Или почти девочки — столь юной матери, что, став ею дважды, она все еще не утратила обаяния ранней юности.
Меж бровей острым углом наметилась морщинка упрека, но при виде гостя тут же разгладилась, и лицо ее вспыхнуло словно маков цвет, а в глазах незабудкой промелькнула улыбка.
Но не мне предназначалась она, а доктору Слабе — взглядом она прощала его и одновременно просила прощения и, понимающе моргнув, сказала больше, чем любые слова.
Скрывшись за дверью, она заворковала, точно горлица, закатилась смехом — услышь ее Леош Яначек, быть ее напеву в нотной тетради композитора.
Малышка тотчас же успокоилась.
Я стоял, немало досадуя на то, что позволил себе вторгнуться на остров счастья, и винил себя, что стал причиной пусть короткого, но разлада. Более того, пораздумав с полминуты и взвесив все обстоятельства, я пришел в ужас от собственной бесцеремонности.
Доктор все еще хмурился, явно давая понять, что мое появление в доме вовсе не обрадовало его.
Просторная комната, куда мы вошли, судя по всему, считалась кабинетом, хотя все тут свидетельствовало о том, что хозяин работает вне этих стен, как и вообще вне дома.
О духовной жизни хозяина напоминала разве что библиотека, но здесь обитал явно не врач, а скорее лесник, садовник, охотник и рыболов, ну и, разумеется, птицелов: по стенам висели многочисленные клетки с пернатыми пленниками, во всех углах пели птицы и притом не было ни следа той вони, которую обыкновенно принуждены терпеть орнитологи.
Окна, впрочем, были распахнуты настежь.
Громоздкая старинная, патриархально-патрицианская мебель сохранилась еще со времен густых дубрав в здешних краях дубом были обшиты и стены кабинета. На всем — от огромных кресел-качалок, стоящих в углу, и до великолепных гаммеровских ружей и современных рыбацких снастей — лежал отпечаток неколебимого, переходящего из поколения в поколение богатства.
У меня было достаточно времени, чтобы внимательно осмотреться; доктор пока еще не произнес ни слова, откинув крышку старинного умывальника, он с тщанием заправского хирурга мыл руки щеткой.
Я был обескуражен его лаконичными бессловесными командами: он указал мне на кушетку в стиле не в меру витиеватого ампира, похожую на корабль, стоящий на ножках, а когда я сел и сбросил шлепанцы, он властно и нетерпеливо повертел в воздухе пальцем:
— Развязать!
Должно быть, ему показалось, что я жду, когда он собственноручно снимет мои жалкие повязки. И без того замешкавшись, я безропотно подчинился его команде. Крепко взяв меня за плечо, он почти силой уложил меня на кушетку, а затем ловким движением поднял туда мои ноги; его раздраженное безмолвие и в самом деле переходило все границы.
Он видел лишь мои изуродованные ступни, сам же я как таковой служил к ним приложением... Не сказал бы, что он излишне осторожничал во время осмотра, этот хромой красавец, у которого даже в лице была некая добротность — лоб Иова Отриколь-ского, густая широкая каштановая борода, сбрызнутая посередке серебряной пеной седины.
Я так и шипел от боли, особенно при смазывании натертых мест йодом. Скорее бы выбраться отсюда! И вовсе не из-за боли!
Когда Слаба, согнувшись, сидел передо мной со своей прядкой над лысеющим лбом — как у святого Петра с картины Манеса,— я вспоминал ту минуту, когда вот так же склоненного я видел его в последний раз,— минуту, ужасную для всех ее переживших, а для доктора Слабы едва ли не самую страшную в его жизни.
Тогда еще не было этой одинокой прядки и голову доктора украшала густая, волосок к волоску, шевелюра.
...Это произошло однажды вечером лет десять назад, когда в кафе прибежала первая его жена, столь же юная, как и нынешняя; вбежала так стремительно, что наш игральный столик вздрогнул, и впопыхах, почти насильно сунув ему какое-то письмо, еще поспешнее, точно безумная, обняла и расцеловала его, а затем на глазах у всех проглотила большую красную пастилку сулемы, применяемой в клиниках как противомикробное средство,— быстродействующий ртутный яд!
В то мгновение никто из нас не понял, что за лакомство она отведала; все произошло молниеносно, Слаба даже не сумел подняться; но едва он, точно дикий зверь, кинулся к ней, я сообразил: случилось нечто страшное, хотя в ту минуту еще непонятное.
