Он бежал по дюнам навстречу посланцам своего отца – так он мне и запомнился.
– Торгильс, ты гений! – возликовал Харальд, сойдя на берег. Он открыл суму и зачерпнул пригоршню монет. Никогда я не видел его таким довольным. Его обычно сумрачное лицо теперь светилось радостью.
– Благодари богов, – ответил я, решив не упустить момент. – Они явно благоволят к тебе.
– Да, боги, – откликнулся он. – Фрейя, наверное, плакала много дней и ночей.
Поначалу я не понял, о чем он говорит – слишком долго я не был на родине, и моя исконная вера начала тускнеть. Но тут же я вспомнил, что Фрейя, богиня богатства, плакала золотыми слезами, когда потеряла мужа.
– Ты не предусмотрел только одной мелочи, – проговорил Харальд. Голос его не предвещал ничего хорошего, и по спине у меня пробежал холодок. – Ты не подумал о греке-рыбаке, опознавшем сына эмира. Мои люди будут молчать об этом сокровище, когда мы вернемся в Сиракузы, потому что получат свою долю. Но греки не умеют держать язык за зубами. Этот рыбак, даже получив хорошую награду, стал бы хвастаться, вернувшись домой, и Маниакес узнал бы обо всем. Мне пришлось подправить твой план, Торгильс. Этот грек мертв.
Глава 7
Маниакес так и не узнал правды. На входе в сиракузскую гавань наша галера встретилась с имперским дромоном, выходящим в море. За сутки до того он прибыл с подписанным пурпурными чернилами указом, лишавшим Маниакеса власти. Дромон увозил бывшего автократора в Константинополь, ему предстояло держать ответ перед басилевсом и его братом, евнухом Иоанном. Маниакес совершил ошибку, когда оскорбил их зятя Стефана, начальника морских сил, обвинив его в том, что он позволил эмиру бежать морем. Выговор был сделан прилюдно, Маниакес снова вышел из себя и кричал Стефану, что тот бесполезен и изнежен и бил его по голове кнутом. Стефан ответил на это так, как подобает истинному придворному, каковым он и был: послал тайный донос орфанотропу, сообщая, что Маниакес слишком занесся от своих военных успехов и замышляет захватить трон. Ничто не могло вызвать у орфанотропа большей ярости, ибо Иоанн Евнух готов был пойти на все, лишь бы его семья удержалась у власти.
Мы едва верили в свою удачу. Коль скоро в побеге эмира обвиняли Стефана, стало быть, наша измена едва ли могла открыться, а сама опала Маниакеса дала Харальду повод объявить, что он тоже больше не участвует в сицилийском походе. Наши галеры, как только все собрались воедино, отплыли в Константинополь, а оттуда три из них продолжили свой путь к Понтийскому морю и в Киев. На них была спрятана основная часть выкупа, полученного от эмира: отплывшие на них возвращались домой такими богачами, какими и не мечтали стать. Убытие же их устраивало Харальда – чем меньше останется в Константинополе людей, могущих проговориться о нашей неверности, тем лучше. Так что осталась одна только сотня из первоначального отряда, и военное ведомство решило, что такого количества воинов недостаточно для независимого подразделения. Посему, в знак признания нашего вклада в сицилийский поход, нас перевели из загородных варягов прямо в дворцовую гвардию. И как это ни смешно, Харальда за его службу империи наградили и повысили в ранге до спафарокандидата. Это обязывало его надевать плащ из белого шелка и носить во время церемоний придворный меч, украшенный драгоценными камнями. Я, разумеется, снова оказался рядовым императорским гвардейцем.
Эти мои успехи в продвижении по службе огорчили Пелагею. Вернувшись, я нашел ее такой же энергичной и самоуверенной и еще более процветающей. Теперь у нее появились деловые связи в кораблестроении и производстве маслин, и она владела всей цепочкой хлебопекарен и хлебных лотков. Новообретенное богатство позволило ей купить на галатскои стороне Золотого Рога, в приятном месте, только что построенную большую виллу с собственным садом, выходящую на проливы. Именно там я и нашел ее, в главной комнате для приемов, просматривающую счета и записи, связанные с ее делом.
– Торгильс, ты не привез из Сицилии ничего, кроме загара, – заявила она после того, как я коротко рассказал ей о походе. – Ты похудел, у тебя появились седые волосы, но ты ничего не добился. К счастью, твое жалованье я вложила в дело, и будь спокоен, сбережениями на черный день ты обеспечен.
