Новым осложнением, ставшим очевидным к утру, стал туман, который Джейсон и Лорен видели по ту сторону Адриатики предыдущим вечером; он душил лагуну, делая лабиринты венецианских переулков еще путаней и опасней.
Тем туманным утром велосипеды не блестели так, как в воспоминаниях Лорен блестел велосипед Джейсона на канзасском шоссе в первый раз, когда он проехал мимо фермы ее отца. Было похоже, будто само море вздыбилось, поднялось и вернулось на свое привычное место, в город; всюду было жарко и парило, хотя каналы были сухи и пусты. Стоя на ступеньках вокзала с остальными зрителями, ждавшими начала гонок, Лорен так внимательно прислушивалась к звукам рояля из чьего-то окна, что не замечала, как Джейсон все оглядывается на нее, словно ждет одного взгляда, который уверил бы его в том, что она будет по-прежнему ждать, когда все кончится. «Откуда доносится музыка?» – спросила она нескольких людей, но никто из них, казалось, не слышал ее. Она спросила одного престарелого итальянца, стоявшего неподалеку. «Простите, синьора, – сочувственно ответил он, – но, боюсь, я не слышу никакой музыки». И тогда по ту сторону канала – словно звуки рояля пробили себе дорогу – она увидела открытое окно, и балкон, и белую развевающуюся занавеску, а мимо плыл туман. Смотрите, сказала она итальянцу, она слышится оттуда; и старик добродушно кивнул. Ровно в десять часов Джейсон взглянул на нее в последний раз; в почти отчаянной попытке добиться ее внимания он даже помахал ей. Она едва видела его краем глаза; она следила за окном с занавеской и слушала звуки рояля, которые торжественно и навязчиво доносились до нее сквозь туман. Она посмотрела на него, он снова помахал, и она подняла было руку, но опять убрала ее в карман. Она чувствовала себя бесконечно одинокой и хотела, чтобы гонки поскорей начались. По сигналу зажужжали колеса, вспыхнул ветер, когда все они пронеслись мимо – одни по мосту Скальци, уходя в самую гущу города, многие другие – по Листа-ди-Спанья на периферии Большого канала. В считанные минуты исчезли все до одного, и толпе стало не на что смотреть, за исключением администраторского стола, на котором шипела рация, передававшая сводки с двадцати трех контактных точек и площади Сан-Марко. Кроме этого, была только музыка. Толпа рассеялась, и Лорен стояла одна, слушая, как невидимый ей человек играет музыку, не слышимую больше никем.
Весь день она чувствовала, что кто-то идет за ней – какой-то старик; она мельком видела седую шевелюру, когда он отступал за угол всякий раз, как она оборачивалась. Она гадала, не тот ли это престарелый итальянец, что стоял рядом с ней в толпе в начале кросса; в другие моменты она была уверена, что это Билли, процарапавший себе выход из средиземноморских песков. Она чувствовала: он ждет, что она куда-то приведет его, и ей было интересно, теряет ли он терпение. Перекусив и погуляв несколько часов, она снова дошла до вокзала и стала ждать поезда. Сегодня тот пришел вовремя, и она ждала, пока он совсем не опустел и не осталось ни души. Она была уверена, что Мишель приедет сегодня; ее привело в смятение то, что он этого не сделал. Ее ужаснула мысль – появившаяся в первый раз, – что он может вовсе не приехать; но она в это не верила, она была уверена, что он приедет, должен приехать. Она отправилась в «Америкэн экспресс» рядом с площадью Сан-Марко в надежде добраться туда до закрытия. Шаги у нее за спиной никогда не звучали торопливо или отчаянно, они просто не отставали, и спустя некоторое время она забыла о них.
Она опоздала в «Америкэн экспресс» на несколько минут. Удрученная, вернулась она на площадь Сан-Марко, где сквозь дымку виднелись портики и башня, рвавшаяся вверх и исчезавшая в тумане. Лорен подумала: а не подняться ли ей на лифте, раз уж она здесь? Ни один из гонщиков еще не прибыл; у администраторского стола собралась небольшая группка, там суетились люди и трещали помехами приемники. Когда Лорен забралась на верх башни, она оказалась над туманом; города совсем не было видно, хотя к югу виднелись казино в Лидо – темные, мертвые; море было далеко, оно дрожало на горизонте к востоку от нее.
