Весьма логично, что когда я шел под гору, тяжесть пытки приняли на себя пальцы ног, и, выйдя на шоссе, я от боли готов был на стенку лезть, ощущая себя грешником, осужденным средневековыми инквизиторами на хождение по раскаленным лемехам.
Впору было хоть на руках идти, и когда я все же дополз до дому, то не расплакался от жалости к себе лишь потому, что не переставая стонал от боли.
Мой хозяин, лесник Вавера — я обосновался в дальнем лесничестве на самом стыке чешской и немецкой цивилизаций,— поморщился, глядя на мои пятки, и проронил весьма сочувственное «хм!», что означало крайнюю степень сострадания, заметив, что лучшее средство в таких случаях — оленье сало, на худой конец косулье. Он порылся в своих запасах и принес его. «Фью-фью!» — присвистнул Вавера, глядя, как я осторожно смазываю самый болезненный волдырь, в котором, как в ватерпасе, бегал пузырек воздуха.
— А знаете, Вавера, отчего я так пострадал? Да оттого, что воловья обувь — это вам не козловая...
Вавера подобрал мою туфлю, со знанием дела пощупал подъем и сочувственно заявил:
— Истинная правда!
Ему нравился тот современный чеканный чешский язык, который вошел в моду после переворота 1.
Благодаря Ваверову снадобью к утру от волдырей не осталось и следа, но потертости ног вспухли и воспалились, что привело меня в полное уныние.
Уж не смазывает ли Вавера свои «ланкастеры» 2 после чистки тем же косульим салом, подумал я, ибо в таком случае сало далеко не стерильно, а к полудню твердо решил обратиться к доктору.
Для осуществления этого намерения, однако, надо было три часа идти пешком, о чем не могло быть и речи, или же выдержать час езды, если б нашлась подвода.
1 Имеется в виду образование Чехословацкой республики в 1918 г после распада Австро-Венгерской монархии
2 Охотничьи ружья марки «Ланкастер»
Вавера высмеял меня сперва за то, что я намерен обратиться к доктору по сущему пустяку, а еще пуще за мысль о подводе — да, «истинная правда что внизу, в деревне, мол, «имеется целый ряд подвод», но «надо со всей откровенностью заявить», что, задумай я воспользоваться одной из них «с целью передвижения», мне придется запрячь в подводу коров и «перемещаться на коровах»... Подумав немного, этот новоявленный юморист добавил:
— Да и к чему ехать в город, если доктор живет в десяти минутах ходьбы от нас!
— Скажите где, умоляю!
— На Шоуфаровой лесопилке, брат Шоуфарки,— ответил Вавера.— Хотя — что он есть, что нет его... с тех пор, как он не практикует.
— Шоуфарова лесопилка? Что-то не слыхал о такой. Где это?
— А вон там — через гряду перевалить, и вниз, как к Боршову идти.— Широким махом назад Вавера описал кончиком трубки порядочную дугу в сторону Шоуфаровой лесопилки и ближайшего горного кряжа на немецкой стороне, поросшего густым лесом — так было отмечено это место на моей карте — немецкий край!
Хоть это совсем рядом, я там никогда не был, да и не тянуло меня туда...
— Он что, немец, этот врач?
— Не столько он, сколько Шоуфарка, сестра его. Но он хуже немца: выгонит всякого, кто по-городскому одет, примет — и то не всегда — только здешнего жителя, к тому же самого бедного, не важно, чех он или немец... Крейцера не возьмет, но я все равно не пошел бы к этому нелюдиму.
— Он, наверное, в годах? — поинтересовался я.
— Трудно сказать, я его сроду не видел так близко, как, к примеру, вас, пан профессор. Он, конечно, в годах, но, может, помоложе пана профессора,— сказал Вавера, окинув меня оценивающим взглядом, отнюдь не желая польстить мне.
— Доктор тут вроде как на пенсии. В саду у них дети малые бегают; вдова Шоуфарка, старуха, разве что теткой им приходится, но есть на лесопилке женщина, вроде годящаяся им в матери, хоть и выглядит слишком молодо — правда, издали.
— Он, выходит, женат?
В ответ на этот вопрос подбоченившийся было Вавера на минуту поднес левую руку к высоко вскинутым бровям и бессильно уронил ее, издав суховатый смешок — «хе!».
И тут же последовало объяснение:
— О свадьбе на лесопилке никто не слышал и видать ее не видывал, но деток там уже не меньше двух, однако и крестин никаких не было — не очень-то хозяин в ладах с попами да с властями.