Между доктором и его женой завязалась отчаянная борьба, и кое-кто из посетителей — а к началу вечернего концерта популярное кафе всегда было переполнено — бросился молодой даме на помощь в полной уверенности, что муж намеревается задушить ее.
На первый взгляд так оно и выглядело.
Большим пальцем правой руки он изо всех сил давил ей на горловую впадину так, что глаза у нее лезли из орбит, а пальцами левой старался проникнуть как можно глубже в глотку, чтобы вызвать спасительную рвоту.
Никто из присутствующих не понял его намерений.
Один из завсегдатаев кафе, синьор Альберти, атлетически сложенный учитель фехтования в одном из клубов нашего предместья, с размаху обрушил удар на плечо доктора, освободив тем самым жертву от его цепких рук. Доктор Слаба с пронзительным криком «Пустите, она же отравилась!» резко ткнул фехтовальщика локтем в мощную грудь, но было уже поздно: ничто не помешало несчастной с победным упорством довершить роковой глоток (до конца дней моих не изгладится в памяти ни одна деталь этого страшного зрелища); лицо ее сковала гримаса — никогда бы не подумал, что можно, не издавая ни звука, так широко, на разрыв, раскрыть рот; судорожно прижав к животу руки, она скорчилась и упала как подкошенная.
С криком «Жестокость, зверство — вот это что!» фехтовальщик тряс несчастного доктора. Думаю, я был свидетелем редчайшего состояния человеческой психики. Огромный детина, либо не расслышав, что крикнул доктор, либо осознав свою ошибку, упорствовал с еще большей яростью, дабы все-таки настоять на своем. Либо, войдя в раж, он уже не мог остановиться, тем более что всеобщее безумие охватило присутствовавших в кафе мужчин. Пока дамы визжали, кавалеры с кулаками кинулись в самую гущу толпы, явно намереваясь линчевать доктора Слабу, но вовсе не вызволить его из железных лап атлета.
В самый критический момент доктору Слабе удалось-таки вырваться из рук мучителя; до предела сжавшись, он, точно мощная пружина, боднул противника головой в живот так, что тот отлетел на плюшевый диван у самой стены.
Несчастный доктор Слаба оправился, хромая, почти с ходу подхватил жену, корчившуюся на полу, и кинулся в кухню. У стойки он столкнулся с хозяином кафе — тот, расставив руки, пытался преградить ему путь, но, видя тщетность своих усилий, стал, по крайней мере, успокаивать публику, потрясая сцепленными в замок руками:
— Господа... Помилуйте, господа...
В кафе воцарилось гробовое молчание: все поняли, что произошло.
Говорили шепотом, и все взгляды устремились на фехтовальщика, удрученного постыдным поражением от хромого, увечного человека, к тому же с помощью рядового приема, столь излюбленного в обычной драке... Один из его сотрапезников-учеников стоял перед ним, растолковывая что-то вполголоса.
— Соте? 1
1 Как вы сказали? {ит.)
Эта дама отравилась? — в ужасе вскочил фехтовальщик, поняв наконец, какую ошибку он совершил.— Ах!— прибавил он, стукнув себя по лбу ладонью.
Теперь меня уже не покидала мысль о том, что его грубая оплошность и досадное вмешательство не поз-
волили доктору Слабе спасти жизнь жене, если это вообще было возможно.
Кроме того, в памяти завсегдатаев — сужу по себе — всплыл эпизод недельной давности, в котором фехтовальщик тоже сыграл роль, не оставшуюся незамеченной.
Неделю назад, уходя домой со своей женой (или любовницей? Слаба так и не представил ее мне) — которая ежедневно, за исключением двух-трех последних вечеров, приходила за ним в кафе и настоятельно пыталась увести домой,— хромой доктор, проходя мимо стола фехтовальщиков, вдруг замер на мгновение, а затем в ярости обрушился на сидящую за столом компанию.
Даже издали я видел, сколь гневно сошлись его отрикольские брови. Мало того, что выражение лица у него было весьма угрожающее, он вел себя почти неприлично, в то время как вышколенные молодые люди демонстративно выказывали профессиональную сдержанность, подобающую при решении так называемых «вопросов чести».
Доктор распалялся все больше, пока сам синьор Альберти не поднялся и с преувеличенной любезностью не подошел к нему вплотную.
