И наконец, со всей решительностью, что подобная жизнь – преступление.
Я согласен с тем, что пачкал мир своими каракулями, но нельзя сказать, что моя работа всецело поглощала меня. Совсем другое дело – молитва. Это слишком достойный поступок. Что же касается больного члена – идет ли речь о моем члене или члене Луи, – я до сих пор не знаю точно, откуда в наш дом пришло смятение. (Дыру в стене я все-таки заткнул). Тем не менее лучше было бы жить в хижине, питаясь одним только черствым хлебом, зато в радости, нежели поедая мясо в царстве раздора. Здесь был даже не раздор – тут торжествовал разврат, и гнев Предвечного должен был спалить эту новую Гоморру!
Любопытно, что я ожидал этого, словно завороженный. В двадцать лет я написал уже очень много книг и не имел времени размышлять. Теперь, когда я ничего не пишу, мои размышления естественным образом касаются метафизических материй, и я с сомнением вспоминаю свои юношеские годы, думаю об ответственности, грехе – о смерти, которая особенно волнует меня. Смерть сегодня – это одна компания с алкоголем и сексом. Вот что внушал мне мой болезненный гений. И я испытывал сожаление, что не узнал никаких тайн, кроме нескольких важнейших событий в моей жизни. Какой грязной сволочью я был, когда умер мой отец! Отожрался и не мог мыслить по-настоящему. А он провел всю свою жизнь, доставая головой до синего неба невинности. Я ни минуты не думал о смерти матери. Ни заботы, ни размышлений. Я писал в то время короткий рассказ, и все мои мысли были заняты им. Если бы мои читатели узнали, что их любимый писатель размышлял ровно столько же, сколько раздумывает мул, стоя над обрывом или крутым склоном! Я пребывал в довольстве, переваривал, строчил запутанные и глубоко лживые книги. Какие достижения! В пятьдесят пять лет я попытался отречься от пустоты, заполнившей мою жизнь, и делал свинства, которым радовался, как дубиноголовый. Да, я был козлом. Я, Александр Дюмюр, грязное животное и писатель-неудачник.
Я отказывался от любой возможности рассуждать трезво. Я грязнил Анну. Я грязнил бедного мальчика, доверившегося мне. Я обесчестил саму прекрасную мысль об усыновлении, и это я, который оказался не способен создать настоящую семью! Мое ненавистное влияние распространялось на мой дом и на деревню. Порочное и низкое! Из-за меня жена пастора оказалась запачканной грязью, пастор рассказал об этом всей провинции, и следующий акт представления не замедлил начаться.
IX
Все-таки, увы, есть справедливость на свете! И справедливость требовала, чтобы преступление было изобличено. Любовная связь Луи и Клер Муари вылилась в страстные отношения, которые сердили и одновременно зачаровывали нас. Было больно видеть, как Анна ревнует. Луи скрывался от нас, он совсем одичал. Теперь любовники не имитировали уроки музыки. Мадам Муари поджидала мальчика на дороге, Луи сбегал к ней, и машина направлялась в сторону леса. Пастор больше не здоровался с нами, он мрачнел, и мы боялись, как бы эта история не открылась властям: тогда и мы были бы виновны в том, что сапер, как говорится, ошибся; ведь расследование, которое не заставило бы себя ждать, доказало бы, что приемные отец и мать вели себя по меньшей мере странно.
Красота Луи, его желтые глаза, тонкие губы, острые зубы. Его нервозная мягкость, его молчаливость, его желание скрыться, когда к нему приближались. Его животное, порой прячущееся внутри неистовство, готовность вцепиться в горло чужаку… Но чужаком-то был он сам, гадкое и грешное дикое животное.
– Ваш сын, мсье, заражен бешенством, – сказал мне пастор во время визита, предшествовавшего несчастью. – Повсюду расклеены плакаты против бедных ни в чем не повинных зверей! Но это Луи разносчик заразы. Он серьезно болен и кусает других! Позаботьтесь о нем, иначе будет слишком поздно! Позаботьтесь о нем!
Он пошел прочь от меня, крича так, словно я сам приговорил себя к контакту с больным.
Муари попросил меня об этой встрече по телефону непосредственно перед трагедией. Он объявил мне, что его жена заперта в доме. Он знал о том гипнотическом воздействии, которое мальчик оказывал на меня и Анну. Пастор не придал дело огласке, он просто потребовал, чтобы связь прекратилась и чтобы Луи был удален в одно из образовательных учреждений в горах или где-то еще.