Она провела на башне полчаса и решила спуститься обратно. Оглянулась посмотреть, нет ли рядом того, кто шел за ней, но на башне была только пара с маленьким ребенком. Внизу ей показалось, что она вернулась в совершенно иной мир. Она решила проверить, не приехал ли Джейсон; она ожидала, что он, как обычно, финиширует одним из первых.
Администраторы были все еще очень заняты и озабочены, и не было видно ни одного велосипеда. Вокруг разговаривали на многих языках сразу. Она стояла и равнодушно наблюдала за этой сценой, уйдя в собственные мысли, пока возбуждение администраторов и нескольких болельщиков снова не привлекло ее внимания. Она подняла голову – посмотреть, не едет ли гонщик. Но все еще не было видно ни следа велосипедов. Лорен подошла к одному из администраторов-американцев.
– Извините, – сказала она. Он проговорил что-то в рацию.
– Простите, – сказала она, – вы не знаете, когда они придут на финиш?
Он тупо уставился на нее.
– Кто вы?
В рации зазвучал голос, и он отвернулся от нее. Забулькал разговор.
– Что происходит? – спросила Лорен, ни к кому не обращаясь.
Итальянцы показывали на туман. Она подождала, пока американец не закончит говорить по рации.
– Что происходит? – снова сказала она, в этот раз ему.
– Джейсонова жена, – сказал он, ткнув в нее.
– Да, – сказала она.
Он снова, с раздраженным и в то же время озадаченным лицом, прислушался к рации, убедился, что там не говорят ничего важного, и сказал ей:
– Они пытаются найти гонщиков.
– Что вы хотите сказать?
– Ни один из гонщиков не явился ни в одну из контактных точек.
– Что?
– С начала гонки никто из наблюдателей с контактных точек не видел никого из гонщиков.
– Это как-то странно, – сказала Лорен.
Кросс начался уже восемь часов назад, и до темноты оставалось всего часа два. В таком городе, как Венеция, было мало шансов кого-то найти в тумане. Все доказывали друг другу, насколько невероятно, чтобы что-то могло случиться с пятьюдесятью гонщиками, но администраторы все равно организовали отряды, которые отправились на поиски. Два часа спустя поисковые отряды вернулись, несмотря на все старания не приведя ни одного гонщика.
К этому времени город облетела новость о потерявшихся велосипедистах, и всем советовали постараться не упустить их. Ходили разрозненные слухи, что гонщиков замечали то тут, то там; люди слышали, как у них за спиной, или за углом, или в соседнем переулке с щелканьем переключаются передачи. В темноте всем слышалось жужжание колес – эхо исходило откуда-то издалека, из-за нескольких мостов. Волонтеры с факелами всю ночь возвращались на площадь Сан-Марко (где в этот вечер фонари оставили гореть – пусть неярко – после обычного часа), заявляя, что мельком увидели кого-то в заброшенном канале, но на крики спасателей никто не отвечал, словно сами велосипедисты гонялись по городу, не зная, что потерялись. К полуночи площадь была набита битком, все стояли и ждали, в то время как по каналам и проулкам вереницей шли поисковые отряды, ведомые теми из горожан, кто прожил в Венеции всю жизнь и понимал секреты города. Администраторы выбрали новую стратегию, основанную на идее, что нет смысла пытаться выследить человека, который все время в движении – велосипедиста, – в таком месте, как Венеция; вместо этого они решили попытаться ограничить саму возможность их передвижения. В Венеции было четыреста мостов, и почти все они были оборудованы пандусами для велосипедов; эти пандусы надлежало снять. Это должно было по крайней мере задержать велосипедистов. Во-вторых, было решено поставить мужчин с факелами вдоль Большого канала, Рио-Нуово, Рио-ди-Ка-Фоскари и еще двух или трех крупных водных путей, пересекавших Венецию. Гонщики не могли забраться слишком далеко, не пользуясь мостами и не доезжая до этих главных каналов, или же намертво застряли бы – тогда их нашли бы поисковые отряды. Этот план, как предположил кто-то, мог не сработать только в одном случае: если бы оказалось, что каждый из пятидесяти гонщиков ездит по очень маленькому замкнутому кругу. Тут всем в голову пришла зловещая возможность, о которой никто не хотел и думать, не то что озвучивать ее: что к этому времени велосипедисты докатились до полного безумия. Тогда связались с аэропортом на материке, за центральным вокзалом Венеция-Местре, и попросили выслать в лагуну вертолет; он прибыл через час. Вихляясь по туману, едва разминувшись с башней, вертолет пророкотал над всем городом сообщение для велосипедистов. В сообщении гонщикам очень обыденным тоном разъяснялось, что они потерялись. Они потерялись уже несколько часов назад, говорилось в сообщении. Кросс не должен был продолжаться так долго, и контактные точки, которые они искали, не так трудно было найти. В сообщении гонщикам объяснялось, что теперь они, должно быть, очень устали. В сообщении объяснялось, что они могут остановиться, потому что кросс окончен. По-итальянски голос возвестил, что победителями объявили итальянцев; по-французски голос провозгласил, что победителями стали французы. По-немецки победили немцы, по-русски – победу одержали Советы; по-английски – американцы, британцы и австралийцы добились потрясающей ничьей на троих. В любом случае гонки уже закончились, и каждому гонщику следовало немедленно слезть с велосипеда, присесть – где бы он ни был – и наслаждаться победой. Кто-нибудь скоро подойдет и проводит его на площадь, к ящику победителей, где большая толпа с энтузиазмом ждет его, чтобы поздравить.