Я решил, что разумнее будет не говорить Пелагее о том, что в конце концов я получу часть денег из выкупа от эмира, равно как и о том, что свою долю добычи, взятой с пиратского судна, я отдал Халльдору на сохранение.
– Вернешься к караульной службе и сам увидишь – во дворце мало что изменилось, – продолжала Пелагея. – Иоанн по-прежнему правит, а Михаил все меньше и меньше занимается государственными делами. Он стал еще набожней. Два предсказателя – оба жулики – сумели убедить его, что еще прежде женитьбы на императрице Зоэ он продал душу дьяволу взамен на славное будущее и теперь ему воздается за этот грех. Я уже начинаю жалеть его, беднягу. Хворь находит на него волнами, а когда достигает высшей точки, он от боли почти лишается рассудка, но хуже всего то, что он унижает себя.
Мои сотоварищи в караульне подтвердили печальный рассказ Пелагеи.
– Нынче стоять в карауле у императорских покоев – это не для слабаков, – предупредил меня начальник отряда, тот самый Хафдан, который взял на себя руководство, когда утонул басилевс Роман. – Видел бы ты этих мерзких тварей, которых приводят в спальню императора – бродяг, подобранных на улице ночным дозором, либо хворых из больниц. Говорят, Михаил стирает им одежду, промывает раны, даже целует их открытые язвы в подражание своему богу. Он требует, чтобы они спали в императорской постели, а сам ложится на холодный мраморный пол с камнем вместо подушки ради умерщвления своей плоти. Однажды поутру, когда басилевс и его слуги ушли, я заглянул в его спальню, а там, на кровати валялась вонючая груда лохмотьев. Ночлежка для нищих да и только.
Вызов в присутствие орфанотропа не заставил себя ждать, и евнух, как всегда, перешел прямо к делу.
– Что ты теперь думаешь об Аральтесе? – спросил он. – За два года, проведенных в его отряде, надеюсь, ты завоевал его доверие, как я требовал?
– Полагаю, что так, ваше превосходительство, – ответил я. Я остерегался орфанотропа не меньше, чем в первый день, когда он послал меня соглядатаем к Харальду, но у меня хватило дерзости добавить: – Он хорошо послужил басилевсу. Его сделали спафарокандидатом.
– Знаю, знаю. Но имперская власть покоится на двух столпах: почестях и деньгах, – раздраженно откликнулся орфанотроп. – Твой Аральтес добился почестей, но как насчет денег? Мне известно, что он алчен до золота.
– Об этом я ничего не знаю, ваше превосходительство, – ответил я уклончиво.
– Странно, что он не жаловался на несправедливый дележ трофеев после падения Сиракуз, не то что те франкские наемники, наделавшие столько шуму. Кажется, из-за лошади.
И я задумался, есть ли пределы осведомительской сети, сплетенной этим евнухом. Стараясь избежать прямой лжи, я сказал:
– Аральтес производит впечатление человека, довольного добычей, полученной в Сицилии.
Но дальше орфанотроп сказал нечто, отчего я словно провалился в ледяную прорубь.
– Дошли до меня слухи о неких сделках с золотом, о коих не докладывают городскому архонту. Один из менял как будто получил необычайно высокие прибыли. Как его зовут… – И евнух сделал вид, что заглянул в запись, лежащую у него на столе, хотя я был уверен, что ему вовсе ни к чему освежать свою память. – Некий аргиропрат по имени Симеон. Было замечено, что он имеет дело с варягами.
– Это может быть любой из варягов, ваше превосходительство, – сказал я, стараясь, чтобы голос мой не дрогнул, – не обязательно те, кто служат Аральтесу.
– Гвардеец, – проговорил евнух медленно и с нажимом, – если что-то происходит, я должен об этом знать.
Харальд имел свое жилье, вне казарм дворцовой гвардии, и после разговора с Иоанном я с трудом удержался от того, чтобы не отправиться прямо к нему, дабы предупредить его немедленно. Я подозревал, что соглядатаи орфанотропа ходят за мной, а потому отправился за советом к Пелагее, и она меня не успокоила.
– Последние месяцы вид у Симеона какой-то особенно довольный. Он одевается по последней моде, носит дорогие украшения и обычно с удовольствием выставляет свое преуспеяние на показ.