Мое чувство справедливости подсказывало, что пастор прав, однако я знал, что мы не сможем на долгое время расстаться с мальчиком. С другой стороны, я все сильнее ощущал, что Луи послан мне в наказание за мою предыдущую жизнь и писательский труд; теперь я почти ненавидел Луи – изощренно, с наслаждением, ибо ко всему прочему он добавил свою связь с мадам Муари. Странное осознание вины! Когда я встречал Клер Муари, то раздевал ее взглядом с медлительностью палача. Каждый полдень я проводил на террасе кафе «Железнодорожной гостиницы» в Мертоне, неспешно поглощая ванильно-земляничное мороженое; жена пастора припарковывала машину в десяти метрах от террасы, под деревьями, и я мог насладиться зрелищем ее стройных ног, пока она вылезала из автомобиля. Теперь она пила пиво напротив меня, я смотрел на ее загорелые блестящие ляжки и мило повторял себе, что эти ляжки на несколько минут раздвигаются для Луи в чаще леса.
Луи Дюмюра, бешеной лисы.
Размышляя о том, что связано с ним, я вспоминаю западни, которые устраивал для него, – журнал, дыру в стене… Я представлял Луи обнаженным. Худенький живот; спускающийся к пучку рыжих волос, который мне описывала Анна (любопытно, но я ни разу не спал с рыжей и спрашивал себя, как выглядит лобок этой музы, живот и какой запах она источает. Несколько порнофильмов не дали мне никакой информации на эту тему. Итак, я говорил о лобке Луи…), и ее описание волновало меня не меньше, чем ляжки мадам Муари, которые должны были образовывать неправильный золотистый треугольник, вздымавшийся над мальчиком в течение получаса. Я подсмотрел, как выглядит член Луи: два или три раза мы мочились рядом в туалете «Оленя»; я решил, что член у него скорее темный, темнее, чем остальное тело, и особенно веснушки на лице. Головка члена, открытая и красная, выдавалась вперед. Как у той собаки, которую я видел на пляже у озера Бре: кобель шел за своей маленькой хозяйкой, прижимаясь лапами к ее ногам, подпрыгивал и касался ее лобка. Я был тогда шокирован и даже ревновал.
Решительно, жена пастора повергла меня в состояние раздумья. Она пила пиво маленькими глотками и время от времени насмешливо на меня смотрела. В какой-то момент я даже подумал, что это зрелище успокаивает мое эстетическое чувство. Белая юбка, забранные в пучок волосы, руки, предназначенные для четок. Но ее вид! Но ее взгляд! Она спокойно пила, остаток моего мороженого таял в блюдце, желтый и розовый цвета смешивались в нем маленькими ручейками.
Мадам Муари закончила пить. Она поднялась и улыбнулась мне. Уверен, она специально разыграла для меня спектакль. Она ехала на встречу с Луи, она знала, что мне это известно и что я в курсе их отношений. Она подошла к машине, открыла дверцу, села, высоко подняв ноги, надела ремень безопасности жестом, обнажившим ее груди. И машина исчезла в глубине площади.
Благодарение Богу, я не успокоился на этом. Я в, свою очередь, поднялся и сел в автомобиль. В течение короткого пути я не прекращал думать о члене Луи и мускулистой худобе мадам Муари. Анна ждала меня на террасе в купальных трусиках. Ее грудь была обнажена, ноги подставлены солнцу. Мы вошли в дом и сели на диван в комнате, где проходили уроки музыки.
– О чем ты думаешь? – спросила Анна шепотом.
И сразу же:
– О них.
– А ты?
– Он раздет, – продолжала Анна. – Она ласкает его…
– Как ты в ванной?
– Они занимаются любовью. Смотри! Смотри! Что ты видишь?
Еще целый час – бедная маска Бетховена! – мы фантазировали насчет того, что вытворяют в ближайшем лесу, среди буков и елей, мадам Муари и мальчик.
Мария ушла погулять. Мы были одни. Когда наша фантазия иссякла, Анна захотела, чтобы мы поднялись в комнату Луи и попросила меня поласкать ее на кровати мальчика. Она натянула на голову пижаму ребенка и не переставая называла его по имени.
Луи вернулся к ужину; он не сказал нам ни слова, только внимательно посмотрел на нас – игриво и в то же время жестоко.
