Жак Шессе
Желтые глаза
Жак Шессе
Желтые глаза
Недостойно благовоспитанного человека без нужды обнажать те части своего тела, которые природная стыдливость велит скрывать. Если же необходимость вынуждает нас поступить так, следует делать это с приличествующей сдержанностью, даже если рядом нет никого, кто мог бы увидеть. Однако нет места, где бы ни присутствовали ангелы.
Эразм
Часть первая
I
К вершине того, что, должно быть, являлось моей карьерой, мы – моя супруга и я – поселились в Рувре, в большом старом доме на холме; до этого мы несколько лет жили в Мёртоне, главном городке той пустынной местности. Я был тогда известным, если не сказать уважаемым писателем, и недели не проходило без того, чтобы мое имя не оказалось на страницах центральных газет или меня не пригласили бы на очередной конгресс в один из уголков Земли; впрочем, ездить на эти конгрессы я избегал, моя нелюдимость полностью шла вразрез со временем.
Анне было тридцать пять, и она так и не стала матерью, несмотря на многочисленные усилия, которые предпринимала. Потому решение усыновить ребенка для нас не было чем-то особенным.
Благодарение Богу, после наших бесчисленных административных хлопот органы опеки наконец доверили нам подростка, в итоге кардинально изменившего нашу жизнь. Почему бы генеральному опекуну не отдать нам девочку, для которой, уверен, я стал бы отцом безо всяких проблем; или любого другого невинного ребенка, который своим появлением не втянул бы меня в сомнительные дела? Ибо с тех пор, как Луи вошел в наш дом, мне показалось, что у нас поселился дьявол, не дававший мне передышки и в шутку преодолевавший все мои попытки сопротивления.
Я запомнил это лето во всех подробностях. Дожди, грозы, неожиданно наступавшие невыносимые минуты ослепления и обмана. Целыми днями я пребывал в состоянии оцепенения, неспособный писать, молчаливый, расслабляясь только в одном-единственном деревенском кафе, куда я возвращался все чаще, чтобы до одурения накачиваться алкоголем.
Анна тоже нервничала, ожидая прибытия нашего протеже. Только она видела его: я отказывался, чувствуя отвращение к этим своеобразным визитам ветеринара, которые прекрасно себе представлял. Мы выполнили требования закона, этого было вполне достаточно. Да и бумаги ребенка были совсем готовы, что вполне меня устраивало. Анна провела рядом с ним много часов, посещая приют, где он находился. Она описала мне его. Мы с улыбкой обсуждали то, что привлекало наше внимание в его родословной. Его место за столом было определено. Его комната была готова: на втором этаже, возле нашей. Точнее, между нашей и моим рабочим кабинетом. Весь гардероб – в шкафу. Пианино настроено: он, наверное, будет играть на нем, станет брать уроки у жены пастора Муари, исполняющей обязанности церковного органиста. Мы приготовились к тому, что ему нужно будет учиться, ведь приютская школа могла дать лишь начальные знания, мало подходившие для его возраста. Эту помеху можно было устранить с помощью частных уроков, и мы попытались бы определить мальчика в коллеж в Мёртоне, где он наверстал бы упущенное.
Итак, мы ждали только Луи – его имя было немного торжественным, немного тяжеловесным, как мы говорили себе, но по понятным причинам мы были не вправе изменить его, да и закон не разрешил бы нам сделать это.
В течение пятнадцати лет супружеской жизни мы не имели детей, и, добавлю, приезд мальчика вызывал у меня чувство вины. Не то чтобы речь шла о сознательном заблуждении, на которое мы пошли, продумав все до мелочей. Все обстояло менее явно. Это было своего рода признание в слабости. Мы были не способны родить его, и факт усыновления обнаруживал эту неспособность дерзко и жестоко. Моя нежность, не растраченная на ребенка, которого мы не произвели на свет, едва ли могла быть перенесена на вновь прибывшего. Я всем своим существом желал его приезда, но не мог справиться с ощущением тоски по ребенку от моей плоти – моей семьи, моей крови, моей расы.