– А нельзя ли его уговорить держаться не так заметно? Если он будет продолжать в том же духе, рано или поздно люди орфанотропа призовут его к ответу.
– Вряд ли. Симеон слишком высокого о себе мнения.
– А нет ли кого-нибудь другого на Мессе, какого-нибудь менялы поосторожнее, к кому Харальд мог бы обратиться насчет добычи?
– Симеон – единственный, кто рискнет заняться денежными делами Харальда.
– А как насчет тех, что расхаживают по Мессе у меняльных лавок? Я их то и дело вижу, и они предлагают очень выгодный обмен?
Пелагея презрительно фыркнула.
– Я бы не советовала Харальду иметь с ними дело. У них нет разрешений. Доверься им, и они либо сбегут с твоими драгоценностями, либо всучат липовую монету. Да и нет у них стольких денег, чтобы обслужить Харальда. Вся их наличность в тех грязных сумах, что они носят с собой. У Симеона хотя бы стол – железный: подозрительную монету бросишь на него и услышишь, такая ли она звонкая. Так что лучше скажи своему высокому другу с кривыми бровями, чтобы он поостерегся, когда понесет Симеону что-нибудь ценное на обмен.
Я вернулся в Этерию, и моя повседневная жизнь вошла в знакомое русло. Учения, осмотры вещей личного пользования, посменная служба – одна неделя в Большом Дворце, следующая в казармах – и само собой, бесконечные парады. Воистину, нет ничего скучнее, чем торжественно вышагивать из дворца к какой-нибудь большой церкви, дожидаться снаружи окончания богослужения и возвращаться обратно во дворец по той же дороге, а потом чистить свою сбрую и готовиться к следующему параду, каковой может случиться хоть на следующий день.
Харальд по большей части уклонялся от этой отупляющей рутины, ибо его, Халльдора и еще нескольких ближайших соратников назначили в помощь мытарям, то бишь сборщикам податей. Я так никогда и не узнал, как Харальд влез в это дело, но позже понял, что и это было частью его большого замысла. Разумеется, в том, что гвардейцы сопровождают мытарей, ничего необычного не было. Оно и вправду было необходимо. Сборщики податей выезжали из столицы в какую-либо область, обложенную налогом, а местные жители, понятное дело, всяческим образом старались уклониться от уплаты, так что мытари брали с собой вооруженное сопровождение, дабы припугнуть и привести к покорности недоимщиков. А мало что могло так напугать земледельца, как угрожающий вид иноземных варваров, готовых уничтожить его собственность, коль он не заплатит налог императору, – прибытия отряда варягов бывало достаточно, чтобы мошна развязалась. Харальд с его свирепой внешностью, пожалуй, выглядел особенно устрашающе, да к тому же он не чурался прибегать к силе, и возможно, именно поэтому он и его люди были выбраны для этой работы.
По этой причине Харальд и другие пропустили странное событие, каковое удивило даже столь осведомленного человека, как Пелагея: объявление о том, что у басилевса и Зоэ будет сын. Детей у них, конечно же, быть не могло. Зоэ – не меньше шестидесяти лет, хотя с возрастом тщеславия у нее не убавилось, а басилевс Михаил слишком хвор, чтобы произвести потомство. Этот сын был приемышем. Но что воистину ошеломило всех, так это кого они выбрали. То был всего лишь начальник дворцовой гвардии – чисто номинальная должность, каковая не приносила ему ничего, кроме права ношения яркого облачения во время дворцовых церемоний. Звали его, как и императора, Михаилом. Отец его – тот самый Стефан, добившийся того, чтобы Маниакеса отозвали и подвергли опале, а мать – сестра басилевса. Он должен был получить титул кесаря, что означало, что он – наследник императорского престола, и, само собой, этот выбор сделал евнух Иоанн. Орфанотроп понимал, что больной басилевс может умереть в любую минуту, и делал все, чтобы власть осталась в руках их семейства.
Церемония усыновления была еще более безобразной, чем та, когда молодой басилевс женился на Зоэ, годившейся ему в матери. На этот раз ритуал имел место в церкви Влахернского дворца; высшей точкой его стало показное сидение нового кесаря на коленях старухи Зоэ, чтобы собрание священников и высшие чиновники получили право объявить его ее «сыном».