X
Я любил Луи, клянусь моей бородой. Конечно, такое признание выглядит безрассудно, если перед этим я вел речь о смеси гипноза и нежности. Может быть, я правда его люблю.
Может быть, меня очаровало его единственное желание? Я говорю, впрочем, об отцовской любви. Во имя Бога, я правда любил, как отец, этого грязного маленького распутника, виновного в случившихся несчастьях.
Однажды теплым вечером пастор Муари явился к нам в дом, еще более похудевший, небритый; он помолчал несколько минут, затем сказал:
– Мы уезжаем.
Я расслабился и непринужденно посмотрел на него.
– Да, мы уезжаем, и это ваша вина, господин писатель. Ваша ошибка. Вы позволили… вашему сыну… разрушить мир в моей семье. Моя жена в отчаянии, мсье. Она страдает днем и ночью. Она любит вашего сына, мсье. Любит и страдает оттого, что причиняет несчастье нам, нашим детям и мне. Мы больше не видим ее. Она… измождена. Измождена – и это ваша ошибка.
Он остановился, и я не рискнул ответить. Потом он продолжил:
– Я попросил о переводе. Мы покидаем деревню. И лучше будет, если вы не будете знать, куда мы поедем. Считайте, что это миссионерская поездка. Между нами скоро окажется много километров.
Любопытно, что в этот момент я подумал не о тоске Луи, а о страданиях Клер Муари, вынужденной расстаться с любовником и местами, где она прожила всю жизнь, чтобы отправиться восстанавливать здоровье куда-нибудь к неграм.
– Хочу попросить вас кое о чем, – добавил пастор. – Думаю… им нужно разрешить встретиться еще раз. Вы согласны, не так ли?
Я не ответил – но что я мог сказать? Сын все равно скрыл бы от меня время этого последнего рандеву.
– Ваше молчание? – настаивал господин Муари. – Должен ли я истолковать его…
– Нет. Пусть они увидятся еще раз. Но не думайте, что я стану организовывать эту встречу. Они взрослые люди…
– О!… Не надо иронии… – ответил пастор.
Его тон был обвинительным (представляю, каким тоном он говорил с супругой), и я пожалел об этом, поскольку до того момента наша беседа проходила очень спокойно. Я даже начал проникаться симпатией к моему визитеру.
Он вновь уверил меня, что ни секунды не думал о передаче этого дела судебным властям. Без сомнения, увидев, как я испуган его словами, и вероятно, подумав, что я могу ему отомстить, он уточнил, поднимаясь (если бы он знал тогда, что произойдет!):
– То, что произошло здесь, не касается людского правосудия. – Он пожал мне руку, заглянув в глаза.
Наконец он ушел, взяв с меня нелепое обещание не препятствовать возможному желанию любовников провести вместе целый день или ночь. После чего я должен был запереть Луи до отъезда семейства Муари. Мне вспомнились слова из книги Исход: «И двинулись (сыны Израилевы) из Сокхофа и расположились станом в Ефаме, в конце пустыни. Господь же шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью». Исход, 13:20-21.
О, проповеди евангелистов, призывы Божьего гнева, исступление веры Моисея, о которой сотни раз неустанно рассказывали на площадях, и потом, после проповеди моя мать тащила нас в домик местного пастора, чтобы поприветствовать его: чай, снова чай, опять чай и хлебцы, в памяти сына проповедника всегда ненавистные.
Воспоминание о соленых хлебцах вновь обратило меня к мысли о визите Муари. На самом деле он был забавным. Двое мужчин, сидящие друг против друга, шпионящие друг за другом и выжидающие. Но один из них представляет закон и уверен в ясности своих доводов, в своих правах. Конечно, он страдает, боится потерять жену, увидеть свою семью разрушенной и пытается с помощью бегства восстановить ее. С ясностью и честностью. И напротив него сидит потворствующий низости, увиливающий от правды человек. Ленивый и изворотливый писатель. Зритель. Добродетель и порок сидят друг против друга. Моя жена не обманывала меня так, как обманывала Муари его супруга. Она довольствовалась тем, что соблазняла нашего сына и испытывала от этого дурманящее головокружение. Однако была и та, другая, неверная, целомудренно любившая его плоть и страсть. Мне было стыдно, в этом можно не сомневаться. Я оказался противопоставленным чистому душой человеку, и эта ошибка – наша, моя ошибка – испортила жизнь всем. Когда я думал об этом, я сам хотел встретиться с Муари и подробно рассказать ему о своем стыде. Но я испугался попасть в смешное положение, не желая вспоминать истину, провозглашенную евангелистом urbi et orbi городу и миру (лат.).