— А может молодую хозяйку он с собой привез...
— То-то и оно, что она тут жила еще до того, как он перебрался сюда на жительство.— В'авера умел выражаться не только чеканно, но и деликатно.
— Загляну-ка я к ним, пожалуй!
— Попытаться можно,— пожал плечами Вавера,— но нелюдим он редкостный.
Судя по всему, доктор этот — довольно странный жук, не исключено, что редкой породы, а поскольку я по профессии энтомолог, и, не хвастая, признаюсь, страстный, и поскольку я изучил, определил и классифицировал уже порядочное количество «жуков» среди человеческих особей, то тут же возмечтал познать и сей загадочный экземпляр.
Мы вышли вместе с Ваверой, который как раз направлялся в обход по лесничеству. Я пошел в шлепанцах, едва справляясь с умеренным.
На вершине гряды за межевыми столбами вдруг оборвались лесопосадки восьмидесятилетней давности — владения Ваверы, простиравшиеся по северному склону.
Перед нами к югу спускался ухоженный подлесок.
— Эти рождественские елочки — территория лесопилки,— пояснил Вавера,— полоска-то всего деревцев в сорок, а ходят за ними словно за олеандрами... Только проку от них мало. А какие поля тут испокон веку были — овес да картофель, но как вышел срок аренды — доктор взял и насадил елей. Раньше-то в ту сторону вела от нас широкая дорога, так доктор обузил ее до тропки, теперь по ней только что с тачкой и проедешь. Понятное дело, наш-то граф не мог такого стерпеть, вот и судятся, сколько стоит этот лесок... Ну, я бы еще проводил пана профессора, однако на чужую территорию — ха-ха-ха! — с ружьем на плече и шагу не сделаю!
— Ничего, как услышу — пойду на звук пилы.
— Где там!— Вавера чиркнул спичкой и только после того, как зажег и хорошенько раскурил свеженабитую деревянную трубку, продолжил:
— Заглянул бы сюда пан профессор этак годика три-четыре назад — тогда у Шоуфаров работа кипела вовсю, пилили доски на гробы для военных госпиталей в округе до самой Праги. Это когда пан доктор еще у себя дома нарасхват был. Но задолго до переворота у Шоуфаров перестали пилить. Да и нечего было: загорелись там как-то раз опилки, все штабеля досок до самой реки выгорели. Не будь липы, что прикрыла дом — и тому бы не сдобровать... Да вы, пан профессор, не заблудитесь. Прямо по дорожке вниз, вон туда, где из-за последнего рядка деревцев прямо на нас выглядывает окошко.
Вавера указал на тропинку, бежавшую посреди лесочка длинным прямым коридором со всей строгостью чаровницы-недотроги и сходившуюся в одной точке там, внизу, где Вавера углядел окно.
А я, как ни пялил глаза, все равно окна не увидел.
Облачко табачного дыма, оставленное лесником, уже рассеялось, когда я начал спускаться вниз.
Это выглядело очень торжественно.
Я ковылял меж строгих рядов юных, одетых в зелень красавиц, изящным застывшим жестом протягивавших друг дружке руки, но лишь их зеленые платьица, фасоном напоминавшие парадные одежды придворных корейских танцовщиц, соприкасались каймами — прелестные елочки, как на подбор, стоящие каждая на своем, только ей отведенном месте, словно гимнастки «Сокола» на слете.
Я понял суть Ваверовой иронии насчет разведения олеандров — ему казалось, что подлесок рождественских елочек пестуется в знак протеста графу, признававшему исключительно солидное хвойное хозяйство.
С первого же взгляда было ясно, что елочки высаживал скорее садовник, чем лесник,— недоставало лишь ограды и посыпанных песком дорожек. Ничего этого здесь не было, зато сеть канавок, защищавших склон от губительных ливней, была густа и аккуратна, во всем чувствовалась забота, которая не терпит ни одной сухой веточки, тем более лишайника или паутины.
Тропинка, поросшая чуть поникшей лесной травой, казалась истинным бальзамом для моих истерзанных ног.
Наконец и я разглядел окно, смотрящее на лесной коридор; само строение было настолько мрачным, что еловая зелень вырисовывалась на его стенах светлым узором.
Внизу горная речка шумно спорила со своим каменистым руслом, и одновременно с ее ропотом доносился до меня терпкий аромат садовых цветов.