Все это время Лорен ждала у подножия башни, где в конце концов и заснула. Примерно в четыре утра ее разбудил мужчина. «Синьора, идите обратно в отель, – сказал он, – вы услышите, если будут новости». Он осторожно поднял ее на ноги. Она поблагодарила его и побрела через площадь, исчезнув в одной из арок, ведущих в проулки города. Каждый второй или третий угол был освещен фонарем, подвешенным в арке; она не имела представления о том, куда идет, но пыталась идти по прямой от площади, решив, что если пойдет в одном направлении, то дойдет хоть куда-нибудь. Главным образом она сознавала, что пытается не возвращаться на одно и то же место. Фонари расплывались в тумане, и порой она лениво протягивала вперед руку – на случай, если на пути внезапно вырастет стена. Все еще было очень жарко, и она сняла свитер и смахнула волосы с глаз. Все внутри ее, все, что она думала и чувствовала, сливалось вместе, словно коридоры города. Тревожный, скручивающий кишки страх, что что-то стряслось с Джейсоном, лбом ко лбу сталкивался с тревожным, скручивающим кишки страхом, что что-то стряслось с Мишелем; оба они должны быть здесь, проговорила она. Она спросила себя, не боится ли больше всего, в глубине души, что останется без обоих, то есть вообще одна; она подумала об этом страхе с презрением. Она больше не могла оправдывать перед самой собой беспримесный страх одиночества. Поддаться ему значило бы капитулировать перед боязнью рискнуть: на эту уступку она пошла давным-давно, и от нее ее освободила встреча с Мишелем. Из-за этого ей внезапно захотелось любым возможным способом снять с лодыжки золотой браслет, хотя ей было совершенно неясно, как он туда попал. Из-за того, что ей было совершенно неясно, как он туда попал, ее внезапно возмутила давно ставшая привычной неясность по поводу того, как же они впервые встретились с Мишелем. Ей больше не нравились все те вещи, которые были ей неясны, хотя Мишель и убеждал ее в Париже, что ясность в деталях не так уж важна, если ясна суть вещей. Порыв снять браслет прошел – это был всего лишь браслет, – но осталась некая решимость и некие возможности – одна из которых заключалась в том, что ей, возможно, было бы лучше без Мишеля и без Джейсона. Она спросила себя, любит ли каждого из них. Она ответила себе, что определенно любит Мишеля. Она ответила себе, что больше не знает, любит ли Джейсона. Она была все меньше уверена в том, что идет в правильном направлении, но вовсе не собиралась теряться. Когда она вышла к пустому каналу, она решила свернуть с переулка и идти вдоль канала на случай, если он приведет ее к Большому каналу. Ее предположение оказалось верным: через несколько минут она вышла к широкому рву канала, где все факелы потухли, а спасатели либо бросили свое дело на ночь и отправились по домам отдыхать, либо же заснули прямо на местах. Она шагала посреди канала – одинокая, взмокшая, изможденная; платье липло к ней, она была погружена в свои мысли. Через несколько секунд перед ней замаячил белый мост Риалто, каким-то образом вобравший в себя свечение факелов, прежде чем стать тенью. И тогда она услышала. Она оглянулась, пытаясь найти источник звука; это была игра на рояле, слышанная ею утром, и ноты падали прямо из воздуха. Она все еще пыталась понять, где играют, но тут ее обдало ветром, и она услышала велосипеды – все сразу – вокруг себя. Они приблизились сзади и проехали мимо нее с обеих сторон, тут же исчезнув где-то впереди. Она так оторопела, что прошла секунда, прежде чем она позвала их. «Подождите! – крикнула она. – Эй!» Но они пропали, и музыка унеслась с ними; она стояла, не веря, глядя в пустоту, и тут, со звуком его шагов, сзади пришел ответ.