Печаль, тоска, затухание рода – я страдал и от этого, дважды виновный в том, что не стал отцом, и мои сожаления только усиливала мысль о появлении Луи.
Был бы я хорошим отцом, родным отцом, если бы у Анны родился ребенок? Тысячу раз я отвечал на этот вопрос утвердительно. Я обожал бы этого ребенка, пропуская перед глазами бесконечное число образов, которые много лет создавало мое воображение. Была бы это девочка или мальчик, но – мой ребенок, плоть от моей плоти и вышедший из ее лона, ребенок, которого я любил бы нежно и страстно, как и Анна.
Его-то нам и не хватало.
Я воспринимал его отсутствие как несправедливость, особенно в отношении Анны, и когда, усталая и потерявшая надежду после очередного похода к специалисту, она заговорила со мной об усыновлении, я согласился ради нее – по крайне мере она могла найти утешение, отдавшись воспитанию маленького сироты. Так начались первые хлопоты. Они продолжались несколько месяцев, и нетерпение Анны все возрастало. Анна нашла себе сына в мёртонском приюте, виделась с ним каждый день, осыпая подарками, фотографируя. Как я уже сказал, я не хотел ездить к нему, ссылаясь на удовольствие, которое должен был испытать, увидев ребенка всего сразу, целиком; когда нам его наконец отдали бы, это был бы праздник. Я также имел резон отказываться от просмотра фотографий, добавляя, что раз Анна его выбрала, значит, он красив, а впрочем, фотокарточки лгут или искажают натуру, тогда как я не соглашусь на ложь вплоть до момента решающей встречи. Разумеется, я жестоко страдал от своих хитростей, и чувство вины тяготило меня, как кардинальская шапка.
Поддалась ли Анна на мои уловки? Не знаю. Она должна была приписать мой мрачный вид и нервозность нетерпению. Я ничего не писал или рвал написанное. Я, который четко установил для ежедневной работы определенные часы и без перерыва трудился от рассвета до полудня, оставляя последующее время Анне – мы совершали наши любимые прогулки по лесам, – теперь по утрам скитался, под малейшим предлогом отлучаясь в Мёртон, бесцельно крутил руль, грезя в кафе городка перед стаканами белого вина. От этого я тоже страдал. Бездействие угнетало меня, сводя с ума. Я тосковал от того, что не работаю. Только что вышла моя повесть, я набросал план новой книги – романа, который обещал себе закончить за этот год. Все пошло прахом. И все это вызывало у меня раздражение; я почти ничего не делал для того, чтобы принять у себя чужого ребенка, который будет носить моя имя: Луи Дюмюр, тринадцати лет, уроженец Лютцельфлю, из кантона Берн. Сын Клауса Вальзера, сорока лет, без определенных занятий, и Марии-Урсулы Рейхенбах, девятнадцати лет, незамужней, рабочей на заводе.
Сколько раз, листая его бумаги, я давал волю своему воображению. Клаус, сорока лет, Мария-Урсула, девятнадцати. Где они познакомились? В бистро? На деревенском балу? На заводе во время приема на работу? Пока Клаус батрачил на какого-нибудь фермера в тех краях? Я плохо знал Лютцельфлю, хотя проходил там службу в 1955 году. Я ничего не помнил о нем, кроме того, что там находится могила Иеремии Готхельфа, и еще – бесконечные крыши ферм, утопающих в яблоневых садах, где мы сбивали яблоки концами ружей и грызли их, прислонившись к стволам деревьев, среди пасущихся коровьих стад – тучных и ярко-рыжих. Я не помнил никакого завода, но завод был в нескольких километрах оттуда – в Конольфинжене, промышленном городе, таком уродливом по сравнению с тамошней богатой и зеленой природой. Именно там работала Мария Рейхенбах. Там она носила во чреве Луи. Он появился на свет в Лютцельфлю и, конечно же, не на одной из патриархальных, чудесных ферм… После долгих хлопот административного характера ребенок был перевезен в Ваадский приют. А Клаус, человек без определенных занятий? Бродяга? Один из тех – тощих, недоверчивых, жадных, часто преступающих закон, скитающихся по деревням и предлагающих свои услуги на время заготовки сена или жатвы, питающихся с краю стола, изучая грудь служанки, напивающихся в бистро и в один замечательный день исчезающих так же, как появились. Да, я думал об этих бродягах, родителях моего приемного сына. Я представлял их лица, их любовь, их жизнь. Я сравнивал их с Анной и собой. Я оценивал их красоту, их безрассудства, их бедность – то, что отличало их от нас. Забавно, однако после таких сравнений я начинал ревновать бродягу, желать девушку, завидовать тому, как они легко находят общий язык и наслаждаются друг другом. Я ненавидел их свободу. Ненавидел их красоту и наслаждения. Наконец, я стал желать встречи с ними, я, который перед этим так упорно отказывался видеть сына, – чтобы сравнить их настоящих с навязчивыми образами, которые рисовало мое воображение.