Сад нарочито обращал на себя внимание зеркальными шарами, украшавшими его и бросавшими в лес ослепительные отблески; но вот из-за трехметровых деревьев, из-под огромной липы, вынырнул настоящий лесной дом, хотя и одноэтажный, зато по-хозяйски обширный, сверху донизу обшитый тесом, почерневшим от времени.
Он стоял за речкой и вместе с неогороженным садом являл собой утеху взору.
Некоторое время я любовался видом, открывшимся с лесной тропы, затем шагнул через ров на проселочную дорогу, выбегающую прямо из-под рощицы, но едва я подошел к речушке и загляделся на ее бурное течение, мне тотчас почудилось, что дом с садом на другом берегу стремительно понеслись прочь — настолько сильным оказался обман зрения, вызванный потоком диких волн. Пришлось зажмуриться, чтобы «остановить» берега и заставить течь реку.
И тут выяснилось, что шум, который я принял за эхо быстрины,— отголосок второго ее рукава, скрытого от глаз густым ольшаником; Шоуфарова усадьба раскинулась на мысу или даже на настоящем острове, омываемом двумя сходящимися ниже потоками.
Пожар, о котором рассказывал Вавера, оставил по себе зримые следы. Сгоревшая лесопильня стояла когда-то на самом мысу, разрезающем поток на два рукава, о чем свидетельствовали обуглившиеся остатки деревянных столбов, черневшие тут и там меж стеблей высокого коровяка, разросшегося так, что на ум приходила мысль о стремлении хозяев замаскировать пожарище.
Огромная липа, защитница дома, напоминала о печальном событии: обгоревшие ветви были спилены на треть кроны, а уцелевшая часть почти лежала на крыше дома, свесившись по другую его сторону — ни дать ни взять памятник герою, прикрывшему друга собственным телом.
У самых стен дома раскинулся большой сад, пылающий яркими красками пионов, китайских лилий, крокусов, дышащий ароматом резеды; властно, торжественно покачивались над этим благодатным уголком земли большие оливы, шелестевшие неторопливо, в свободном ритме, который задавали заросли ольхи — ее листочки то и дело дружно показывали свой серебристый испод.
Было ветрено, и поминутно ослепительно вспыхивали на солнце зеркальные шары, чтобы тут же потухнуть, точно световая реклама.
Стоило опустить взор к воде — и тотчас весь остров снова мчался вверх против течения...
Но как же все-таки попасть к Шоуфаровым?
Тщетно осматривался я по сторонам в поисках разгадки — ни брода, ни мостка.
Из-за живой изгороди маленьких елочек, окружавших сад, раздалось отрывистое, точно выстрелы, тявканье, а вслед за ним на берег с яростным лаем вылетела огромная овчарка; с того берега она настороженно следила за каждым моим движением, омерзительно рыча и лая.
Это продолжалось довольно долго, пока за изгородью не показалась сухонькая, тщедушная фигурка в платке, повязанном странным, на наш взгляд, образом — так когда-то в этих краях носили платки немки, оставляя на виду мочки ушей с длинными позвякивающими серьгами — в ее вопросе слышалось раздражение.
В этот момент за хвойной изгородью возникла фигура высокого бородатого мужчины в широкополой грубой соломенной шляпе; лицо под ее полями помрачнело так же явно, как неожиданно засветились на солнце, вышедшем из-за тучки, засученные рукава белоснежной рубашки.
В руках он держал пилу настолько своеобразной формы, что ее никак нельзя было принять за садовый инструмент — видимо, это была хирургическая пила для ампутации конечностей, которую хирург осквернял, срезая сухие ветки в изгороди.
Он переступил с ноги на ногу — высокая фигура его сразу стала ниже, и я его тотчас узнал: среди моих знакомых так хромать мог только один человек...
— Я не практикую! — сказал он по-чешски (а как же иначе) громоподобным голосом, памятным мне бог весть с каких времен.— Извольте обратиться к доктору Фохнеру в Боршов... Прощайте!
— Видно, у меня нет другого выхода... Но прежде чем уйти, позвольте передать вам привет из Праги — от пана Шкиза и пана Валата из «Гартманки», пан доктор Слаба!
Соломенная шляпа на том берегу подскочила, чуть не слетев с головы, руки с пилой опустились, и глаза мои встретились с глазами доктора Слабы, вытаращенными на меня с гневным изумлением — в точности так, как это бывало в кафе «Гартманка» за партией тарока.