Стоя посреди Большого канала, она развернулась и увидела, как появляется его силуэт, как он медленно встает перед ней, раскрывая рот и замирая, словно боится назвать ее по имени, боится, что оно почему-то не прозвучит.
– Лорен.
Оно все-таки прозвучало; на его лице отразилось угрюмое облегчение – и она тихо ахнула.
– Ах, – только и сказала она, и шагнула к нему, и потянулась, и притронулась к его лицу, а затем к его волосам, которые теперь стали совсем седыми.
Его опустошенные глаза не встречались с ее глазами. Они все еще были прикованы к чему-то, что он снова и снова пытался отогнать, но всякий раз раскрывал глаза и снова видел все тот же, свой, предназначенный только ему ужас. Его лицо не постарело; он не обрюзг, его нос не обвис, кожа не сморщилась. Но его глаза и волосы стали древними; они свидетельствовали о пути, с которого уже не вернуться. Она положила ладонь ему на щеку и грустно поглядела на него, и тогда он повернулся и взглянул ей прямо в глаза; мышцы его лица окаменели. И тут он сломался. Она притянула его к себе на плечо, и, уткнувшись в бретельку ее платья, он рыдал, вцепившись в ее волосы одной рукой и пытаясь прикрыть лицо второй.
Снова и снова повторял он ее имя. Она отвела его в тень моста, и они прилегли на склоне канала. Он отвернулся от нее; она притянула его назад. Она взяла его лицо в руки.
– Почему ты шел за мной?
Он помотал головой.
– Ты была с ним, – сказал он наконец.
– Сегодня – нет.
Каждый раз, когда он поднимал глаза, он снова отводил их.
– Сколько уже… – начал он. – С каких пор?…
– С Парижа.
– Кажется, почти четыре недели.
Она все еще держала в ладонях его лицо.
– С тобой все хорошо?
Но ему было нехорошо.
– Я долго ехал на поезде, – сказал он.
– Посмотри на меня.
– Мне было непонятно.
Его глаза были закрыты.
– Мишель.
– Я считал, – сказал он. – Я отмечал дни на стене купе, как арестант. Я исписывал одно купе и переходил в следующее. Каждое купе было годом, каждый вагон – полутора десятилетиями. Я был в последнем купе последнего вагона, когда добрался сюда. Я был в поезде один. Им пришлось прийти и сказать мне, когда мы доехали, потому что я не открывал окон; это я усвоил. И мне было неоткуда узнать; я думал, мы снова в Виндо, когда мы остановились. Мы все время останавливались в Виндо.
– В Виндо?
– Они все время садились в Виндо.
– Кто?
Его лицо перекосилось, он прикрыл глаза.
– Мишель, послушай меня, – сказала она. – Мне надо тебе кое-что сказать.
– Я знаю.
– Не знаешь. Я нашла дом. Дом твоей матери.
Он кивнул:
– Я знаю.