Несколько дней спустя, идучи по двору в караульню, я встретил чиновника среднего ранга из канцелярии. Его лицо показалось мне знакомым, но я прошел бы мимо, когда бы он сам не остановился, сказав:
– Прости, не ты ли тот варяг, что говорит по-гречески, тот, что рассказывал мне, как утонул Роман?
– Это верно, – ответил я, узнав того молодого человека, что расспрашивал меня в день похоронного парада. – А ты – Константин Пселл. Ты, похоже, немало продвинулся с тех пор, как юным студентом наблюдал за похоронным шествием. Поздравляю.
– Ты и сам уже начал говорить, как придворный. На этот раз ты должен назвать мне свое имя.
– Торгильс, сын Лейва.
– Очевидно, ты по-прежнему служишь в дворцовой гвардии.
– Точнее, вернулся в гвардию, после службы в Сицилии.
– Значит, ты должен знать, что такое этот новый кесарь? В конце концов, он есть – или был – твоим начальником.
Я колебался, но Пселл тихо сказал:
– Можешь говорить свободно. Это мнение для потомков. Я по-прежнему составляю записки для моей истории правителей империи.
И снова его откровенность вызвала у меня доверие.
– Ну, – признался я, – судя по тому немногому, что я видел, этот кесарь мстителен и ограничен. Его единственный талант – непревзойденное умение скрывать свои истинные чувства.
– Похоже, для трона лучше не найдешь, – усмехнулся Пселл. – Я заключу с тобой сделку, Торгильс. Как гвардеец ты иногда видишь то, что никогда не увидим мы, посторонние. Будь так добр, сообщай мне о том, что происходит за кулисами, я же не забуду тебя, когда настанет время – а оно, разумеется, настанет – и тебе понадобится друг среди чиновников.
И он быстро пошел своей дорогой.
В течение следующих нескольких месяцев я мало что мог рассказать Пселлу такого, чего он не видел сам. Здоровье Михаила быстро ухудшалось. Конечности у него распухли, раздулись так, что пальцы стали толстыми, как колбаски. Чтобы скрыть немощь от людских глаз, басилевс все меньше времени проводил в городе, удалившись в свой загородный дом. А во дворце ковались обычные ковы, только стали они еще ядовитее, когда все убедились, что жить басилевсу остается недолго. Иоанн Евнух по-прежнему стоял у кормила власти, но кое-кто из придворных уже начал лебезить перед молодым кесарем, приготовляясь к тому дню, когда тот взойдет на трон. Другие сикофанты, то бишь подхалимы, объединились вокруг его любимого дяди, Константина, еще одного брата орфанотропа. Несколько особенно твердолобых вновь обратили внимание на императрицу Зоэ, хотя она по-прежнему оставалась заключенной в гинекее, на женской половине, и басилевс урезал ей содержание, так что жила она чуть ли не в бедности. Никто уже не доверял никому, и все сильнее казалось, что вся махина власти вот-вот развалится.
Я осознал, как далеко зашел упадок, когда однажды декабрьским поздним вечером некий высокий чин прибыл в караульню. Он задыхался и был в смятении.
– Мне нужен гвардеец Торгильс, – заявил он.
– Чем могу быть полезен? – спросил я.
Человек тревожно посмотрел на других отдыхающих гвардейцев, взиравших на него, не скрывая любопытства.
– Ты должен выбрать одного надежного товарища, – сказал он. – Возьмите тяжелые плащи и следуйте за мной.
Я взглянул на Хафдана.
– Возьми Ларса, – приказал он.
Ларс был флегматичный гвардеец, прослуживший в Этерии почти столько же времени, сколько сам Хафдан. Мы с Ларсом собрали свое оружие, и чиновник повел нас, почти бегом, в присутствие Иоанна Евнуха. Тот ждал нас, одетый в монашескую одежду и готовый покинуть дворец.
– Вы должны сопровождать меня как телохранители на случай осложнений, – сказал Иоанн. – Держитесь осторожно, прячьте оружие, а секиры можете оставить здесь. Достаточно мечей под плащами.
Выскользнув из дворца через одни из второстепенных ворот, где привратники явно ожидали нас, мы поспешили по улицам города. Мы держались проулков и окольных улиц, но я понял, куда мы направляемся. А направлялись мы к месту, называемому Венецианским кварталом по причине того, что селилось там множество иноземных купцов, в основном итальянцев. Кроме того, там же располагалось несколько главных монастырей Константинополя, и когда мы остановились и постучались в деревянные двери одного из них, я догадался, что мы стоим перед воротами монастыря, называемого Косьмидион.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– Торгильс, ты гений! – возликовал Харальд, сойдя на берег. Он открыл суму и зачерпнул пригоршню монет. Никогда я не видел его таким довольным. Его обычно сумрачное лицо теперь светилось радостью.
