..
— Вы здесе, Коштял, али нет? — крикнула она вниз. И тут разглядела в темноте его лицо, выступившую на нем смертельную бледность и испугалась ровно призрака. Не ожидала она увидеть его так близко у окошка. Молниеносно опустилась на колени, да поздно...
Ярость вырвалась из нее пронзительным, аж подскакивающим на высоких нотах ревом:
— Чего не отзываетесь, ишь, уставилси, срамник етакой! Заставляет искать себе в потемках!
Это было только начало, побагровев от гнева, она наговорила ему много всякого, и «срамник» было самое мягкое из того, что ей на язык взбрело. Когда она, встав, уходила от него садом, в запасе у нее еще немало оказалось и такого, из чего Коштял понял: она догадалась, что с ним, хотя вины его в этом не было. Судя по тому, что Коштял так и не узнал, зачем же Завазелка его звала, чего от него хотела, лука или порея, происшествие надобно было оценить как очень серьезное.
Через минуту тележка ее громыхала по дороге в город.
Час спустя оба, Коштял и Завазел, направились, как обычно, к своим рельсам, они были единственной парой, занимавшейся ремонтом путей; для всей трамвайной сети их окружного города двух работников хватало с лихвой, с другой стороны, и они работой были обеспечены на всю жизнь: пока доровняют пути от одного конца до другого, глядь, пора возвращаться таким же манером обратно.
Завазел — его прозывали также Репяшником — в отличие от других тугоухих любивший побалаболить, особенно когда рядом не было жены, поделился этим грустным выводом насчет их совместного будущего со своим приятелем и уже подставил ухо, чтоб услышать ответ
Но он его не услышал, а увидел: Коштял лишь махнул рукой, отстань, мол, и даже перешел на другую обочину, так что их разделяло теперь во всю свою ширь шоссе, а сделал он это затем, чтобы не влепить ему, не сдержавшись, «разок по морде», если тот еще хоть словом заговорит с ним. Такую бессильную ярость ощутил он вдруг к глухому Маришиному мужу.
Он, Коштял, стреляный воробей из пивоварни, всегда плевал на женщин, а тут вот впервые впал в такое безысходное отчаяние «из-за какой-то бабы».
Завазелу тоже было о чем подумать. Хотя из Мари-шиной ругани он не понял ни слова, но уже по тем звукам, что пробились к нему через усиливающуюся глухоту, свара показалась ему весьма необычной, вот его всю дорогу и тянуло выспросить у приятеля, из-за чего сыр-бор разгорелся Наверняка не из-за пустяка, раз Коштял даже говорить с ним не желает, да еще так отмахнулся, будто хотел дать оплеуху.
Если уж доходит до такой свары с квартирной хозяйкой, то кончиться это может одним из двух: либо
хозяйка выгонит жильца, либо тот сам уйдет. А если ни то, ни другое, значит, отношения у них не такие, как у хозяйки с постояльцем, то-то и плохо. Так собачиться пристало лишь мужу с женой, им-то ведь разойтись не просто. Завазел, как видим, в своих догадках на шаг-другой опережал Маришу и Коштяла, зато благодаря этому он кстати вспомнил свое удивление в первый же день, когда хозяйка и постоялец так легко столковались между собой, и потом непрестанно, с полудня вплоть до конца работы, ломал голову, что бы это значило.
Вдобавок Коштял все время отмалчивался, разве что по делу пару слов бросит, а этого, учитывая унылое однообразие их занятия, куда как мало. Приятель даже взгляда его избегал, а после обеда продолжалось то же самое.
У Коштяла на лице было написано все, что с ним происходит, и Мариша вечером того же дня, вытирая в саду лопаты травой и поглядывая на него снизу вверх, сказала:
— Чего ето вы на мене уставились, бытто людоед? В прошлом годе был один такой на рынке, цыплят и всякую гадость живьем глотал, дак он тоже так смотрел, как намедни вы на мене!
К щекам ее прилила кровь. Сквозь приоткрытые губы сверкнули две белоснежные дуги, а ничто так не оттеняет алый рот, как сверкание зубов.
Она смеется, нет, она насмехается!
— Смотрите, как бы у вас глаз не лопнул, а то и оба два,— ехидничала она, опираясь локтем о колено.— Помните, что господь наказывал: лучче вырвать себе глаз, вводящий во искушение. А идите-ка вы на всякий случай полоть вперед мене.
Он повиновался, как мальчишка, и даже застыдился, ведь это был не столько приказ, сколько настоящий и откровенный выговор.
