— Да-да, ровно сто граммов, дорогая Люция! Рот закрой, ворона влетит...
6Й0
— И... и что же она? — от ужаса у Люцки зуб на зуб не попадал.
— Хе, что она... Она, понятное дело, соглашается, но как дело доходит до операции, никак не решится. Эх, мне бы ее годы! Вот и приходится докторам обращаться к другим людям с просьбой пожертвовать эти самые сто граммов. Сперва пять тысяч крон сулили, теперь уже десять, но пока что-то не нашлось охотников. Кровь — ту покупают и продают, а вот тела кусочек... Да и не всякий человек для этого дела подходит. Лучше всего, говорят, девка молодая — кожа должна быть гладкая, для лица ведь, Люценька, не для чего-нибудь... По правде говоря, у Дольфи такой кусочек и взять-то неоткуда, не то что у тебя, негодница! — рассмеялась кухарка и дважды отвесила Люцине по самому мягкому месту — с одной и с другой стороны.
— Мамочки родные! — вскрикнула Люцка, обеими руками схватилась за ягодицы и, брякнувшись на стул, стала егозить по нему, стараясь приглушить жгучую боль.
Еще бы, рука у пани Резы оказалась тяжелой! Наконец она поднялась, все еще потирая зад и для вящей уверенности поглядывая на него через плечо. Реза вдруг тихо проворчала:
— Держи только, ради бога, язык за зубами! — Она сознательно понизила голос, ибо на кухню вошла хозяйка, пани Могизлова.
Благодаря мягким туфлям на толстой войлочной подошве, похожим на котурны, Могизлова передвигалась по дому бесшумно и везде, в том числе и на кухне, требовала тишины, как в костеле во время причастия. Она слыла самой нервной булочницей во всей Праге, и, как говаривала Реза, чихни муха на потолке — хозяйку даже это вывело бы из себя.
С тоской глядя припухшими глазами на кухарку, булочница уныло спросила:
— Ну, что у вас тут опять?
— Нет, ничего, сударыня,— кротко и как можно вежливее ответила Реза.— Учу вот Люцку, чтоб зря не болтала, о людях попусту не судила не рядила... Ишь, много вас тут таких — из грязи в князи!
«В иных домах, бывает, слуги потихонечку воруют у хозяев — это вроде как платные грабители... А наша Реза — платная губительница, мне на погибель!» —
жаловалась ророй хозяйка за спиной кухарки, не отваживаясь открыто отвечать на ее колкости. Еще бы, Реза за словом в карман не лезла, на слово отвечала двумя и многое себе языком позволяла. Обе хорошо знали почему: Реза была беззаветно предана хозяевам, в особенности бедняге Рудольфу. Бывают же такие слуги, верные как собаки!
Но если что было не по ней — поистине лай поднимался в доме!
В такие-то минуты и могли посторонние люди невзначай узнать кое-какие подробности из жизни пани Могизловой, которые та за семью печатями ото всех держала: кухарка была живой историей дома и в стычках с хозяйкой не раз и не два одним залпом выкладывала все, что знала.
Однажды она запросто обратилась к молодой вдове «Милая Юлька!», как обращалась к ней еще при жизни первой жены покойного Могизла, когда эта самая Юлька безропотно посыпала испеченные для господ калачи и пышки сахарной пудрой и еще не превратилась из обыкновенной служанки в хозяйку дома. При этом оказалось, что у страдавшей одышкой Резы — кто бы мог подумать! — дивное меццо-сопрано, которое прекрасно слышно не только в нижнем, но и на всех четырех этажах старинной пекарни «Могизл и сын»!
В другой раз она столь же фамильярно напомнила хозяйке кое-что из ее любовных похождений со старым Могизлом еще при его жене, коснувшись таких подробностей, которые нынешняя владелица пекарни по праву считала самыми что ни на есть интимными.
Сперва кухарка позволила себе лишь намекнуть, весьма недвусмысленно, что ей многое известно. На кухне они были одни, но Реза, зная, что в этом доме и у стен есть уши, была беспощадна.
«Пани Реза, пани Реза, прошу вас, не надо!» — ломая руки, умоляла ее хозяйка, но кухарка, в отместку за умершую первую жену Могизла, непреклонно довершила свою месть.
Поскольку хозяйке не удалось заткнуть Резе рот, она кинулась закрывать хотя бы окна, но тем громче разразилась воспоминаниями Реза, подойдя наконец к самому пикантному моменту и стараясь весь свет оповестить о том, что ни в одной семье еще не бывало, чтобы женщина на шестой неделе после родов и всего через неделю после смерти первой жены будущего супруга объявила о помолвке...