: по-настоящему раскаявшийся уже наполовину прощен. Я смотрел на себя, пытаясь хоть как-то оправдаться, получить обещанное прощение, я не нравился себе настолько, что чувствовал слабость во всем теле, с головы до ног. О, заповеди! Я был свиньей, валявшейся в грязи и экскрементах, я проведу остаток дней, испытывая на себе Божий гнев. Если бы это случилось, он был бы действительно испепеляющим. Но, даже зная это, я продолжал отпускать гадкие колкости, гнусно шутить, мой юмор оставался грязным. Кровоточащий нос, устремленные в кабинет глаза, руки, пытающиеся работать, забитая мусором голова. И эта голова была создана, чтобы восхвалять творение! Чем дольше я размышлял, тем сильнее чувствовал желание, которое, как жало, проникало в меня, становилось ощутимее именно в то мгновение, когда я пытался выдернуть его. Заставить замолчать голос свыше! О, заповеди… Желание угнетало и одновременно очаровывало меня.
Вернулась Анна. Я рассказал ей о визите пастора, мы сели на диван возле фортепиано в комнате для занятий музыкой и представили минуты последней встречи любовников.
К моменту возвращения Луи мы были полумертвыми от усилий. Он вошел замкнутый, агрессивный. Без сомнения, он узнал о том, что семья пастора уезжает. Пытался ли он удержать Клер? Ему ведь нет даже четырнадцати. И Клер Муари не могла сопротивляться отъезду, разрушать семью ради мальчика. И как она стала бы жить, если бы осталась? Как подруга моей маленькой прозрачной семейки? Клер уезжала, но приедет другой пастор, а значит, и новая жена пастора поселится в деревне. Конечно же, она будет молода – распоряжения министерства на сей счет однозначны и не приветствуют немолодых женщин в качестве жен пасторов, – и у нее будет несколько детей, которые займут все ее время; но, значит, с ними приедет и бонна, – таким образом, между двумя чашками чая, проповедью и визитом в дом престарелых у нее останется час для обучения несовершеннолетнего. Вечное повторение земных событий! Гармония! Мы сами не далее как сегодня говорили о Луи. Мы не переставали внимательно изучать его, мысленно раздевать, осматривать. Не так давно Анна спросила меня, не хотел бы я побрить мальчика и увидеть его голым и гладким – как зеркало, в котором отражается наше бесстыдство. Луи – зеркало, Анна – прозрачная… Превосходная оптика. А результат оказался пыткой, зрелищем, которому я бы любой ценой предпочел раскаяние в своем недостойном поведении.
XI
Статус наблюдателя отнюдь не прост, и по прошествии некоторого времени я понял, что часть моих планов рухнула. Рассеялась. Была разрушена. Я лишился важной части целого. В полдень того дня, когда должна была состояться последняя встреча Луи и Клер Муари – приближался конец октября, и вдалеке над лесом еще светило живое солнце, – мы ждали, нервные, полные беспокойства; рисуя в воображении грязные картинки, обменивались мнениями, бегали по террасе, глядя в сторону леса. Лихорадка била нас с самого утра, теперь же мы сгорали от нетерпения и любопытства.
Однако тон всему концерту задавала ревность. Кульминацией стало то, что эта ревность остро проявилась в то мгновение, когда мальчика не было с нами: заинтересованный, пожирающий чужие удовольствия взгляд, как раскаленное железо вонзающийся в разрушающееся тело! Взгляд и видение, зрелище и мысли. Театр, состоящий из коротких действий, разыгрываемых на ужасном диване.
Этот кошмар был прерван в восемь часов вечера телефонным звонком пастора Муари.
– Произошла авария.
Я застыл на месте.
– Впрочем, авария это не совсем подходящее слово.
– Рассказывайте, господин Муари, умоляю вас.
Анна была рядом, по моему голосу она поняла, что случилось что-то серьезное; она взяла меня за руку своей дрожащей рукой.
– Авария или что-то еще, не знаю, – ответил Муари. – Машина упала в Брюинн. Может быть, оба утонули. Разбились и тут же утонули, так мне кажется…
Я плохо понял черный юмор Муари. Анна уже вырывала у меня телефонную трубку.
– Машина упала с Шодронского моста.