Под вечер жара сделалась совсем невыносимой, и Завазелка вышла в коротком платье и босиком. На солнце ее согнутые в коленях ноги отсвечивали снежной белизной, а в тени отливали серебром. Прямо и не верилось, что у простой бабы может быть такая белая кожа.
Но главное — Мариша не сердилась. Он-то думал, что она ему после этого глаза выцарапает, а ее, наоборот, беспокоило, как бы они у него — один либо оба — не лопнули. Нет, она не серчала, даже напротив — если
раньше от нее только и слышно было. «Подите туда, принесите то!» — в этот вечер она впервые разговорилась.
Когда из-под слив привычно раздался храп Завазела, речь поневоле зашла о нем, и Мариша сама завела ее. Первая Завазелова жена торговала на рынке у того же лотка, у которого ныне сидит она, вторая его жена. Родом она из Ржевна, есть такая деревушка за Дубом в десяток-другой дворов; было их в семье тринадцать сестер, ее-то и угораздило родиться тринадцатой. Просветленным голосом называла Мариша все их имена, время от времени вспоминая то да се. Хоть и немало их на свет появилось, да в доме никогда много не было, пятеро преставились еще грудными, и шести недель не погревшись материнским теплом; а уцелевшим пришлось уйти в люди раньше, чем школу закончили. «Да и как же иначе, отец работали на кирпичном заводике, матушка глину возили на тачке, что же оставалось делать?» Она рассказывала с улыбкой, словно воспоминания эти были самыми отрадными. Дольше всех дома удержалась она, не сладко ей там жилось. Бывало, так голодали, что прямо хоть глину ешь, а ведь, говорят, дикари за морем и взаправду так делают. Когда ей хотелось есть и она, дитя еще, просила хлебушка, отец со смехом отщипывал кусок глины: «На вот тебе рогалик!» Матушка плакала, ведь кабы отец все не пропивал, хлеба хватало бы, с тех пор Завазелка это зелье на дух не переносит, дома вдоволь нанюхалась. Но то было еще полбеды, настоящая беда нагрянула с бывшей здешней хозяйкой, Завазеловой первой женой.
— Наша деревенская была, и даже дальняя нам тетка. Ужо совсем плоха стала, еле ходила и приехала в деревню за прислугой. Как только мене увидала — а мы все девки рослы были, как гренадеры, одна к одной,— поедем, грит, Мариша, к нам. А родна матушка мне и сказали: «Поезжай-ко, Мариша, тетеньке жить-то уж недолго осталось, ты с ним поласковей будь, он на тебе потом и женитси, а добра там всякого видимо-невидимо». И правда, добра тута было невпроворот, а как тетенька преставились, дак мы и поженились, ох, боже ты мой!
Она глубоко вздохнула и замолкла, покусывая сочный стебелек спаржи.
Коштял слушал, не веря своим ушам. Если после всего того, что случилось рано утром, не по его, правда,
вине, она так легко его простила, то теперь эта ее ласковая и мягкая доверительность — полное отпущение грехов, полная благосклонность, какой она еще ему никогда не выказывала!
Но вскоре ему довелось изумиться еще сильнее.
— А что было до того? — продолжала Мариша так тихо, будто говорила сама с собой.— Я была с ним обходительной, как матушка велели, дак ведь не настоль же, чтоб ему удумалось етак руки распушшать! Оборонялась я со всех силушек, от гнева аж ноги подломились. Товда я хвать его поленом по башке — зашатался ажио, так что, может, и правду люди сказывают, мол, оттого и глохлый. Мне и самой невдомек, как это его на тран-вай взяли, он ужо и тогда туговат был на ухо, зазря только тышшу отнесли с вкладной книжки. Тетенька все сиживали себе изо дня в день на рынке, а мне уж потом поздно было сбегать отсюдова. Было мне товда семнадцать с половиной, а ему тридцать петь.
Мариша говорила так тихо, что Коштял с трудом ее понимал, и в шепоте ее не было привычной клокочущей ярости. На нее нашел неодолимый приступ откровенности, как иногда случается с женщинами, в характере которых навсегда остается что-то детское,— с какой-то горькой сладостью вдруг изливаются они перед другими. Не исключалось и то, чего ожидал многоопытный Коштял: баба, ежели так разоткровенничается, уступит в тот же или на следующий день. Как бы там ни было, ясно одно — Мариша разговаривала с ним как с близким человеком.