– Благодари богов, – ответил я, решив не упустить момент. – Они явно благоволят к тебе.
– Да, боги, – откликнулся он. – Фрейя, наверное, плакала много дней и ночей.
Поначалу я не понял, о чем он говорит – слишком долго я не был на родине, и моя исконная вера начала тускнеть. Но тут же я вспомнил, что Фрейя, богиня богатства, плакала золотыми слезами, когда потеряла мужа.
– Ты не предусмотрел только одной мелочи, – проговорил Харальд. Голос его не предвещал ничего хорошего, и по спине у меня пробежал холодок. – Ты не подумал о греке-рыбаке, опознавшем сына эмира. Мои люди будут молчать об этом сокровище, когда мы вернемся в Сиракузы, потому что получат свою долю. Но греки не умеют держать язык за зубами. Этот рыбак, даже получив хорошую награду, стал бы хвастаться, вернувшись домой, и Маниакес узнал бы обо всем. Мне пришлось подправить твой план, Торгильс. Этот грек мертв.
Глава 7
Маниакес так и не узнал правды. На входе в сиракузскую гавань наша галера встретилась с имперским дромоном, выходящим в море. За сутки до того он прибыл с подписанным пурпурными чернилами указом, лишавшим Маниакеса власти. Дромон увозил бывшего автократора в Константинополь, ему предстояло держать ответ перед басилевсом и его братом, евнухом Иоанном. Маниакес совершил ошибку, когда оскорбил их зятя Стефана, начальника морских сил, обвинив его в том, что он позволил эмиру бежать морем. Выговор был сделан прилюдно, Маниакес снова вышел из себя и кричал Стефану, что тот бесполезен и изнежен и бил его по голове кнутом. Стефан ответил на это так, как подобает истинному придворному, каковым он и был: послал тайный донос орфанотропу, сообщая, что Маниакес слишком занесся от своих военных успехов и замышляет захватить трон. Ничто не могло вызвать у орфанотропа большей ярости, ибо Иоанн Евнух готов был пойти на все, лишь бы его семья удержалась у власти.
Мы едва верили в свою удачу. Коль скоро в побеге эмира обвиняли Стефана, стало быть, наша измена едва ли могла открыться, а сама опала Маниакеса дала Харальду повод объявить, что он тоже больше не участвует в сицилийском походе. Наши галеры, как только все собрались воедино, отплыли в Константинополь, а оттуда три из них продолжили свой путь к Понтийскому морю и в Киев. На них была спрятана основная часть выкупа, полученного от эмира: отплывшие на них возвращались домой такими богачами, какими и не мечтали стать. Убытие же их устраивало Харальда – чем меньше останется в Константинополе людей, могущих проговориться о нашей неверности, тем лучше. Так что осталась одна только сотня из первоначального отряда, и военное ведомство решило, что такого количества воинов недостаточно для независимого подразделения. Посему, в знак признания нашего вклада в сицилийский поход, нас перевели из загородных варягов прямо в дворцовую гвардию. И как это ни смешно, Харальда за его службу империи наградили и повысили в ранге до спафарокандидата. Это обязывало его надевать плащ из белого шелка и носить во время церемоний придворный меч, украшенный драгоценными камнями. Я, разумеется, снова оказался рядовым императорским гвардейцем.
Эти мои успехи в продвижении по службе огорчили Пелагею. Вернувшись, я нашел ее такой же энергичной и самоуверенной и еще более процветающей. Теперь у нее появились деловые связи в кораблестроении и производстве маслин, и она владела всей цепочкой хлебопекарен и хлебных лотков. Новообретенное богатство позволило ей купить на галатскои стороне Золотого Рога, в приятном месте, только что построенную большую виллу с собственным садом, выходящую на проливы. Именно там я и нашел ее, в главной комнате для приемов, просматривающую счета и записи, связанные с ее делом.
– Торгильс, ты не привез из Сицилии ничего, кроме загара, – заявила она после того, как я коротко рассказал ей о походе. – Ты похудел, у тебя появились седые волосы, но ты ничего не добился. К счастью, твое жалованье я вложила в дело, и будь спокоен, сбережениями на черный день ты обеспечен.
