Группа начала играть. Песни вспыхивали и затухали, как лампочки, ток пробегал по клубу и внезапно пропадал, так что усилители, инструменты и стробы в подсветке синхронно вырубались и включались снова. Какое-то время все это забавляло публику, они то неистово отплясывали, то замирали, как истуканы, в такт взрывам темноты и молчания. Потом ими овладело нетерпение, и в той же темноте и молчании снова зазвенело стекло, а за столиками наверху зазвучали ультиматумы. Всякий раз, как свет и звук возобновлялись, вокалистка явно казалась все более встревоженной; она оглядывалась на собратьев-музыкантов, словно ожидая знака уносить ноги. Уже было слышно, как ветер на улице скребется о стены. Это еще сильней раздразнило толпу. Когда электричество пропало уже, должно быть, в десятый раз, опять звякнули стекла и запущенные через весь зал бутылки; и тут Мишель услышал в темноте одинокий долгий вопль, который тут же увял, превратившись в стон. С танцпола понеслись голоса и разрозненные крики, а когда снова включился свет, вокалистка, вся в крови, стояла, сгорбившись, на коленях, и концы ее белокурых прядей свисали на бледно-розовый кусок человеческого мяса, распластанный на сцене перед ней.
Мишель стоял рядом с Лорен – она смотрела в зал с балкона за сценой. Он отпихнул ее назад, в верхний коридор, к офису. Беги в служебную комнату и запри дверь, сказал он. Она продолжала стоять, глядя мимо него, на сцену. Иди! – сказал он, и ее голова дернулась при звуках его голоса; она отступила на три, четыре шага. Группа покинула сцену, оставив там коленопреклоненную вокалистку; вокруг нее расширялся кровавый круг. Мишель включил освещение; к этому времени толпа была в агонии ликования, они плясали и улюлюкали вокруг неподвижной девушки, лицо которой лежало на полу у ее коленей. Повсюду свистели бутылки, то и дело попадая в людей; на верхней платформе полностью обрушились перила, и несколько тел кубарем скатились вниз. Похоже, толпа была готова разнести клуб сверху донизу и снизу доверху, чтобы встретиться где-то посередке. Блондинка на сцене так и не шевельнулась посреди этого бедлама; хотя сперва казалось, что толпа обрушится на нее и не оставит даже мокрого места, теперь люди двигались в обход – словно, принеся ее в жертву, они понимали, что она больше не принадлежит им.
Электричество совсем отключилось, а разгул не прекращался – скорее он десятикратно усилился, разогретый темнотой. Мишель начал пятиться вверх по лестнице за сценой; наверху он свернул в коридор, решив забрать Лорен и убираться. Ветер взвыл громче, перебивая грохот; он не знал, кто первым обрушит клуб, ветер или толпа. В коридоре он увидел, что окно перед ним похрустывает по краям, расщепляясь на кристаллический узор, и представил себе, как всех их внезапно уничтожает осколками; интересно, спросил он себя, в какой момент его раскрошит взрывом песка. Даже в ночи было видно, как песок висит в небе пепельными градинами; песчаная метель проносилась по крыше, а во внутренностях здания колотился гравий. Он добрался до двери офиса и обнаружил, что она не заперта; когда он вошел, окно в коридоре взорвалось и по клубу брызнули осколки; он оглянулся через плечо и увидел, как они зависли в воздухе, а потом посыпались вниз, как серебряные конфетти. Он упал на пол, ожидая, что окно в офисе тоже разлетится. Он крикнул ей, чтобы она тоже падала. Он крикнул еще раз.
В офисе ее не было.
Какое-то время он сидел под столом, пытаясь собраться с мыслями. Он ждал, когда стихнет ветер; он совсем не слышал собственного голоса и не видел смысла в том, чтобы звать ее. Больше всего он боялся, что она снова вышла в клуб; ему поплохело от этой мысли, когда он вспомнил, как она смотрела на девушку на сцене, словно, как и девушку, – возможно, в тот же момент – ее оглушило до беспамятства. Но теперь он сидел и боялся возвращаться в клуб, боялся того, что может там найти, – раненых, битое стекло; к тому же он все равно не верил, что она и вправду вернулась туда. Скорее, предположил он, она прячется где-то в чулане – вроде тех, куда она пряталась вслед за рожавшими кошками.