В приливе нежности — а он обычно сидел с ней бок о бок на корточках — Коштял не удержался и погладил округлую ее икру.
Мариша вскочила точно ужаленная.
— Что ето вам в голову взбрело, вы... поганец вы этакий! Гляньте-ко на ету руку, много затрещин раздала она мужикам, которые думали о Завазелке не то, что надоти!
Она взглянула в сторону слив и умолкла, глянул туда и Коштял — вот незадача: Завазел, приподнявшись на руках, тянул шею, чтобы разглядеть их сквозь заросли смородины. И тут Мариша вконец испортила дело — она поспешно отсела от Коштяла так, чтобы смородина ее не загораживала, и если уж супруг что-то заподозрил, то теперь мог в своих подозрениях укрепиться.
— А коли не отстанете, то и на вас полено найдется! — шипела Мариша с потемневшим от ярости лицом. И наконец, уже как бы про себя, пробурчала: — Етого мне только не хватало, ишо один мужик, да мне мой-то осточертел!
Коштяла деловитое это суждение почти не удивило, было оно в здешних местах в ходу и уже не единожды спасало честь супружеского ложа. Однако же именно оно натолкнуло его на мысль: «Не будь Завазела, не было б никаких помех».
После того случая Мариша вовсе оседлала Коштяла, даже батраком-поденщиком она не посмела бы так помыкать. Очень по-женски и очень разумно она рассудила, что теперь он весь в ее власти.
Коштялу и впрямь не приходило в голову противиться, он тянул на себе хозяйство усердней, чем тот пес тележку, а если порой и чертыхался, то хозяйка его вроде бы и не слышала. Она обращалась с ним не как с мужчиной, а как с юнцом, который, правда, уже подрос, и следовало с ним чуть попридерживаться — не хватало еще, в самом деле, чтоб она ему тыкала.
Но хуже всего переносил он те лукавые пытки, которым она подвергала его в последнее время с таким видом, будто ничего не происходит.
Мучения его были при этом подобны мукам некоего рыцаря из германской средневековой хроники — тот, посватавшись к прекрасной графине и получив от ворот поворот, осадил ее замок. Во время одной вылазки его захватили в плен, и графиня приказала заточить несчастного в темницу, перегородив ее решеткой на две половины. В одной содержался бедный рыцарь, а в другой была почивальня графини, и всю ночь в ней горели свечи.
И хотя баллада эта была неизвестна обоим, Коштял в полной мере вкусил тех же страданий.
Правда, Мариша не раздевалась при нем, как графиня перед рыцарем, меж ними не было и решетки, но хватало того, что она его не стыдилась, обращалась как с ровней, словом, за мужика вовсе не считала. Летняя жара стояла в том году как в топке, язык лип к гортани, так что вольности в одежде при полевых и нелегких огородных работах были простительны, и даже оскорблением труду считалось не смотреть на это сквозь пальцы, а тем более пялить глаза. Но Завазелке все же не следовало мыться в саду, обнажаясь больше,
чем положено при чужих. Правда, делала она это почти ночью, но как раз в полной темноте кожа ее прямо-таки светилась, а было это возле кадки, куда Коштял таскал воду для утренней поливки.
Тем самым она ясно давала понять свое оскорбительное к нему презрение, хотя особого умысла, вроде графининого, в том не было, потому что с Коштялом она обращалась, бог знает отчего, как с последним отребьем.
Распекала его Мариша пуще, чем своего благоверного, а это уже что-то значило, и порой ему казалось, что она вот-вот влепит ему затрещину, как то частенько бывало у нее с мужем.
Он страстно, до дрожи желал, чтобы так оно и случилось, у него даже руки немели при одной мысли о том, что произойдет, когда он ее схватит. Но ничего такого не происходило, зато бранилась она как по нотам, и по поводу этой ее привычки соседи злословили, что собака ихняя, Тигр, ни разу, наверное, не тявкнула, сколько живет у Завазелов, зато уж хозяйку слышно спозаранку, пока не уедет в город и не вернется, до самой ночи.
В среде пивоварской братии, к которой ранее принадлежал Коштял, первейшим и священным законом было приличное обхождение, при малейшем отходе от него работник имел право пойти в контору за расчетом, и потому Коштялу такое обращение стало действовать на нервы, а со временем вконец обрыдло.