Я решил, что разумнее будет не говорить Пелагее о том, что в конце концов я получу часть денег из выкупа от эмира, равно как и о том, что свою долю добычи, взятой с пиратского судна, я отдал Халльдору на сохранение.
– Вернешься к караульной службе и сам увидишь – во дворце мало что изменилось, – продолжала Пелагея. – Иоанн по-прежнему правит, а Михаил все меньше и меньше занимается государственными делами. Он стал еще набожней. Два предсказателя – оба жулики – сумели убедить его, что еще прежде женитьбы на императрице Зоэ он продал душу дьяволу взамен на славное будущее и теперь ему воздается за этот грех. Я уже начинаю жалеть его, беднягу. Хворь находит на него волнами, а когда достигает высшей точки, он от боли почти лишается рассудка, но хуже всего то, что он унижает себя.
Мои сотоварищи в караульне подтвердили печальный рассказ Пелагеи.
– Нынче стоять в карауле у императорских покоев – это не для слабаков, – предупредил меня начальник отряда, тот самый Хафдан, который взял на себя руководство, когда утонул басилевс Роман. – Видел бы ты этих мерзких тварей, которых приводят в спальню императора – бродяг, подобранных на улице ночным дозором, либо хворых из больниц. Говорят, Михаил стирает им одежду, промывает раны, даже целует их открытые язвы в подражание своему богу. Он требует, чтобы они спали в императорской постели, а сам ложится на холодный мраморный пол с камнем вместо подушки ради умерщвления своей плоти. Однажды поутру, когда басилевс и его слуги ушли, я заглянул в его спальню, а там, на кровати валялась вонючая груда лохмотьев. Ночлежка для нищих да и только.
Вызов в присутствие орфанотропа не заставил себя ждать, и евнух, как всегда, перешел прямо к делу.
– Что ты теперь думаешь об Аральтесе? – спросил он. – За два года, проведенных в его отряде, надеюсь, ты завоевал его доверие, как я требовал?
– Полагаю, что так, ваше превосходительство, – ответил я. Я остерегался орфанотропа не меньше, чем в первый день, когда он послал меня соглядатаем к Харальду, но у меня хватило дерзости добавить: – Он хорошо послужил басилевсу. Его сделали спафарокандидатом.
– Знаю, знаю. Но имперская власть покоится на двух столпах: почестях и деньгах, – раздраженно откликнулся орфанотроп. – Твой Аральтес добился почестей, но как насчет денег? Мне известно, что он алчен до золота.
– Об этом я ничего не знаю, ваше превосходительство, – ответил я уклончиво.
– Странно, что он не жаловался на несправедливый дележ трофеев после падения Сиракуз, не то что те франкские наемники, наделавшие столько шуму. Кажется, из-за лошади.
И я задумался, есть ли пределы осведомительской сети, сплетенной этим евнухом. Стараясь избежать прямой лжи, я сказал:
– Аральтес производит впечатление человека, довольного добычей, полученной в Сицилии.
Но дальше орфанотроп сказал нечто, отчего я словно провалился в ледяную прорубь.
– Дошли до меня слухи о неких сделках с золотом, о коих не докладывают городскому архонту. Один из менял как будто получил необычайно высокие прибыли. Как его зовут… – И евнух сделал вид, что заглянул в запись, лежащую у него на столе, хотя я был уверен, что ему вовсе ни к чему освежать свою память. – Некий аргиропрат по имени Симеон. Было замечено, что он имеет дело с варягами.
– Это может быть любой из варягов, ваше превосходительство, – сказал я, стараясь, чтобы голос мой не дрогнул, – не обязательно те, кто служат Аральтесу.
– Гвардеец, – проговорил евнух медленно и с нажимом, – если что-то происходит, я должен об этом знать.
Харальд имел свое жилье, вне казарм дворцовой гвардии, и после разговора с Иоанном я с трудом удержался от того, чтобы не отправиться прямо к нему, дабы предупредить его немедленно. Я подозревал, что соглядатаи орфанотропа ходят за мной, а потому отправился за советом к Пелагее, и она меня не успокоила.
– Последние месяцы вид у Симеона какой-то особенно довольный. Он одевается по последней моде, носит дорогие украшения и обычно с удовольствием выставляет свое преуспеяние на показ.
– А нельзя ли его уговорить держаться не так заметно? Если он будет продолжать в том же духе, рано или поздно люди орфанотропа призовут его к ответу.