Но Луи приехал к нам, и его появление в нашей жизни убило во мне все, что не было им, и только им.
Мы ожидали его прибытия в одну из пятниц июля. Было решено, что Анна отправится в Мёртон и привезет его к трем часам дня. В тот день я едва притронулся к завтраку, слишком нервничая, чтобы что-либо съесть – из-за Анны, то и дело смотревшей на часы и вспоминавшей, что еще нужно было сделать на этой неделе, чтобы добрые обычаи сразу же установились в нашей семье. Потом она встала, торопливо пересекла комнату, и я услышал, как хлопнула дверца «форда». Я тоже поднялся из-за стола, пошел в рабочий кабинет и попытался обмануть ожидание, пробегая взглядом страницы рукописи романа, лежавшей передо мной посреди пустого стола. Напрасно. Я испытывал грусть и стеснение, похожее на стыд. Когда я начал эту книгу, я был уверен, что создам ее твердой рукой. Я переворачивал страницы, исписанные почти без помарок, вспоминая, с какой радостью располагал слова на гладких листах бумаги. Мне всегда нравились толстые тетради в клетку, вызывавшие в памяти домашние задания, которые я с удовольствием выполнял, будучи мальчишкой. Я очень любил те белые страницы, с сеткой голубых линий, точных и воздушных одновременно. Теперь я пробегал глазами по тексту, испытывая отвращение, боль от уверенности, что не смогу вновь как следует взяться за него.
К чему бояться худшего? – попытался я разуверить себя и солгать себе самому. Не слишком ли нервно, импульсивно я воспринял предстоящую встречу, поддавшись обычным, естественным в таком случае эмоциям? Луи поселится у нас, привыкнет к нашему быту, нашему непрочному, но спокойному мирку, в котором обитаем мы с Анной; этот мирок будет для него новым. Мы создавали его в течение стольких лет успешных усилий!
Я долго сидел за столом, глядя в пустоту, находясь во власти воспоминаний и приступов тоски.
Наконец я услышал, как на гравий садовой дорожки въехала машина, и сделал величайшее усилие, чтобы не выпрыгнуть в окно.
Входная дверь открылась, и Анна позвала меня.
Я спустился вниз.
Он стоял рядом с ней; свой маленький чемодан он решился поставить на пол прямо перед собой, когда я вошел; затем он посмотрел на меня. О, этот взгляд! Я тоже посмотрел на него, отмечая каждую черточку его лица, ловя все его жесты, слова; на секунду некое слепое пятно замедлило мою реакцию.
Это был мальчик с рыжими волосами, среднего роста, и когда он, легко подталкиваемый Анной, приблизился ко мне, я отметил, что его движение было неискренним. Он открыл рот, чтобы поздороваться со мной, его зубы оказались редкими и острыми. Почти незаметные веснушки на скулах и вокруг носа. Длинные, тонкие губы. Загорелая шея, худое тело в вырезе воротника рубашки. Его бедра, ляжки, ступни мелко дрожали; он замолчал и стал похож на какое-то животное – это шокировало меня. И я отметил все это, зная, что позже вернусь к своему первому сравнению. Но больше всего тогда меня поразил его взгляд: его желтые глаза, которые – как я сразу заметил – были необыкновенно похожи на мои. Глаза янтарного цвета, блестевшие золотыми и рыжевато-серыми лучиками. Эти глаза изучали меня, и я понял, что отныне не смогу оторваться от их жестокого и хитрого взгляда.