Он произнес еще две или три фразы и отсоединился;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Я согласен с тем, что пачкал мир своими каракулями, но нельзя сказать, что моя работа всецело поглощала меня. Совсем другое дело – молитва. Это слишком достойный поступок. Что же касается больного члена – идет ли речь о моем члене или члене Луи, – я до сих пор не знаю точно, откуда в наш дом пришло смятение. (Дыру в стене я все-таки заткнул). Тем не менее лучше было бы жить в хижине, питаясь одним только черствым хлебом, зато в радости, нежели поедая мясо в царстве раздора. Здесь был даже не раздор – тут торжествовал разврат, и гнев Предвечного должен был спалить эту новую Гоморру!
Любопытно, что я ожидал этого, словно завороженный. В двадцать лет я написал уже очень много книг и не имел времени размышлять. Теперь, когда я ничего не пишу, мои размышления естественным образом касаются метафизических материй, и я с сомнением вспоминаю свои юношеские годы, думаю об ответственности, грехе – о смерти, которая особенно волнует меня. Смерть сегодня – это одна компания с алкоголем и сексом. Вот что внушал мне мой болезненный гений. И я испытывал сожаление, что не узнал никаких тайн, кроме нескольких важнейших событий в моей жизни. Какой грязной сволочью я был, когда умер мой отец! Отожрался и не мог мыслить по-настоящему. А он провел всю свою жизнь, доставая головой до синего неба невинности. Я ни минуты не думал о смерти матери. Ни заботы, ни размышлений. Я писал в то время короткий рассказ, и все мои мысли были заняты им. Если бы мои читатели узнали, что их любимый писатель размышлял ровно столько же, сколько раздумывает мул, стоя над обрывом или крутым склоном! Я пребывал в довольстве, переваривал, строчил запутанные и глубоко лживые книги. Какие достижения! В пятьдесят пять лет я попытался отречься от пустоты, заполнившей мою жизнь, и делал свинства, которым радовался, как дубиноголовый. Да, я был козлом. Я, Александр Дюмюр, грязное животное и писатель-неудачник.
Я отказывался от любой возможности рассуждать трезво. Я грязнил Анну. Я грязнил бедного мальчика, доверившегося мне. Я обесчестил саму прекрасную мысль об усыновлении, и это я, который оказался не способен создать настоящую семью! Мое ненавистное влияние распространялось на мой дом и на деревню. Порочное и низкое! Из-за меня жена пастора оказалась запачканной грязью, пастор рассказал об этом всей провинции, и следующий акт представления не замедлил начаться.
IX
Все-таки, увы, есть справедливость на свете! И справедливость требовала, чтобы преступление было изобличено. Любовная связь Луи и Клер Муари вылилась в страстные отношения, которые сердили и одновременно зачаровывали нас. Было больно видеть, как Анна ревнует. Луи скрывался от нас, он совсем одичал. Теперь любовники не имитировали уроки музыки. Мадам Муари поджидала мальчика на дороге, Луи сбегал к ней, и машина направлялась в сторону леса. Пастор больше не здоровался с нами, он мрачнел, и мы боялись, как бы эта история не открылась властям: тогда и мы были бы виновны в том, что сапер, как говорится, ошибся; ведь расследование, которое не заставило бы себя ждать, доказало бы, что приемные отец и мать вели себя по меньшей мере странно.
Красота Луи, его желтые глаза, тонкие губы, острые зубы. Его нервозная мягкость, его молчаливость, его желание скрыться, когда к нему приближались. Его животное, порой прячущееся внутри неистовство, готовность вцепиться в горло чужаку… Но чужаком-то был он сам, гадкое и грешное дикое животное.
– Ваш сын, мсье, заражен бешенством, – сказал мне пастор во время визита, предшествовавшего несчастью. – Повсюду расклеены плакаты против бедных ни в чем не повинных зверей! Но это Луи разносчик заразы. Он серьезно болен и кусает других! Позаботьтесь о нем, иначе будет слишком поздно! Позаботьтесь о нем!
Он пошел прочь от меня, крича так, словно я сам приговорил себя к контакту с больным.
Муари попросил меня об этой встрече по телефону непосредственно перед трагедией. Он объявил мне, что его жена заперта в доме. Он знал о том гипнотическом воздействии, которое мальчик оказывал на меня и Анну. Пастор не придал дело огласке, он просто потребовал, чтобы связь прекратилась и чтобы Луи был удален в одно из образовательных учреждений в горах или где-то еще.