Она притянула его к себе, откинувшись на склон канала. Его колени подогнулись и лицо сползло к ее грудям; она потянула вниз ворот платья и прижала его голову к себе. Мост Риалто поднимался над ними в тумане, и сияние фонарей исходило из ближайших переулков. Ей было жарко, его лицо было горячим, и она совсем спустила платье с плеч. Она дернула его рубашку, расстегнув ее; дернула его за пояс. Займись со мной любовью в своем синем плаще, сказала она. Она взяла его в руку, лаская. Прости, сказал он, когда не смог ответить ей, и она прикоснулась пальцами к его рту. Расскажи мне о своей мечте, сказала она. Он покачал головой. У меня нет мечты, сказал он. Когда-то была, сказала она; и он ответил – это была чужая мечта, рожденная во мне в тот миг, когда она умерла в ком-то еще. А потом она умерла во мне, и я не знаю, куда она делась, я совсем этого не помню. Лорен сказала ему: я знаю, куда она делась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
Тем туманным утром велосипеды не блестели так, как в воспоминаниях Лорен блестел велосипед Джейсона на канзасском шоссе в первый раз, когда он проехал мимо фермы ее отца. Было похоже, будто само море вздыбилось, поднялось и вернулось на свое привычное место, в город; всюду было жарко и парило, хотя каналы были сухи и пусты. Стоя на ступеньках вокзала с остальными зрителями, ждавшими начала гонок, Лорен так внимательно прислушивалась к звукам рояля из чьего-то окна, что не замечала, как Джейсон все оглядывается на нее, словно ждет одного взгляда, который уверил бы его в том, что она будет по-прежнему ждать, когда все кончится. «Откуда доносится музыка?» – спросила она нескольких людей, но никто из них, казалось, не слышал ее. Она спросила одного престарелого итальянца, стоявшего неподалеку. «Простите, синьора, – сочувственно ответил он, – но, боюсь, я не слышу никакой музыки». И тогда по ту сторону канала – словно звуки рояля пробили себе дорогу – она увидела открытое окно, и балкон, и белую развевающуюся занавеску, а мимо плыл туман. Смотрите, сказала она итальянцу, она слышится оттуда; и старик добродушно кивнул. Ровно в десять часов Джейсон взглянул на нее в последний раз; в почти отчаянной попытке добиться ее внимания он даже помахал ей. Она едва видела его краем глаза; она следила за окном с занавеской и слушала звуки рояля, которые торжественно и навязчиво доносились до нее сквозь туман. Она посмотрела на него, он снова помахал, и она подняла было руку, но опять убрала ее в карман. Она чувствовала себя бесконечно одинокой и хотела, чтобы гонки поскорей начались. По сигналу зажужжали колеса, вспыхнул ветер, когда все они пронеслись мимо – одни по мосту Скальци, уходя в самую гущу города, многие другие – по Листа-ди-Спанья на периферии Большого канала. В считанные минуты исчезли все до одного, и толпе стало не на что смотреть, за исключением администраторского стола, на котором шипела рация, передававшая сводки с двадцати трех контактных точек и площади Сан-Марко. Кроме этого, была только музыка. Толпа рассеялась, и Лорен стояла одна, слушая, как невидимый ей человек играет музыку, не слышимую больше никем.
Весь день она чувствовала, что кто-то идет за ней – какой-то старик; она мельком видела седую шевелюру, когда он отступал за угол всякий раз, как она оборачивалась. Она гадала, не тот ли это престарелый итальянец, что стоял рядом с ней в толпе в начале кросса; в другие моменты она была уверена, что это Билли, процарапавший себе выход из средиземноморских песков. Она чувствовала: он ждет, что она куда-то приведет его, и ей было интересно, теряет ли он терпение. Перекусив и погуляв несколько часов, она снова дошла до вокзала и стала ждать поезда. Сегодня тот пришел вовремя, и она ждала, пока он совсем не опустел и не осталось ни души. Она была уверена, что Мишель приедет сегодня; ее привело в смятение то, что он этого не сделал. Ее ужаснула мысль – появившаяся в первый раз, – что он может вовсе не приехать; но она в это не верила, она была уверена, что он приедет, должен приехать. Она отправилась в «Америкэн экспресс» рядом с площадью Сан-Марко в надежде добраться туда до закрытия. Шаги у нее за спиной никогда не звучали торопливо или отчаянно, они просто не отставали, и спустя некоторое время она забыла о них.
Она опоздала в «Америкэн экспресс» на несколько минут. Удрученная, вернулась она на площадь Сан-Марко, где сквозь дымку виднелись портики и башня, рвавшаяся вверх и исчезавшая в тумане. Лорен подумала: а не подняться ли ей на лифте, раз уж она здесь? Ни один из гонщиков еще не прибыл; у администраторского стола собралась небольшая группка, там суетились люди и трещали помехами приемники. Когда Лорен забралась на верх башни, она оказалась над туманом; города совсем не было видно, хотя к югу виднелись казино в Лидо – темные, мертвые; море было далеко, оно дрожало на горизонте к востоку от нее.