– Вряд ли. Симеон слишком высокого о себе мнения.
– А нет ли кого-нибудь другого на Мессе, какого-нибудь менялы поосторожнее, к кому Харальд мог бы обратиться насчет добычи?
– Симеон – единственный, кто рискнет заняться денежными делами Харальда.
– А как насчет тех, что расхаживают по Мессе у меняльных лавок? Я их то и дело вижу, и они предлагают очень выгодный обмен?
Пелагея презрительно фыркнула.
– Я бы не советовала Харальду иметь с ними дело. У них нет разрешений. Доверься им, и они либо сбегут с твоими драгоценностями, либо всучат липовую монету. Да и нет у них стольких денег, чтобы обслужить Харальда. Вся их наличность в тех грязных сумах, что они носят с собой. У Симеона хотя бы стол – железный: подозрительную монету бросишь на него и услышишь, такая ли она звонкая. Так что лучше скажи своему высокому другу с кривыми бровями, чтобы он поостерегся, когда понесет Симеону что-нибудь ценное на обмен.
Я вернулся в Этерию, и моя повседневная жизнь вошла в знакомое русло. Учения, осмотры вещей личного пользования, посменная служба – одна неделя в Большом Дворце, следующая в казармах – и само собой, бесконечные парады. Воистину, нет ничего скучнее, чем торжественно вышагивать из дворца к какой-нибудь большой церкви, дожидаться снаружи окончания богослужения и возвращаться обратно во дворец по той же дороге, а потом чистить свою сбрую и готовиться к следующему параду, каковой может случиться хоть на следующий день.
Харальд по большей части уклонялся от этой отупляющей рутины, ибо его, Халльдора и еще нескольких ближайших соратников назначили в помощь мытарям, то бишь сборщикам податей. Я так никогда и не узнал, как Харальд влез в это дело, но позже понял, что и это было частью его большого замысла. Разумеется, в том, что гвардейцы сопровождают мытарей, ничего необычного не было. Оно и вправду было необходимо. Сборщики податей выезжали из столицы в какую-либо область, обложенную налогом, а местные жители, понятное дело, всяческим образом старались уклониться от уплаты, так что мытари брали с собой вооруженное сопровождение, дабы припугнуть и привести к покорности недоимщиков. А мало что могло так напугать земледельца, как угрожающий вид иноземных варваров, готовых уничтожить его собственность, коль он не заплатит налог императору, – прибытия отряда варягов бывало достаточно, чтобы мошна развязалась. Харальд с его свирепой внешностью, пожалуй, выглядел особенно устрашающе, да к тому же он не чурался прибегать к силе, и возможно, именно поэтому он и его люди были выбраны для этой работы.
По этой причине Харальд и другие пропустили странное событие, каковое удивило даже столь осведомленного человека, как Пелагея: объявление о том, что у басилевса и Зоэ будет сын. Детей у них, конечно же, быть не могло. Зоэ – не меньше шестидесяти лет, хотя с возрастом тщеславия у нее не убавилось, а басилевс Михаил слишком хвор, чтобы произвести потомство. Этот сын был приемышем. Но что воистину ошеломило всех, так это кого они выбрали. То был всего лишь начальник дворцовой гвардии – чисто номинальная должность, каковая не приносила ему ничего, кроме права ношения яркого облачения во время дворцовых церемоний. Звали его, как и императора, Михаилом. Отец его – тот самый Стефан, добившийся того, чтобы Маниакеса отозвали и подвергли опале, а мать – сестра басилевса. Он должен был получить титул кесаря, что означало, что он – наследник императорского престола, и, само собой, этот выбор сделал евнух Иоанн. Орфанотроп понимал, что больной басилевс может умереть в любую минуту, и делал все, чтобы власть осталась в руках их семейства.
Церемония усыновления была еще более безобразной, чем та, когда молодой басилевс женился на Зоэ, годившейся ему в матери. На этот раз ритуал имел место в церкви Влахернского дворца; высшей точкой его стало показное сидение нового кесаря на коленях старухи Зоэ, чтобы собрание священников и высшие чиновники получили право объявить его ее «сыном».
Несколько дней спустя, идучи по двору в караульню, я встретил чиновника среднего ранга из канцелярии. Его лицо показалось мне знакомым, но я прошел бы мимо, когда бы он сам не остановился, сказав:
– Прости, не ты ли тот варяг, что говорит по-гречески, тот, что рассказывал мне, как утонул Роман?