Казалось, стычка неминуема, пусть и вполне пристойная на вид, но чреватая серьезным поединком чести... Доктор Слаба, дрожа от возмущения, видимо, только что высказал свои претензии. На лице элегантного, плечистого и широкогрудого итальянца отразились сперва удивление, потом ирония; затем он попытался объяснить что-то доктору, размахивая руками столь выразительно, что в жестах его читалась скрытая насмешка, и в конце своей речи он смерил беднягу доктора с головы до ног презрительным взглядом и задержал его на укороченной ноге Слабы.
После чего лишь развел руками, недоуменно пожав плечами.
Оскорбление было столь очевидным, что доктор, переступив с ноги на ногу, слегка покачнулся, словно подтверждая нечто брошенное ему в лицо синьором Альберти, и захромал к двери, где его ждала жена.
Что сказали друг другу соперники, я так и не узнал, однако причина раздора стала известна всем завсегдатаям кафе: поговаривали, что в тот момент, когда хромой доктор со своей хрупкой спутницей проходил мимо стола Альберти, кто-то нарочито громко бросил:
— Тоненькая, словно коврижка, и, наверное, такая же сладкая!
Ни одно сравнение не могло более точно выразить особый цвет лица смуглой сильфиды, чем это, достаточно вульгарное; новый сорт печенья к чаю, толь ко что вошедшего в моду в Праге, пользовался огромным спросом, и эта легкомысленная метафора передавалась из уст в уста всеми завсегдатаями кафе.
Слышалась в ней и хрупкость облика молоденькой докторши, которая и в самом деле была на редкость тоненькой, но, клянусь богом, это лишь подчеркивало ее своеобразное очарование, порой просто неодолимое. Для писаной красавицы она была чересчур естественной, в чем и заключалась ее привлекательность; этот тип красоты обладает безыскусной соблазнительностью, присущей ему, словно аромат цветку, а прелесть его отличается от кокетства так же, как естественный аромат от запаха духов.
Сама того не желая, она привлекала взоры молодых и пожилых мужчин, являясь в кафе ежевечерней сенсацией, однако нельзя отрицать, будто она не замечала их взгляды, напротив, они настораживали ее, и она тут же начинала просить мужа:
— Ну пойдем же домой!
В конце концов кто же возьмется утверждать, что разбирается в женщинах!
И на другой день после сцены между доктором и фехтовальщиком стройная брюнетка пришла, позванивая многочисленными — по тогдашней моде — браслетами, и, по обыкновению, остановилась у нашего игрального стола. Доктор, увидев ее, тотчас вскочил и тихонько шепнул ей что-то на ухо, так что даже я не расслышал; однако эти слова произвели на нее сильное впечатление, судя по разочарованному виду, с каким она их выслушала.
Хотя она не возразила ни словом, доктор вслух прибавил:
— Я же сказал тебе!
И она удалилась еще поспешнее, чем пришла, после чего не появлялась в кафе всю неделю...
И вот теперь из кухни доносился жалобно-просительный голос доктора.
— Юленька! Юленька!
Но в ответ слышались нечеловеческие звуки, какие могут издавать лишь голосовые связки, пожираемые страшной кислотой.
Но довольно; остается добавить, что через полчаса санитарная машина увезла в больницу доктора Слабу и его жену, скончавшуюся по дороге.
Бедная «коврижка»! И, хотя вся Прага целую неделю только и говорила об этом случае, газеты о нем ни словом не обмолвились. Что ж, бывает такое — по особой просьбе ..
Я удивился, однако, тому, что даже в некрологах, печатавшихся тогда в Праге еженедельно, имени супруги доктора Слабы я не нашел.
Сам он в кафе больше не появлялся, в течение недели продал свою клинику и исчез из Праги, по слухам — уехал в Америку...
Эта забытая история неожиданно всплыла с мельчайшими подробностями, пока доктор занимался мной; моментальной вспышкой выступило из мрака то, что роковым образом не вспомнилось четверть часа назад.
Прочь отсюда — я страстно желал поскорее закончить вынужденный визит и вырваться на волю.
Лучше бы доктор Слаба не узнал меня!
Наконец он встал, открыл дверь и крикнул в прихожую:
— Катл!
В доме царил строгий порядок — служанка немедленно явилась; доктор, стоя в дверях, отдал распоряжение и принялся расхаживать по комнате, чуть слышно насвистывая, словно забыв о моем существовании; остановившись у клетки с черным дроздом, он покормил его червяками.