Она провела на башне полчаса и решила спуститься обратно. Оглянулась посмотреть, нет ли рядом того, кто шел за ней, но на башне была только пара с маленьким ребенком. Внизу ей показалось, что она вернулась в совершенно иной мир. Она решила проверить, не приехал ли Джейсон; она ожидала, что он, как обычно, финиширует одним из первых.
Администраторы были все еще очень заняты и озабочены, и не было видно ни одного велосипеда. Вокруг разговаривали на многих языках сразу. Она стояла и равнодушно наблюдала за этой сценой, уйдя в собственные мысли, пока возбуждение администраторов и нескольких болельщиков снова не привлекло ее внимания. Она подняла голову – посмотреть, не едет ли гонщик. Но все еще не было видно ни следа велосипедов. Лорен подошла к одному из администраторов-американцев.
– Извините, – сказала она. Он проговорил что-то в рацию.
– Простите, – сказала она, – вы не знаете, когда они придут на финиш?
Он тупо уставился на нее.
– Кто вы?
В рации зазвучал голос, и он отвернулся от нее. Забулькал разговор.
– Что происходит? – спросила Лорен, ни к кому не обращаясь.
Итальянцы показывали на туман. Она подождала, пока американец не закончит говорить по рации.
– Что происходит? – снова сказала она, в этот раз ему.
– Джейсонова жена, – сказал он, ткнув в нее.
– Да, – сказала она.
Он снова, с раздраженным и в то же время озадаченным лицом, прислушался к рации, убедился, что там не говорят ничего важного, и сказал ей:
– Они пытаются найти гонщиков.
– Что вы хотите сказать?
– Ни один из гонщиков не явился ни в одну из контактных точек.
– Что?
– С начала гонки никто из наблюдателей с контактных точек не видел никого из гонщиков.
– Это как-то странно, – сказала Лорен.
Кросс начался уже восемь часов назад, и до темноты оставалось всего часа два. В таком городе, как Венеция, было мало шансов кого-то найти в тумане. Все доказывали друг другу, насколько невероятно, чтобы что-то могло случиться с пятьюдесятью гонщиками, но администраторы все равно организовали отряды, которые отправились на поиски. Два часа спустя поисковые отряды вернулись, несмотря на все старания не приведя ни одного гонщика.
К этому времени город облетела новость о потерявшихся велосипедистах, и всем советовали постараться не упустить их. Ходили разрозненные слухи, что гонщиков замечали то тут, то там; люди слышали, как у них за спиной, или за углом, или в соседнем переулке с щелканьем переключаются передачи. В темноте всем слышалось жужжание колес – эхо исходило откуда-то издалека, из-за нескольких мостов. Волонтеры с факелами всю ночь возвращались на площадь Сан-Марко (где в этот вечер фонари оставили гореть – пусть неярко – после обычного часа), заявляя, что мельком увидели кого-то в заброшенном канале, но на крики спасателей никто не отвечал, словно сами велосипедисты гонялись по городу, не зная, что потерялись. К полуночи площадь была набита битком, все стояли и ждали, в то время как по каналам и проулкам вереницей шли поисковые отряды, ведомые теми из горожан, кто прожил в Венеции всю жизнь и понимал секреты города. Администраторы выбрали новую стратегию, основанную на идее, что нет смысла пытаться выследить человека, который все время в движении – велосипедиста, – в таком месте, как Венеция; вместо этого они решили попытаться ограничить саму возможность их передвижения. В Венеции было четыреста мостов, и почти все они были оборудованы пандусами для велосипедов; эти пандусы надлежало снять. Это должно было по крайней мере задержать велосипедистов. Во-вторых, было решено поставить мужчин с факелами вдоль Большого канала, Рио-Нуово, Рио-ди-Ка-Фоскари и еще двух или трех крупных водных путей, пересекавших Венецию. Гонщики не могли забраться слишком далеко, не пользуясь мостами и не доезжая до этих главных каналов, или же намертво застряли бы – тогда их нашли бы поисковые отряды. Этот план, как предположил кто-то, мог не сработать только в одном случае: если бы оказалось, что каждый из пятидесяти гонщиков ездит по очень маленькому замкнутому кругу. Тут всем в голову пришла зловещая возможность, о которой никто не хотел и думать, не то что озвучивать ее: что к этому времени велосипедисты докатились до полного безумия. Тогда связались с аэропортом на материке, за центральным вокзалом Венеция-Местре, и попросили выслать в лагуну вертолет; он прибыл через час. Вихляясь по туману, едва разминувшись с башней, вертолет пророкотал над всем городом сообщение для велосипедистов. В сообщении гонщикам очень обыденным тоном разъяснялось, что они потерялись. Они потерялись уже несколько часов назад, говорилось в сообщении. Кросс не должен был продолжаться так долго, и контактные точки, которые они искали, не так трудно было найти. В сообщении гонщикам объяснялось, что теперь они, должно быть, очень устали. В сообщении объяснялось, что они могут остановиться, потому что кросс окончен. По-итальянски голос возвестил, что победителями объявили итальянцев; по-французски голос провозгласил, что победителями стали французы. По-немецки победили немцы, по-русски – победу одержали Советы; по-английски – американцы, британцы и австралийцы добились потрясающей ничьей на троих. В любом случае гонки уже закончились, и каждому гонщику следовало немедленно слезть с велосипеда, присесть – где бы он ни был – и наслаждаться победой. Кто-нибудь скоро подойдет и проводит его на площадь, к ящику победителей, где большая толпа с энтузиазмом ждет его, чтобы поздравить.