Когда он сдвинулся с места, ему пришлось раскапывать песок, чтобы выбраться из-под стола; тогда-то он и понял, что окно в офисе открыто. В уме он выстроил следующий сценарий: возможно, она даже думала о том, чтобы покинуть здание через окно, но, увидев, какая нешуточная разразилась буря и как высоко прыгать, передумала и ушла в другое помещение клуба. Ему не пришло в голову, что она могла выйти в окно.
Мишель продрался сквозь песок в комнате и медленно распахнул дверь, отгребая песок, заваливший ее снаружи. В коридоре тоже было полно песка. Стояла кромешная тьма, и он не мог ничего четко разглядеть – различал лишь силуэты тех, кто лежал на земле. Он чувствовал запах крови, но поток в его собственных жилах застыл из-за того, что из клуба вообще не доносилось ни звука – ни шепота, ни стона, ни плача. Стояла абсолютная тишина – ни шороха, ни шагов. Лорен, проговорил он. Никто не ответил. Он развернулся в дверях и увидел в лунном свете, как песок сыпется с карнизов над углами.
Он подошел к окну. Над дюнами поднималась Луна, они были похожи на волны Атлантического океана – такие, какие он видел, прежде чем вернулся из Франции.
Тогда он понял, что здание так занесло песком, что прыгать из окна было совсем невысоко. Если там и были следы, сейчас их уже засыпало.
Он в досаде отвернулся от окна, вышел в коридор и снова позвал ее. И снова не было ответа. Казалось, все здание движется; хлопнула, открывшись, и заходила дверь. Кусок потолка не устоял, прорвался песок; он увидел за разодранным потолком темное небо; ветер стих, ночь прояснялась.
В горячечном, яростном испуге он вернулся к окну, постоял, затем вышел в окно. Ничто не двигалось: ветви деревьев на фоне Луны были голы, не считая белых комьев песка, которые осыпались с них время от времени; он стоял по колено в песке и не замечал никакого движения. Он в течение нескольких минут наблюдал за засыпанными деревьями, пока одно из них не содрогнулось по непонятной причине – от бриза, которого он не почувствовав, или под тяжестью песка высоко в кроне. И только тогда, издалека, он услышал звук и, прислушавшись, догадался, что в ночи звенят колокола. В церквях и в домах звонят в колокола, потому что закончилась буря, сказал он себе; но сперва эти звуки в черном, неосвещенном городе показались ему детскими голосами. Пейзаж снова содрогнулся; оголенные белые силуэты деревьев в лунном свете истекали песком над обочинами.
И тут он почувствовал у своих ног что-то мягкое, тонкое. Он глянул вниз и увидел водоросли на песке. Он смотрел на эти водоросли, поблескивающие в лунном свете, желто-коричневые, на дюне под окном. Теперь ему захотелось вернуться, хотя он никогда не верил в знаки и видения. Несколько минут он стоял, глядя на них, и наконец нагнулся и прикоснулся к ним. Он нежно потянул их и, когда они не поддались, увидел, что они уходят куда-то корнями, вытянувшись на фут, на два. И почувствовал себя идиотом, поняв, что это вовсе не водоросли, а человеческие волосы.
Она слушала его из-под толщи песка.
Это было как тогда в больнице, когда она слушала, как с ней говорит ее матка, только теперь все было немножко наоборот – это она была в глубине. Она была в каком-то пузыре; она дышала, видела и чувствовала, что ей хватает места, словно она могла бы встать и одеться в этой груде песка. Она понятия не имела, что случилось с ее одеждой; она чувствовала, как песок плывет у нее под животом, между грудями, по ногам. К ее удивлению, песок был теплым. Все казалось спокойным. Так как она смутно помнила, что ей нельзя заниматься любовью, и чувствовала себя подвешенной в своей наготе, у нее было ощущение абсолютной девственности, свободы от какого бы то ни было притяжения и каких-либо скоротечных забот. Ветер, похоронивший ее, умчался; она слышала через толщу земли, как он, уже в милях отсюда, приближается к океану; ей тоже слышны были колокола, хотя для нее это был всего лишь высокий звук, как от удара по кромке бокала, разносящийся в пространстве.