Все это действовало на меня столь угнетающе, что я не отваживался даже встать или сесть, но прежде чем решимость вернулась ко мне, вошла Катл, старая угловатая служанка с «грудью-брюшком» — если определять с точки зрения моей науки о насекомых,— неся большой фаянсовый кувшин для умывания с ледяной водой, набранной из речки.
Благодатное воздействие ее я тотчас почувствовал на больных ногах.
Доктор приподнял меня за плечо, насыпал в кувшин уксусно-кислого алюминия, сделал примочки и перевязку. Остаток порошка он завернул в бумагу и подал мне со словами:
— То же самое делайте дома!
Это была самая длинная фраза, которую он произнес, обращаясь ко мне.
На вопрос, сколько я должен, доктор все так же презрительно махнул рукой и повернулся ко мне спиной; распахнув задрапированные зеленой тканью дверцы книжного шкафа, он что-то вынул оттуда и в раздражении швырнул на стол — по его поверхности с шелестом рассыпалась совершенно новенькая колода карт для игры в тарок. Точно таким же образом на столе появились две дощечки и мел, после чего Слаба подал мне знак сесть напротив.
Я молча повиновался, приняв его способ общения. Он испытующе посмотрел на меня, вздохнул и, не обговорив условий — словно мы только вчера сыграли последнюю партию,— перетасовал колоду; сдача выпала ему — он дал мне снять, раздал карты, и началась партия тарока, самая примечательная в моей жизни.
Ей суждено было остаться недоигранной.
Даже первая взятка не состоялась. Когда я сделал снос, партнер не последовал моему примеру; он несколько раз испытующе взглянул на меня, но потом разложил карты веером на столе и, усилием воли растопив лед в голосе, произнес:
— Не думайте, что я не узнал вас, пан профессор, ведь я прекрасно помню наши партии в карты несколько лет назад.
Он помолчал, разглядывая кончики ногтей, и тихо добавил:
— Десять лет назад!
Что касается меня, то я с большим удовольствием сыграл бы, и не только потому, что мне пришли хорошие карты. Я нетерпеливо переставлял их по мастям с помощью большого пальца, как всякий виртуоз тарока, но доктор не соблазнился.
Напротив, собрав свои карты, он хлопнул ими по столу, и мне не оставалось ничего другого, как сделать то же самое.
Затем доктор Слаба громко и почти торжественно сказал:
— Я кое-что сообщу вам, пан профессор, с этой целью я и привел вас сюда: Юленька не была мне ни женой, ни любовницей, я даже пальцем до нее не дотронулся — в эротическом смысле.
— Но, пан доктор...— воскликнул я, ошеломленный не столько смыслом сказанного, сколько тем, что он завел разговор о Юленьке. Вид у меня наверняка был глупейший.
— Вы не желаете меня выслушать? — раздраженно отозвался доктор.— Конечно, вы вправе заявить, что вас это вовсе не касается, ну и что? Вы вынудили меня принять вас — я заставлю вас выслушать мою исповедь. Конечно, я мог бы отказать вам, что и собирался сделать в первую минуту. Но уверяю вас: мое признание гораздо мучительнее для меня, чем для вас, и в какой-то мере оно намного болезненнее смазывания йодом открытой раны, но, поверьте, мне оно более необходимо, чем мое лечение — вам. А посему прошу вас: выслушайте меня — пусть хоть один из свидетелей того страшного вечера узнает, как обстояло дело в действительности. Я всегда придерживался мнения, что каждый порядочный мужчина отвечает лишь перед судом собственной совести и никому не обязан давать отчет в своих поступках, но...
Доктор Слаба явно растерялся, правая рука его нервно постукивала мелом о доску
— ...но бывают случаи, когда и такому человеку, пусть даже спустя десять лет, важно услышать мнение другого, другого джентльмена, в особенности если речь идет не о правомерности его поступков, а о том, насколько он был справедлив, ничего не предпринимая, хотя на то имелись веские причины... Таков и мой случай!
Он помолчал.
— Рассказывайте, пан доктор! — сказал я немного погодя, будто давая разрешение, хотя сам буквально сгорал от нетерпения.
Он ждал этих слов.
— Вот и хорошо! — ответил он, придвинул ко мне коробочку с отличными американскими сигаретами и любезно поднес зажженную спичку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24