Но, возможно, он бы и не сорвался, кабы она не набросилась на него при свидетеле, а им вдобавок оказался фининспектор, давний завсегдатай пивоварни, как назло заявившийся тем вечером в Завазелов огород за редиской. Прекрасная зеленщица любезничала с паном фининспектором и вдруг ни с того ни с сего напустилась на Коштяла, мол, чего торчит как столб, заставляет ждать уважаемого гостя.
У Коштяла руки словно одеревенели, колодезная цепь выскользнула, и бадья глухо бултыхнулась в воду.
Тут его и прорвало, не подбирая выражений, высказался он насчет здешнего своего житья и в еще более резком тоне объявил о том, что будет съезжать.
— И правильно сделаете, а ишо лучше захтре, чем послезахтрева! А то от вас, пан Коштял, почитай, каждый день водкой несет! — с превеликим хладнокровием отрезала Завазелка.
И, повернувшись снова к пану инспектору, стала
объяснять ему, дескать, для нее это пуще смерти, все бы, кажись, стерпела, только б на нее перегаром не дышали.
Ничего страшней Коштялу нельзя было сказать. Ведь ежели солодовник пьет водку, значит, это человек пропащий и конченый, ничто его уже не спасет, и нет большего оскорбления меж его собратьев по ремеслу, чем такой попрек, и уж совсем смертельным он будет, если выскажет его женщина, да еще в присутствии «ревизщика» — злейшего недруга пивоваров, один вид которого вызывает у них те же чувства, что вид таракана в сушильне для солода.
Трамвайщик Коштял в душе так и остался солодовником Немаловажным было и то обстоятельство, что именно Мариша вырвала его из лап греха. Стоило лишь ей в первые же дни сказать: «Не пейте, куманек, а то не уживемся, ну а так-то я к вам, не будь етой водки, со всей душой» — и Коштял с тех пор капли в рот не взял А вот на тебе — как раз Мариша оказалась повинной во вторичном его унижении.
Что он смертельно оскорблен, стало ясно в тот же вечер, накануне его ухода Гордость не позволяла ему признаться себе, что рано или поздно все равно пришлось бы уйти отсюда ни с чем, это и было главной причиной отчаянного его шага. Ученые знатоки эротики, то есть любви земной, открыли, что самым распространенным ее проявлением у мужчин бывает так называемый фетишизм, неодолимое, навязчивое влечение, умиление какой-то одной стороной, или деталью, или, наконец, особенностью женской внешности. Для Коштяла же, греховной натуре которого любовь небесная вообще была недоступна, Мариша Завазелова оказалась фетишем вся целиком, от черных, как вороново крыло, волос до белоснежных ног, которые она с таким рвением то и дело отмывала.
Он не мог без нее жить, и вывод отсюда следовал очень простой Если уж покидать ее, так лучше покинуть этот мир вообще.
В тот роковой вечер Мариша, как обычно по субботам, приехала из города затемно, распрягла пса и, стоя у окна с кружкой в руке, вдруг заметила, что Коштял подкрадывается к тележке и над тележкой мелькает новая конопляная постромка, недавно купленная ею, чтобы закреплять лотки и короба.
В темноте она не сразу разглядела, кто украл веревку, но кто же еще мог быть, если не Коштял.
Ни минуты не раздумывая, она поставила кружку на подоконник и кинулась к двери: муж, у которого во всякий большой дождь, а тем более в такой проливной, как сегодня, донимали прострелы в голове, уже залег в кровать и только спросил вдогонку:
— Куда это ты?
Уж сегодня-то поливать не надобно, так куда же ее понесло?
Но Мариша прижала палец к губам, а потом и кулаком погрозила и вьюном выскользнула во двор. Она еще успела услышать, что Коштял одолел последние три ступеньки по лестнице, ведущей к нему на чердак. И хотя дощатая лестница с перилами вела наверх с наружной солнечной стороны, ступеньки немилосердно скрипели на весь дом, когда по ним поднимались. Но все-таки Коштял старался проскользнуть к себе как можно бесшумней.
Мариша, добежав до лестницы, прикинула: чтобы застать его врасплох, надо взобраться немедля. Она сняла тапки и, перескакивая через ступеньку, прямо-таки взлетела наверх и ворвалась в Коштялову каморку.
То, что она увидела в чердачной полутьме, между связками чеснока и лука, на мгновение подкосило у нее колени, но уже в следующую секунду она прыгнула на Коштяла и всей тяжестью своего тела сбила его с перевернутого ящика, на который он влез.
Он как раз просовывал голову в петлю из украденной постромки, накинутой на одну из перекладин под крышей, прямо против чердачного оконца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24