Мое чувство справедливости подсказывало, что пастор прав, однако я знал, что мы не сможем на долгое время расстаться с мальчиком. С другой стороны, я все сильнее ощущал, что Луи послан мне в наказание за мою предыдущую жизнь и писательский труд; теперь я почти ненавидел Луи – изощренно, с наслаждением, ибо ко всему прочему он добавил свою связь с мадам Муари. Странное осознание вины! Когда я встречал Клер Муари, то раздевал ее взглядом с медлительностью палача. Каждый полдень я проводил на террасе кафе «Железнодорожной гостиницы» в Мертоне, неспешно поглощая ванильно-земляничное мороженое; жена пастора припарковывала машину в десяти метрах от террасы, под деревьями, и я мог насладиться зрелищем ее стройных ног, пока она вылезала из автомобиля. Теперь она пила пиво напротив меня, я смотрел на ее загорелые блестящие ляжки и мило повторял себе, что эти ляжки на несколько минут раздвигаются для Луи в чаще леса.
Луи Дюмюра, бешеной лисы.
Размышляя о том, что связано с ним, я вспоминаю западни, которые устраивал для него, – журнал, дыру в стене… Я представлял Луи обнаженным. Худенький живот; спускающийся к пучку рыжих волос, который мне описывала Анна (любопытно, но я ни разу не спал с рыжей и спрашивал себя, как выглядит лобок этой музы, живот и какой запах она источает. Несколько порнофильмов не дали мне никакой информации на эту тему. Итак, я говорил о лобке Луи…), и ее описание волновало меня не меньше, чем ляжки мадам Муари, которые должны были образовывать неправильный золотистый треугольник, вздымавшийся над мальчиком в течение получаса. Я подсмотрел, как выглядит член Луи: два или три раза мы мочились рядом в туалете «Оленя»; я решил, что член у него скорее темный, темнее, чем остальное тело, и особенно веснушки на лице. Головка члена, открытая и красная, выдавалась вперед. Как у той собаки, которую я видел на пляже у озера Бре: кобель шел за своей маленькой хозяйкой, прижимаясь лапами к ее ногам, подпрыгивал и касался ее лобка. Я был тогда шокирован и даже ревновал.
Решительно, жена пастора повергла меня в состояние раздумья. Она пила пиво маленькими глотками и время от времени насмешливо на меня смотрела. В какой-то момент я даже подумал, что это зрелище успокаивает мое эстетическое чувство. Белая юбка, забранные в пучок волосы, руки, предназначенные для четок. Но ее вид! Но ее взгляд! Она спокойно пила, остаток моего мороженого таял в блюдце, желтый и розовый цвета смешивались в нем маленькими ручейками.
Мадам Муари закончила пить. Она поднялась и улыбнулась мне. Уверен, она специально разыграла для меня спектакль. Она ехала на встречу с Луи, она знала, что мне это известно и что я в курсе их отношений. Она подошла к машине, открыла дверцу, села, высоко подняв ноги, надела ремень безопасности жестом, обнажившим ее груди. И машина исчезла в глубине площади.
Благодарение Богу, я не успокоился на этом. Я в, свою очередь, поднялся и сел в автомобиль. В течение короткого пути я не прекращал думать о члене Луи и мускулистой худобе мадам Муари. Анна ждала меня на террасе в купальных трусиках. Ее грудь была обнажена, ноги подставлены солнцу. Мы вошли в дом и сели на диван в комнате, где проходили уроки музыки.
– О чем ты думаешь? – спросила Анна шепотом.
И сразу же:
– О них.
– А ты?
– Он раздет, – продолжала Анна. – Она ласкает его…
– Как ты в ванной?
– Они занимаются любовью. Смотри! Смотри! Что ты видишь?
Еще целый час – бедная маска Бетховена! – мы фантазировали насчет того, что вытворяют в ближайшем лесу, среди буков и елей, мадам Муари и мальчик.
Мария ушла погулять. Мы были одни. Когда наша фантазия иссякла, Анна захотела, чтобы мы поднялись в комнату Луи и попросила меня поласкать ее на кровати мальчика. Она натянула на голову пижаму ребенка и не переставая называла его по имени.
Луи вернулся к ужину; он не сказал нам ни слова, только внимательно посмотрел на нас – игриво и в то же время жестоко.
X
Я любил Луи, клянусь моей бородой. Конечно, такое признание выглядит безрассудно, если перед этим я вел речь о смеси гипноза и нежности. Может быть, я правда его люблю.