– Это верно, – ответил я, узнав того молодого человека, что расспрашивал меня в день похоронного парада. – А ты – Константин Пселл. Ты, похоже, немало продвинулся с тех пор, как юным студентом наблюдал за похоронным шествием. Поздравляю.
– Ты и сам уже начал говорить, как придворный. На этот раз ты должен назвать мне свое имя.
– Торгильс, сын Лейва.
– Очевидно, ты по-прежнему служишь в дворцовой гвардии.
– Точнее, вернулся в гвардию, после службы в Сицилии.
– Значит, ты должен знать, что такое этот новый кесарь? В конце концов, он есть – или был – твоим начальником.
Я колебался, но Пселл тихо сказал:
– Можешь говорить свободно. Это мнение для потомков. Я по-прежнему составляю записки для моей истории правителей империи.
И снова его откровенность вызвала у меня доверие.
– Ну, – признался я, – судя по тому немногому, что я видел, этот кесарь мстителен и ограничен. Его единственный талант – непревзойденное умение скрывать свои истинные чувства.
– Похоже, для трона лучше не найдешь, – усмехнулся Пселл. – Я заключу с тобой сделку, Торгильс. Как гвардеец ты иногда видишь то, что никогда не увидим мы, посторонние. Будь так добр, сообщай мне о том, что происходит за кулисами, я же не забуду тебя, когда настанет время – а оно, разумеется, настанет – и тебе понадобится друг среди чиновников.
И он быстро пошел своей дорогой.
В течение следующих нескольких месяцев я мало что мог рассказать Пселлу такого, чего он не видел сам. Здоровье Михаила быстро ухудшалось. Конечности у него распухли, раздулись так, что пальцы стали толстыми, как колбаски. Чтобы скрыть немощь от людских глаз, басилевс все меньше времени проводил в городе, удалившись в свой загородный дом. А во дворце ковались обычные ковы, только стали они еще ядовитее, когда все убедились, что жить басилевсу остается недолго. Иоанн Евнух по-прежнему стоял у кормила власти, но кое-кто из придворных уже начал лебезить перед молодым кесарем, приготовляясь к тому дню, когда тот взойдет на трон. Другие сикофанты, то бишь подхалимы, объединились вокруг его любимого дяди, Константина, еще одного брата орфанотропа. Несколько особенно твердолобых вновь обратили внимание на императрицу Зоэ, хотя она по-прежнему оставалась заключенной в гинекее, на женской половине, и басилевс урезал ей содержание, так что жила она чуть ли не в бедности. Никто уже не доверял никому, и все сильнее казалось, что вся махина власти вот-вот развалится.
Я осознал, как далеко зашел упадок, когда однажды декабрьским поздним вечером некий высокий чин прибыл в караульню. Он задыхался и был в смятении.
– Мне нужен гвардеец Торгильс, – заявил он.
– Чем могу быть полезен? – спросил я.
Человек тревожно посмотрел на других отдыхающих гвардейцев, взиравших на него, не скрывая любопытства.
– Ты должен выбрать одного надежного товарища, – сказал он. – Возьмите тяжелые плащи и следуйте за мной.
Я взглянул на Хафдана.
– Возьми Ларса, – приказал он.
Ларс был флегматичный гвардеец, прослуживший в Этерии почти столько же времени, сколько сам Хафдан. Мы с Ларсом собрали свое оружие, и чиновник повел нас, почти бегом, в присутствие Иоанна Евнуха. Тот ждал нас, одетый в монашескую одежду и готовый покинуть дворец.
– Вы должны сопровождать меня как телохранители на случай осложнений, – сказал Иоанн. – Держитесь осторожно, прячьте оружие, а секиры можете оставить здесь. Достаточно мечей под плащами.
Выскользнув из дворца через одни из второстепенных ворот, где привратники явно ожидали нас, мы поспешили по улицам города. Мы держались проулков и окольных улиц, но я понял, куда мы направляемся. А направлялись мы к месту, называемому Венецианским кварталом по причине того, что селилось там множество иноземных купцов, в основном итальянцев. Кроме того, там же располагалось несколько главных монастырей Константинополя, и когда мы остановились и постучались в деревянные двери одного из них, я догадался, что мы стоим перед воротами монастыря, называемого Косьмидион.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36