Ей-богу, она добилась бы своего, если бы хозяйка не набросилась на нее и не оттащила, как припортовой буксир трансатлантическое судно, к себе в комнату, где заперлась с ней на ключ.
Силы теперь были равные. Реза, раскрыв от неожиданности рот, прислонилась к двери спиной, ожидая, что последует дальше.
Рассохшийся паркет трещал под ногами хозяйки, стекло и фарфор зазвенели, когда она приблизилась к горке. Могизлова сунула руку в давно неиспользуемую по прямому назначению супницу и вытащила из нее огромных размеров «браслетку», которую Реза, не успев даже глазом моргнуть, тотчас ощутила на запястье. Ни в одном американском детективе не надевают наручников быстрее.
Был это тяжелый, старинной работы браслет, одной своей формой способный поразить воображение простого человека; его разъемная дужка, увитая коралловыми змейками, сходилась на запястье двумя золотыми узорными бляшками. Редкая вещица, об истинной цене которой ни одна, ни другая не имели никакого понятия.
Кухарке браслет показался и вовсе бесценным, поскольку принадлежал прежней хозяйке.
Неожиданный щедрый дар буквально ошеломил Резу, и на глазах ее выступили слезы. Она и представить не могла, что придется когда-нибудь целовать руку этой пройдохе Юльке — и вот, поди ж ты...
Всхлипывая и едва сдерживая слезы, она вернулась на кухню, где вволю наплакалась от нахлынувших воспоминаний о своей первой, горячо любимой хозяйке, а еще более — от злости на самое себя...
С той поры, как старый Могизл привез вторую жену со щитровицкои мельницы (где она дожидалась смерти старой Могизловой и венчания со вдовцом в деревенском костеле), Реза постоянно была готова свести с ней счеты, и теперь, когда Могизл уснул навеки и можно было никого не бояться, кухарка требовала от нее «выплаты по старым векселям». К примеру, не уставала приставать с вопросом, почему Карличек считается десятимесячным младенцем, хотя рот у него давным-давно полон зубов.
Правда, та первая стычка оказалась в своем роде единственной, хотя впоследствии пани Резе довольно часто случалось выходить за рамки дозволенного и напоминать, как сегодня, пани Могизловой о ее отнюдь не княжеском происхождении. И все прекрасно понимали, что для нее, для Резы, все равны, что ни перед кем в долгу она не останется и потому лучше с ней вообще не связываться.
Вот почему и на этот раз пани Могизлова, тяжело вздохнув, лишь проводила кухарку взглядом.
Тут в дверях показался старшей пекарь Потач и заголосил с порога:
— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь! — И, приблизившись к столу, благоговейно продолжил: — Богородице, Дево, радуйся, благодатная Марие, Господь с Тобою...
— ...благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего...— подхватила Реза не менее торжественно, не сводя при этом глаз с плиты. Так, вдвоем с Потачем, они и закончили молитву, следуя давно заведенному в пекарне правилу. Двое их тут осталось, таких стариков. Остальная челядь, все больше новички, при теперешней хозяйке не заставшие былого благочестия, томились на галерее, нетерпеливо заглядывая в кухню.
Наконец, едва не выломав дверь и только из приличия поздоровавшись с хозяйкой — не говоря уже о позабытой ими молитве,— они ринулись к столу.
Вполне в духе нашего времени, чем нынче мало кого удивишь...
В тот вечер, улегшись в кровать, Реза никак не могла сомкнуть отяжелевших век, искоса наблюдая за Люциной и ворча, что спать давно пора.
Люцка, целый день до самой ночи места себе не находила. Ни с того ни с сего она вдруг застывала на месте, превращаясь то в «соляной столб», то в «уличную тумбу» в зависимости от того, каким словцом награждала ее кухарка, окриками пытавшаяся вывести ее из столбняка.
Один раз Реза даже запустила в Люцку куском угля — в самом деле, сколько можно! Стоит себе как истукан над корзиной со свежим бельем вместо того, чтобы тащить ее в гладильню. «Будка ты трансформаторная, или какая она там... Торчит средь тротуару, люду пешему мешает!»
Судя по всему, пани Реза обладала богатым воображением.
Люцка, прогнувшись, потерла злополучный зад, по которому утром Реза в шутку прошлась пятерней...
Наконец она очнулась и, схватив корзину с бельем, бросилась вон из кухни.
Вернулась она из гладильни поздно вечером, когда нельзя было уже и словом перемолвиться, так как хозяйка перебралась из своей комнаты поближе к теплу и, сидя возле плиты, штопала чулки.