Может быть, меня очаровало его единственное желание? Я говорю, впрочем, об отцовской любви. Во имя Бога, я правда любил, как отец, этого грязного маленького распутника, виновного в случившихся несчастьях.
Однажды теплым вечером пастор Муари явился к нам в дом, еще более похудевший, небритый; он помолчал несколько минут, затем сказал:
– Мы уезжаем.
Я расслабился и непринужденно посмотрел на него.
– Да, мы уезжаем, и это ваша вина, господин писатель. Ваша ошибка. Вы позволили… вашему сыну… разрушить мир в моей семье. Моя жена в отчаянии, мсье. Она страдает днем и ночью. Она любит вашего сына, мсье. Любит и страдает оттого, что причиняет несчастье нам, нашим детям и мне. Мы больше не видим ее. Она… измождена. Измождена – и это ваша ошибка.
Он остановился, и я не рискнул ответить. Потом он продолжил:
– Я попросил о переводе. Мы покидаем деревню. И лучше будет, если вы не будете знать, куда мы поедем. Считайте, что это миссионерская поездка. Между нами скоро окажется много километров.
Любопытно, что в этот момент я подумал не о тоске Луи, а о страданиях Клер Муари, вынужденной расстаться с любовником и местами, где она прожила всю жизнь, чтобы отправиться восстанавливать здоровье куда-нибудь к неграм.
– Хочу попросить вас кое о чем, – добавил пастор. – Думаю… им нужно разрешить встретиться еще раз. Вы согласны, не так ли?
Я не ответил – но что я мог сказать? Сын все равно скрыл бы от меня время этого последнего рандеву.
– Ваше молчание? – настаивал господин Муари. – Должен ли я истолковать его…
– Нет. Пусть они увидятся еще раз. Но не думайте, что я стану организовывать эту встречу. Они взрослые люди…
– О!… Не надо иронии… – ответил пастор.
Его тон был обвинительным (представляю, каким тоном он говорил с супругой), и я пожалел об этом, поскольку до того момента наша беседа проходила очень спокойно. Я даже начал проникаться симпатией к моему визитеру.
Он вновь уверил меня, что ни секунды не думал о передаче этого дела судебным властям. Без сомнения, увидев, как я испуган его словами, и вероятно, подумав, что я могу ему отомстить, он уточнил, поднимаясь (если бы он знал тогда, что произойдет!):
– То, что произошло здесь, не касается людского правосудия. – Он пожал мне руку, заглянув в глаза.
Наконец он ушел, взяв с меня нелепое обещание не препятствовать возможному желанию любовников провести вместе целый день или ночь. После чего я должен был запереть Луи до отъезда семейства Муари. Мне вспомнились слова из книги Исход: «И двинулись (сыны Израилевы) из Сокхофа и расположились станом в Ефаме, в конце пустыни. Господь же шел пред ними днем в столпе облачном, показывая им путь, а ночью в столпе огненном, светя им, дабы идти им и днем и ночью». Исход, 13:20-21.
О, проповеди евангелистов, призывы Божьего гнева, исступление веры Моисея, о которой сотни раз неустанно рассказывали на площадях, и потом, после проповеди моя мать тащила нас в домик местного пастора, чтобы поприветствовать его: чай, снова чай, опять чай и хлебцы, в памяти сына проповедника всегда ненавистные.
Воспоминание о соленых хлебцах вновь обратило меня к мысли о визите Муари. На самом деле он был забавным. Двое мужчин, сидящие друг против друга, шпионящие друг за другом и выжидающие. Но один из них представляет закон и уверен в ясности своих доводов, в своих правах. Конечно, он страдает, боится потерять жену, увидеть свою семью разрушенной и пытается с помощью бегства восстановить ее. С ясностью и честностью. И напротив него сидит потворствующий низости, увиливающий от правды человек. Ленивый и изворотливый писатель. Зритель. Добродетель и порок сидят друг против друга. Моя жена не обманывала меня так, как обманывала Муари его супруга. Она довольствовалась тем, что соблазняла нашего сына и испытывала от этого дурманящее головокружение. Однако была и та, другая, неверная, целомудренно любившая его плоть и страсть. Мне было стыдно, в этом можно не сомневаться. Я оказался противопоставленным чистому душой человеку, и эта ошибка – наша, моя ошибка – испортила жизнь всем. Когда я думал об этом, я сам хотел встретиться с Муари и подробно рассказать ему о своем стыде. Но я испугался попасть в смешное положение, не желая вспоминать истину, провозглашенную евангелистом urbi et orbi городу и миру (лат.).