Она прислушивалась к его голосу где-то над ее головой и чувствовала, как он тянет ее за волосы. Она знала, что это он. В ее нынешнем состоянии его прикосновение воспринималось как насилие, и это возбуждало ее. Она представила себе, как он стоит над ней в песке, вообразила его на фоне зазубренных синих краев окна. Единственным, чего она не могла толком разглядеть, были его глаза, поскольку она так и не привыкла к исчезновению повязки; когда она видела его лицо, на месте глаз оказывались темные куски неба, и невозможно было понять, что он думает или чувствует, поскольку остальные его черты были так бесстрастны. Она знала, что он овладеет ею. Она знала это по тому, как ссутулились его плечи и хищно скрючились пальцы. Она все еще не видела его, но это не имело значения, ей было не обязательно видеть. Он стоял в песке, и она знала, что он разнял пуговицы на брюках, и отбросил в сторону рубашку, и изготовился над ней нагишом.
Она почувствовала, как песок вокруг нее движется, вытесняется его коленями, опустившимися на землю по обе стороны от нее; когда он стал раскапывать песок вокруг нее, она почувствовала его пальцы у себя между ног, почувствовала, как песок проскальзывает внутрь. Наконец он счистил с нее весь песок от пояса до бедер, и снова она почувствовала, как он потянул ее за волосы, пока не отвоевал ее лицо у дюны. Бриз, поднимавшийся и снова умиравший в окрестностях, был совсем легок; мимо пролетали кусочки коры, и перед ней из крон деревьев вырвалась и всплыла повыше Луна. Он притронулся к ее ногам и пояснице. Он придерживал ее волосы одной рукой и щупал ее лицо другой, проводя пальцами по ее лбу. Она вспомнила, что не должна этого делать, так сказали врачи; но она понимала, что его не остановить. Пригвожденная к песку, она подумала об одном конкретном черном коте и вспомнила, как гладила его шерстку в поле такой же ночью, как эта, когда видно было каждую звезду, а Луна была белой холодной дырой, пульсировавшей над нею; она думала об этом, когда почувствовала, как он вложил в нее пальцы, а следом и остальное. Тогда она поняла, насколько они оба изголодались. Его первое движение было таким мощным и решительным, что она отозвалась спазмом. Блаженство, в котором она покоилась, было прервано. Она попыталась отодвинуться, она силилась вывернуться к нему лицом, но он так глубоко проник в нее, что ей, придавленной, оставалось лишь извиваться.
Он с силой впихнул ноги промеж ее ног, раздвигая ее, затем снова дернул ее за волосы, так что ей пришлось встать на четвереньки. Она пыталась держаться за песок, но все поскальзывалась. Если она чуть-чуть поворачивала голову, то видела его краем глаза – охваченного светом, глядящего на восток. Ее волосы были обвиты вокруг его ладоней, и она покорилась и позволила ему распоряжаться ими. Он на секунду отпустил ее волосы и придержал ее ниже пояса, притягивая к себе, чтобы войти в нее глубже; они двигались подобно волнам. Она чувствовала, как его пальцы впиваются в ее бока, движутся ниже, к ногам; оглушенный видом ее белой, гладкой спины, он стал тверже, быстрее, притягивая ее все ближе и зарываясь в нее глубже, пока ему не стало мало. Он провел руками вверх по ее животу, взял ее груди и, наклонившись вперед, в неистовстве упал ей на спину; ее руки не выдержали. Она почувствовала, как ее тащит по песку; она скребла пальцами песок, пыталась помочь ему, ползя по дюне, пока он держался за ее груди. Когда ее скулеж превратился в крик, он еще больше обезумел, и она сунула руку в рот, чтобы заставить себя замолчать, но лишь вскрикнула громче. Она умоляла его – нет, нет, – но он терзал ее на песке, пока она не обмякла под ним без движения, с полным ртом песка, с ночью в глазах и пониманием того, от чего она попыталась уползти: ей хотелось, чтобы он продолжал, пока не поглотит ее. Почти бессознательно она сказала: «Мишель, больно». Она сказала это так просто и безнадежно; она и не думала, что для него это будет что-то значить. Возможно, именно безнадежность в ее тоне заставила его остановиться, словно его ударили, и посмотреть на нее. Все замерло, лихорадочное возбуждение разом угасло. Она взглянула на него, а он на миг отвел глаза, опустив их вниз, на себя, заключенного в ней. Он начал было выходить из нее, но она сжалась и удержала его. Не надо, сказала она, и сжалась, и отпустила, снова и снова; когда он кончил, это было так, словно случилось с ним впервые; ничто не могло бы сильнее изумить его. Они немного полежали вместе. Поднялся ветер, и Луна двинулась выше. Она почти засыпала и лишь смутно ощутила, как он поднимает ее и несет вверх по склону к разбитому окну, из которого они вышли.