Все это время Лорен ждала у подножия башни, где в конце концов и заснула. Примерно в четыре утра ее разбудил мужчина. «Синьора, идите обратно в отель, – сказал он, – вы услышите, если будут новости». Он осторожно поднял ее на ноги. Она поблагодарила его и побрела через площадь, исчезнув в одной из арок, ведущих в проулки города. Каждый второй или третий угол был освещен фонарем, подвешенным в арке; она не имела представления о том, куда идет, но пыталась идти по прямой от площади, решив, что если пойдет в одном направлении, то дойдет хоть куда-нибудь. Главным образом она сознавала, что пытается не возвращаться на одно и то же место. Фонари расплывались в тумане, и порой она лениво протягивала вперед руку – на случай, если на пути внезапно вырастет стена. Все еще было очень жарко, и она сняла свитер и смахнула волосы с глаз. Все внутри ее, все, что она думала и чувствовала, сливалось вместе, словно коридоры города. Тревожный, скручивающий кишки страх, что что-то стряслось с Джейсоном, лбом ко лбу сталкивался с тревожным, скручивающим кишки страхом, что что-то стряслось с Мишелем; оба они должны быть здесь, проговорила она. Она спросила себя, не боится ли больше всего, в глубине души, что останется без обоих, то есть вообще одна; она подумала об этом страхе с презрением. Она больше не могла оправдывать перед самой собой беспримесный страх одиночества. Поддаться ему значило бы капитулировать перед боязнью рискнуть: на эту уступку она пошла давным-давно, и от нее ее освободила встреча с Мишелем. Из-за этого ей внезапно захотелось любым возможным способом снять с лодыжки золотой браслет, хотя ей было совершенно неясно, как он туда попал. Из-за того, что ей было совершенно неясно, как он туда попал, ее внезапно возмутила давно ставшая привычной неясность по поводу того, как же они впервые встретились с Мишелем. Ей больше не нравились все те вещи, которые были ей неясны, хотя Мишель и убеждал ее в Париже, что ясность в деталях не так уж важна, если ясна суть вещей. Порыв снять браслет прошел – это был всего лишь браслет, – но осталась некая решимость и некие возможности – одна из которых заключалась в том, что ей, возможно, было бы лучше без Мишеля и без Джейсона. Она спросила себя, любит ли каждого из них. Она ответила себе, что определенно любит Мишеля. Она ответила себе, что больше не знает, любит ли Джейсона. Она была все меньше уверена в том, что идет в правильном направлении, но вовсе не собиралась теряться. Когда она вышла к пустому каналу, она решила свернуть с переулка и идти вдоль канала на случай, если он приведет ее к Большому каналу. Ее предположение оказалось верным: через несколько минут она вышла к широкому рву канала, где все факелы потухли, а спасатели либо бросили свое дело на ночь и отправились по домам отдыхать, либо же заснули прямо на местах. Она шагала посреди канала – одинокая, взмокшая, изможденная; платье липло к ней, она была погружена в свои мысли. Через несколько секунд перед ней замаячил белый мост Риалто, каким-то образом вобравший в себя свечение факелов, прежде чем стать тенью. И тогда она услышала. Она оглянулась, пытаясь найти источник звука; это была игра на рояле, слышанная ею утром, и ноты падали прямо из воздуха. Она все еще пыталась понять, где играют, но тут ее обдало ветром, и она услышала велосипеды – все сразу – вокруг себя. Они приблизились сзади и проехали мимо нее с обеих сторон, тут же исчезнув где-то впереди. Она так оторопела, что прошла секунда, прежде чем она позвала их. «Подождите! – крикнула она. – Эй!» Но они пропали, и музыка унеслась с ними; она стояла, не веря, глядя в пустоту, и тут, со звуком его шагов, сзади пришел ответ.