— То есть как? — начал было он свою речь, обуреваемый яростью, и я не менее трех раз был смерен взглядом с головы до ног.
Взрыва не последовало, лава ушла обратно в кратер — такое редко, но все же случалось с доктором Слабой.
Слегка поостыв, он весьма неохотно бросил:
— Подождите минутку... Жулик!!!
Не успев соотнести оскорбление со своей скромной особой, я понял, что оно служило кличкой собаке, по-прежнему исходившей лаем и метавшейся так, что, казалось, вот-вот перепрыгнет она через речку и бросится на назойливого чужака.
Услышав свою кличку, овчарка мгновенно стихла и подползла к руке хозяина, тот схватил ее за ошейник и поволок к будке проворчала старуха в серьгах и вновь склонилась над газоном.
Привязав брехуна, доктор Слаба не спеша двинулся вдоль берега и, оглянувшись на меня еще раза три, скрылся в череде высоких кустов, откуда показалась доска с перильцами, движимая лебедкой, о чем свидетельствовал скрип; край ее опустился на мой берег, и загадка перехода на остров решилась сама собой.
Мосток служил и ключом к разгадке натуры этого филомизантропа, который не пускал по нему городских за редким исключением, коим сегодня оказался я — единственный человек во всей округе, знавший и понимавший причины чудачеств доктора Слабы и, может быть, единственный на свете еще помнивший о нем, хотя лет десять назад вся Прага не менее двух недель напряженно следила за «делом доктора Слабы» — когда он после смерти своей жены продал клинику и укатил в Америку.
Все эти годы я не вспоминал о той трагедии, что так же естественно, как не держать постоянно в памяти мысль о смерти, и уж никак не ожидал встретить в здешних дремучих лесах своего давнишнего партнера по ежедневным партиям тарока в «Гартманке».
Но именно та последняя партия, которой суждено было стать и прощальной, запомнилась мне навсегда, и я лишь сейчас понял, сколь бестактно было передавать доктору Слабе «приветы от Шкиза и Валата».
Однако приглашение с той стороны все же последовало:
— Прошу!
И вот я уже ковылял по мостку, переходя на остров доктора Слабы и стараясь не обращать внимания на
жгучую боль в ногах.
Слаба словно бы не заметил протянутой ему руки целиком сосредоточившись на моем лице,— интересно, узнал он меня или нет.
Не могу сказать, чтобы такое внимание мне льстило, и если бы доктор не убрал мостка, я наверняка поддался бы единственному желанию — вернуться туда, откуда пришел.
— На что жалуетесь? — спросил этот врач поневоле, умышленно пропустив вежливое «вы», и, метнув взгляд на мои шлепанцы и пятки, обвязанные носовыми платками, сурово нахмурил мохнатые брови.
Не дожидаясь ответа, он снова впился в мое лицо взглядом, который я ощущал физически.
— Стер ноги, да так, что еле стою, пан доктор,— кротко бросил я.
— Пойдемте,— кивнул доктор Слаба, а когда я посторонился, чтобы пропустить его вперед, пальцем указал мне дорогу так решительно, что оставалось лишь повиноваться.
Хоть это и мелочь, признаюсь: страдания мои удвоились из-за того, что я хромал на глазах врача, также страдавшего хромотой, однако неизлечимой.
У дома рвался с цепи Жулик и, ворча, скалил на меня клыки. Впрочем, хватило одного взгляда хозяина, чтобы пес мигом влетел в будку, с разгону стукнувшись головой о ее заднюю стенку.
— Сюда! — произнес Слаба, когда мы вошли в прихожую, вымощенную кирпичом, и указал на одну из трех дверей.
В эту минуту средняя дверь распахнулась; выбежал крепенький мальчуган, столь же быстро за нею и скрывшийся. Я успел отметить лишь воинственную раскраску лица на манер дакотского вождя, «вооруженного» огромным блином, с которого капала «краска» — черничное варенье.
Дверь осталась приоткрытой, из нее, едва держась на ножках, выкатилась совсем маленькая девочка; ничуть не испугавшись чужака, она преодолела порог с невыразимой грацией годовалой малютки и засеменила к отцу, протягивая ручки-крылышки:
— На... На...
Слаба взял малышку на руки, приник лицом к ее тельцу, два раза подбросил высоко над головой и отнес назад в комнату.
Девочка запищала, затянула жалобную мелодию горького разочарования, и тотчас в щелке двери, чуть повыше дверной ручки, объявилось новое лицо — второй девочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24