: по-настоящему раскаявшийся уже наполовину прощен. Я смотрел на себя, пытаясь хоть как-то оправдаться, получить обещанное прощение, я не нравился себе настолько, что чувствовал слабость во всем теле, с головы до ног. О, заповеди! Я был свиньей, валявшейся в грязи и экскрементах, я проведу остаток дней, испытывая на себе Божий гнев. Если бы это случилось, он был бы действительно испепеляющим. Но, даже зная это, я продолжал отпускать гадкие колкости, гнусно шутить, мой юмор оставался грязным. Кровоточащий нос, устремленные в кабинет глаза, руки, пытающиеся работать, забитая мусором голова. И эта голова была создана, чтобы восхвалять творение! Чем дольше я размышлял, тем сильнее чувствовал желание, которое, как жало, проникало в меня, становилось ощутимее именно в то мгновение, когда я пытался выдернуть его. Заставить замолчать голос свыше! О, заповеди… Желание угнетало и одновременно очаровывало меня.
Вернулась Анна. Я рассказал ей о визите пастора, мы сели на диван возле фортепиано в комнате для занятий музыкой и представили минуты последней встречи любовников.
К моменту возвращения Луи мы были полумертвыми от усилий. Он вошел замкнутый, агрессивный. Без сомнения, он узнал о том, что семья пастора уезжает. Пытался ли он удержать Клер? Ему ведь нет даже четырнадцати. И Клер Муари не могла сопротивляться отъезду, разрушать семью ради мальчика. И как она стала бы жить, если бы осталась? Как подруга моей маленькой прозрачной семейки? Клер уезжала, но приедет другой пастор, а значит, и новая жена пастора поселится в деревне. Конечно же, она будет молода – распоряжения министерства на сей счет однозначны и не приветствуют немолодых женщин в качестве жен пасторов, – и у нее будет несколько детей, которые займут все ее время; но, значит, с ними приедет и бонна, – таким образом, между двумя чашками чая, проповедью и визитом в дом престарелых у нее останется час для обучения несовершеннолетнего. Вечное повторение земных событий! Гармония! Мы сами не далее как сегодня говорили о Луи. Мы не переставали внимательно изучать его, мысленно раздевать, осматривать. Не так давно Анна спросила меня, не хотел бы я побрить мальчика и увидеть его голым и гладким – как зеркало, в котором отражается наше бесстыдство. Луи – зеркало, Анна – прозрачная… Превосходная оптика. А результат оказался пыткой, зрелищем, которому я бы любой ценой предпочел раскаяние в своем недостойном поведении.
XI
Статус наблюдателя отнюдь не прост, и по прошествии некоторого времени я понял, что часть моих планов рухнула. Рассеялась. Была разрушена. Я лишился важной части целого. В полдень того дня, когда должна была состояться последняя встреча Луи и Клер Муари – приближался конец октября, и вдалеке над лесом еще светило живое солнце, – мы ждали, нервные, полные беспокойства; рисуя в воображении грязные картинки, обменивались мнениями, бегали по террасе, глядя в сторону леса. Лихорадка била нас с самого утра, теперь же мы сгорали от нетерпения и любопытства.
Однако тон всему концерту задавала ревность. Кульминацией стало то, что эта ревность остро проявилась в то мгновение, когда мальчика не было с нами: заинтересованный, пожирающий чужие удовольствия взгляд, как раскаленное железо вонзающийся в разрушающееся тело! Взгляд и видение, зрелище и мысли. Театр, состоящий из коротких действий, разыгрываемых на ужасном диване.
Этот кошмар был прерван в восемь часов вечера телефонным звонком пастора Муари.
– Произошла авария.
Я застыл на месте.
– Впрочем, авария это не совсем подходящее слово.
– Рассказывайте, господин Муари, умоляю вас.
Анна была рядом, по моему голосу она поняла, что случилось что-то серьезное; она взяла меня за руку своей дрожащей рукой.
– Авария или что-то еще, не знаю, – ответил Муари. – Машина упала в Брюинн. Может быть, оба утонули. Разбились и тут же утонули, так мне кажется…
Я плохо понял черный юмор Муари. Анна уже вырывала у меня телефонную трубку.
– Машина упала с Шодронского моста.
Он произнес еще две или три фразы и отсоединился;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18