Стоя посреди Большого канала, она развернулась и увидела, как появляется его силуэт, как он медленно встает перед ней, раскрывая рот и замирая, словно боится назвать ее по имени, боится, что оно почему-то не прозвучит.
– Лорен.
Оно все-таки прозвучало; на его лице отразилось угрюмое облегчение – и она тихо ахнула.
– Ах, – только и сказала она, и шагнула к нему, и потянулась, и притронулась к его лицу, а затем к его волосам, которые теперь стали совсем седыми.
Его опустошенные глаза не встречались с ее глазами. Они все еще были прикованы к чему-то, что он снова и снова пытался отогнать, но всякий раз раскрывал глаза и снова видел все тот же, свой, предназначенный только ему ужас. Его лицо не постарело; он не обрюзг, его нос не обвис, кожа не сморщилась. Но его глаза и волосы стали древними; они свидетельствовали о пути, с которого уже не вернуться. Она положила ладонь ему на щеку и грустно поглядела на него, и тогда он повернулся и взглянул ей прямо в глаза; мышцы его лица окаменели. И тут он сломался. Она притянула его к себе на плечо, и, уткнувшись в бретельку ее платья, он рыдал, вцепившись в ее волосы одной рукой и пытаясь прикрыть лицо второй.
Снова и снова повторял он ее имя. Она отвела его в тень моста, и они прилегли на склоне канала. Он отвернулся от нее; она притянула его назад. Она взяла его лицо в руки.
– Почему ты шел за мной?
Он помотал головой.
– Ты была с ним, – сказал он наконец.
– Сегодня – нет.
Каждый раз, когда он поднимал глаза, он снова отводил их.
– Сколько уже… – начал он. – С каких пор?…
– С Парижа.
– Кажется, почти четыре недели.
Она все еще держала в ладонях его лицо.
– С тобой все хорошо?
Но ему было нехорошо.
– Я долго ехал на поезде, – сказал он.
– Посмотри на меня.
– Мне было непонятно.
Его глаза были закрыты.
– Мишель.
– Я считал, – сказал он. – Я отмечал дни на стене купе, как арестант. Я исписывал одно купе и переходил в следующее. Каждое купе было годом, каждый вагон – полутора десятилетиями. Я был в последнем купе последнего вагона, когда добрался сюда. Я был в поезде один. Им пришлось прийти и сказать мне, когда мы доехали, потому что я не открывал окон; это я усвоил. И мне было неоткуда узнать; я думал, мы снова в Виндо, когда мы остановились. Мы все время останавливались в Виндо.
– В Виндо?
– Они все время садились в Виндо.
– Кто?
Его лицо перекосилось, он прикрыл глаза.
– Мишель, послушай меня, – сказала она. – Мне надо тебе кое-что сказать.
– Я знаю.
– Не знаешь. Я нашла дом. Дом твоей матери.
Он кивнул:
– Я знаю.
Она притянула его к себе, откинувшись на склон канала. Его колени подогнулись и лицо сползло к ее грудям; она потянула вниз ворот платья и прижала его голову к себе. Мост Риалто поднимался над ними в тумане, и сияние фонарей исходило из ближайших переулков. Ей было жарко, его лицо было горячим, и она совсем спустила платье с плеч. Она дернула его рубашку, расстегнув ее; дернула его за пояс. Займись со мной любовью в своем синем плаще, сказала она. Она взяла его в руку, лаская. Прости, сказал он, когда не смог ответить ей, и она прикоснулась пальцами к его рту. Расскажи мне о своей мечте, сказала она. Он покачал головой. У меня нет мечты, сказал он. Когда-то была, сказала она; и он ответил – это была чужая мечта, рожденная во мне в тот миг, когда она умерла в ком-то еще. А потом она умерла во мне, и я не знаю, куда она делась, я совсем этого не помню. Лорен сказала ему: я знаю, куда она делась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29