В двенадцатом часу ночи Люцка, вдруг что-то решив, задернула оба окна на галерею и рьяно принялась мыться.
«Вот эдак бы полы мыла, негодница, а то вечно у нее грязь по углам!» — подумала про себя Реза, но промолчала, боясь спугнуть Люцку, поведение которой казалось ей все более странным.
Люцка между тем взяла керосиновую лампу, давно оставшуюся без стекла, подкрутила фитилек, чтобы ярче светила, и поставила ее на пол.
Украдкой взглянула в сторону Резы.
Затем, оставшись в одной нижней рубашке, задрала ее до пояса и, перегибаясь назад, точно ивовый прут, и так и сяк пыталась увидеть то, чего увидеть так и не смогла, сколько ни пыжилась. Тогда она спустила рубашку сверху почти до колен и предприняла еще одну попытку...
Лицо ее застыло в напряженной гримасе.
Не удовлетворившись и этим осмотром, Люцина сняла со стены зеркало и поставила его на стул, прислонив к спинке.
Наконец-то надежды ее увенчались успехом!
В самый разгар ее увлеченного исследования кто-то снаружи стукнул по оконной раме; стекло задребезжало, рама затрещала. Вскрикнув, Люцка присела на корточки и мигом задула лампу.
Реза хохотала до упаду.
Дверь из хозяйской комнаты отворилась, раздраженный голос спросил:
— Что здесь происходит?
Однако в кухне уже было тихо как в гробу. Дверь со скрипом закрылась. Видимо, хозяйка и не очень-то рассчитывала получить ответ, прекрасно понимая, что после очередного вопроса кухарка у нее в долгу не останется...
Спустя минуту из угла, где стояла, послышался громкий шепот:
— Что это ты там разглядывала, бесстыдница? Уж не думаешь ли ты, что я и впрямь подпортила тебе задок? А в окно, как пить дать, Ирка подглядывал! Завтра он у меня попляшет!
Люцка ничего не ответила, лишь всхлипывание, приглушенное подушкой, донеслось до Резы.
И, поворчав еще немного, старуха вскоре затихла.
На следующее утро сомнений не оставалось: с Людкой творится что-то неладное. Стоя у огромной лохани, она мыла посуду после завтрака, как вдруг получила тычок в спину от Резы:
— Если уж ты наладилась спать, как цапля, то ногу одну подожми, а голову сунь под мышку!
Люцка взглянула на нее сонными глазами и, зашипев, точно от боли, схватилась руками за место пониже спины, которому вчера здорово досталось.
— Мало я тебе отвесила! — заключила Реза и снова с такой щедростью хлопнула Люцку по заду, что та даже пошатнулась. Но и на этот раз ни тени улыбки не промелькнуло на ее лице в ответ на грубые шутки кухарки, таким способом проявлявшей свою любовь.
Люцка упорно молчала. Домыв посуду, она по рассеянности не закрыла кран и даже бровью не повела, когда Реза, приковыляв, сделала это за нее.
Вот тут-то кухарка и впрямь испугалась, пристально посмотрела в глаза Люцины.
Черные, вытаращенные, зрачки вверх-вниз бегают, выдавая отчаянную работу мысли.
— Ты что? — тихо спросила Реза, но в этот миг на подоконник зимой и летом открываемого настежь окна кто-то бросил пачку писем, точь-в-точь как вчера! Люцка обернулась на знакомый звук — и увидела Рудольфа, нижнюю часть лица которого скрывала черная полумаска.
Сегодня он задержался дольше, вызывающе-гордым видом ответил на взгляд Люцки, и, наконец махнув ей рукой, не спеша пошел прочь.
Все это время, потеряв дар речи, Люцина не сводила с него глаз, а поданный ей знак рукой так поразил ее, что она рухнула бы на пол, не окажись сзади табуретки. Она плюхнулась на нее, руки ее упали и безволь-
но покачивались, голова поникла. Правда, на сей раз обошлось без крика.
— Господи Иисусе! — заголосила Реза над своей товаркой, вложив в эти слова такое сострадание, на которое только была способна. И даже подозрительно шипевшая на противне мука для заправки супа не удержала ее у плиты.
— Очнись, не то помоями окачу! — трясла она Люцину.
Запах подгоревшего жира ударил кухарке в нос, и, удостоверившись, что Люцка не упадет, она вернулась к плите.
— Из-за тебя, непутевая, подгоревшую похлебку подавать придется,— сухо бросила она, окончательно успокоившись.—- Если б не шестнадцать ртов, как Бог свят, пришлось бы заново варить!