Проснувшись, она увидела через дверь чью-то руку. Она встала, прошла по офису, выглянула и увидела тела. Если бы она была в себе, то закричала бы; вместо этого она лишь вернулась и снова легла с ним. Их одежда лежала рядом аккуратной стопочкой, там, где он положил ее. Где-то вдалеке гудел грузовик.
Они оделись и ушли; с той минуты, как он проснулся, на краю сознания маячило воспоминание о падавших телах. Они вышли в окно, вниз по склону. Вдалеке звучали сирены, на горизонте виднелся дым. Они дошли до заброшенной бензоколонки и воспользовались уборной. Как унитаз, так и краны испускали лишь тонкую струйку мутной воды; таксофон не работал. Вдоль бульвара Сансет было сплошное стекло, да песок, да белые здания. Мишель наконец нашел телефон и набрал полицию; сквозь коммутатор было не пробиться.
Они отправились обратно по шоссе. Оно было пусто. Дойдя до развязки, Мишель с Лорен спустились в лабиринт; вдалеке горели костерки. У костров сидели бродяги – бескрайний бродяжий город. Каждый из них думал о своем. Лорен ничего не могла поделать – у нее из ума не выходил Джейсон; она не могла не размышлять о том, что он делает, что за новости слушает, о чем думает. Мишель снова и снова пытался дозвониться в полицию из таксофонов, встречавшихся по пути. Он пытался звонить и в больницы, и в Национальную гвардию. Несмотря на сирены, он так никого и не увидел, кроме вертолетов, пролетевших над ними, когда они миновали развязку. Они пошли по Вайн-стрит.
Бульвар Паулина пострадал не так уж сильно. Целые стены зданий ярко белели в солнечном свете; признаков жизни не было, никакой сутолоки на улице, но все окна были целы и все, казалось, было заперто на засовы и задвижки. Песка было не так много, уж точно не до второго или третьего этажа. Во время этой последней страшной бури их улица каким-то образом ускользнула, не невредимая, но не задетая.
Он остановил ее у двери. Она повернулась и взглянула на него расширенными глазами.
– Я хочу, чтобы ты позвала их, – сказал он. Она прикусила нижнюю губу.
– Нет.
– Ты можешь. Всегда могла. – Он шагнул назад и, взяв ее за плечи, развернул лицом к улице. – Ты всегда могла.
Она выдохнула и поглядела на здания; она не видела ни одной. А если их совсем не осталось? Что, если их всех занесло песком? Но она знала, что этого не произошло, потому что вчера вечером, когда налетел песок, бульвар Паулина как-то ускользнул и они ускользнули вместе с улицей.
– Предлагаю сделку, – сказала она.
Он подождал.
– Я позову их, если ты снова посмотришь свой фильм.
– Я не могу смотреть этот фильм.
– Тогда я не могу их позвать.
Она почувствовала, как он прижимается к ней сзади.
– Ладно.
– Уговор?
– Уговор!
– Обещаешь?
– Обещаю.
Она позвала их. Она звала их точно так же, как в Канзасе. Она звала их не по именам, конечно же; это было бы нелепо. Она звала их на секретном, известном ей языке. Здесь не было никакой точности, как в заговоре или в ритуале; она говорила с ними, а не вызывала их. Дело было в тоне ее голоса, в подразумеваемом доверии – и, как он предположил, в степени ее веры в то, что они отзовутся. Она позвала, и ничего не произошло, и она позвала снова. Прошла минута, и она словно обвисла у него на руках, поверженная; он почувствовал это. Позови их снова, сказал он. Они не придут, сказала она. Но она позвала еще раз, и ее голос разнесся по улице, слегка вялый и невнятный; но, хотя она говорила совсем негромко, кто угодно – на улице, в глубочайшем подвале или на самом высоком чердаке – услыхал бы ее.
Улица была так неподвижна, что сперва это показалось обманом зрения; ни один из них не мог различить, что же шелохнулось; не открылась ни одна дверь, ни одно окно, но поскольку все было настолько неподвижно, малейшее движение вызывало зыбь – что-то неуловимо, неопределенно выпучивалось. Мишель прищурился. Она помотала головой. И тут она почувствовала что-то мягкое у щиколоток, и взглянула под ноги, и увидела кошку. Кошка смотрела на нее, мяукала ей. Это была та самая кошка, которая жила с ней, рождение чьих котят Лорен наблюдала в чулане.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29