Люцка молчала, ломая руки до хруста в косточках.
— Так вот, слушай,— строго сказала Реза,— если ты и дальше думаешь дурью маяться, то я быстро приведу тебя в чувство или вышвырну вон, ясно?
— Сама не знаю, что со мной! — рыдала Люцка.
— Я женщина терпеливая, но всякому терпенью приходит конец,— сердилась кухарка.
По-детски заливаясь слезами, ручьем стекавшими по подбородку, Люцка чуть слышно произнесла:
— Вчера вечером... там, за окном... это был не Ирка!
— А кто? Может, сам Господь Бог, прости меня грешную?!
— Пани Реза... Это был он! Он, тот самый...— В голосе Люцки слышалось торжество.— Он ведь потом приходил еще раз, к самой постели подошел, разбудил меня...
Реза уставилась на нее из-под очков, которыми пользовалась всегда, когда шинковала морковку и лапшу. Стараясь сохранять спокойствие, она спросила:
— А дверь ему кто открыл? Утром-то она заперта была...
Люцка на провокацию не поддалась.
— Он разбудил меня,— решительно продолжила она,— и спросил: «Это вы Люция Пержинова из Кош-тетиц?» Я от страху, конечно, ни слова, только головой кивнула. «Я,— говорит,— пришел к вам за тем, без чего мне не жить!» Я бы спросила, за чем же это он пришел-то, да язык у меня как присох, но он понял, о чем я хочу спросить, сдернул свою черную маску и ка-ак
лязгнет зубами... А они у него торчат между ушей... и щек вовсе нет...
— Много ты там увидела! Ночью темень была, хоть глаз выколи! —оборвала ее Реза.
— Да нет же, светло было как днем, сегодня полнолуние! — упрямилась Люцка.
— Какое еще полнолуние, дурочка ты набитая! Луна покамест еще молодая, да если б и налилась — нам-то от этого ни холодно, ни жарко: светит-то в те окна, что выходят во двор... За все сорок лет, что здесь обретаюсь, не припомню, чтобы солнце или луна к нам в кухню заглядывали! Неоткуда им тут взяться! — кипела Реза.
Никакие доводы на Люцину не действовали.
— Вот такая там у него дырища!—она широко растянула пальцами уголки рта.— Он надо мной склонился и пробор... пор... брр...
Пальцы она все еще держала во рту, и разобрать конец фразы было невозможно. Схватившись за виски, она тихо и жалобно запричитала:
— Вот ведь, вот ведь почему он теперь так странно на меня смотрел...
Реза медленно шинковала овощи, не спуская с нее глаз, но после этих слов, сделав машинально пару движений, бросила работу. Приковыляв к Люцке на ее стон «Я прямо не знаю, что теперь делать-то!», кухарка нежно погладила ее по голове, пристроив оную на своей бесформенной груди, разжала ей кулачки, трущие глаза краем передника, и по-матерински промакнула слезы.
— Золотко ты мое,— утешала она Люцину,— так, значит, ты согласна пойти на эту жертву?
, Они довольно надолго прильнули друг к другу, пока Люцина, упершись локтями в колени и закрыв руками лицо, наконец не проговорила на одном длинном неровном всхлипе:
— Пойду завтра утром на исповедь, и как скажет священник, так и сделаю! А там видно будет — воля на то Божья или искушение дьявольское!
— Неужто тебя сподобил Дух Святый?! — радостно воскликнула Реза.— Сколько раз я говорила тебе: вступай к нам в третий орден святого Франциска Ассизского! И благодать Божья будет всегда с тобой, и умереть ты сможешь, когда захочешь, и, может быть, попадешь в царство небесное, минуя чистилище, а ради
этого стоит решиться, подумай!.. И знаешь что, дорогая моя, золотая девочка, я, конечно, рада, что ты хочешь исповедаться и причаститься, но говорят ведь — лучше идти к мастеру, чем к подмастерью... Иди-ка ты лучше к его преподобию отцу Цириаку из монастыря клари-сок, это прямо тут, за углом,— Реза мотнула головой, указывая направление,— а как только туда войдешь, сразу ощутишь такую благодать, будто крылья у тебя выросли. А ежели скажешь священнику, что ему руку просила поцеловать кухарка из дома Могизлов, увидишь, он разберется во всех твоих бедах, как никто другой! Он исповедует только женщин и знает все наши тонкости...
На следующий день, в воскресенье, когда Люцка вернулась к завтраку после святого причастия, даже непосвященному было видно, что с ней произошло нечто совершенно исключительное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24