II
Вот как это началось, клянусь. Все произошло быстро и свалилось на меня издалека: так действует слюна бешеного животного после укуса, когда страдает все тело, мозг, печень, почки, легкие; болезнь собирается с силами, отступает, бродит, возвращается, чтобы прикончить слабое тело, и наступает смерть, добрая смерть, избавляющая плоть от мучений.
Однако вы, быть может, удивитесь такому медицинскому сравнению? Я – писатель, и оставался им двадцать лет, пока сопротивлялся растущему давлению этой местности. Что за давление? – спросите вы. Разве сложно догадаться, что оно представляет собой страх? Страх. Особенный страх, боязнь однажды попасть в западню, стать предметом злых сплетен, быть отравленным – и все прочее, что еще только можно придумать. Скрытый страх, который в самые неожиданные моменты, ночами или в разгар работы, вдруг нарастает, расцветает, проникает внутрь, как фурункул под кожу. Страх романиста? Аналитика? Вы не знаете, что за яд распространился по этой равнине. Я видел людей, вешавшихся от страха в этом гостеприимном климате. Я не преувеличиваю. Это происходило без обычных сакральных действий и не в результате краха карьеры; это не были простые бродяги или одуревшие пастухи с огромными ширинками. Отнюдь. Серьезные, благородные люди, отравленные страхом, вешались, стрелялись, взлетали в воздух с помощью динамита. Иногда можно прочесть, что в этом краю ничего не происходит. В самом деле, ничего, что видно с первого взгляда. Путешественник, дачник радуются чистой синеве и ничего не замечают. Необходимо поселиться – даже, наверное, стоило бы написать пожить – в этих отдаленных краях, чтобы почувствовать, как очень медленно и верно страх возникает в сплетении вен, орошает сердце, питает мозг упрямой и независимой силой. Голой силой. И со всей моей отвагой, ибо я чту закон, истину, порядочность, я попытался бороться с этой силой. Я часто одерживал верх, и тогда наступали годы непрочного мира, о которых я говорил. Наконец я был побежден, как и другие.
Отметьте, что помимо страха существуют прочие формы давления – боязнь просто переносит, оживляет их. Желание бродит внутри. Не прекрасное, счастливое желание, появляющееся и удовлетворяемое при свете дня! Иное желание приклеивается к вам, ползет, волочится за вами, обвивает вас, таится по закоулкам, увлекает в свои лабиринты. Более того, оно начинает мешать, становится неискоренимым, огромным, неистовым, явным. Зверь существует, прячется, изобретает, определяет. Зверь, ожидающий свою добычу, чтобы сожрать ее с постыдной и яростной жадностью. Кто может помешать желанию? Без сомнения, Закон Божий, который требует, чтобы тело оказалось в наихудшем месте, клоаке, презираемой и караемой Господом. Тело предает. Тело другого человека, наше собственное тело, запретное тело – и тогда желание превращается в ненависть, напирает, делает из тела врага, управляет им, как презренным сообщником. За двадцать лет я перевидал столько жертв этого демона, что составил каталог из страхов и наслаждений, подсказанных мне моими образами: уродство, глубокий рваный след от удара вилкой, овца, бык, домашняя птица и кролик, насаженные на кол в глубине загона. И не стоит верить в то, что условия жизни определяют судьбу! Я более не считаюсь с богатыми и власть имущими, стыдливо приходящими к врачу с просьбой вытащить из задницы горлышко от бутылки или вылечить молодую любовницу от гнойной раны, причиной появления которой стал окурок сигары, участвовавший в забавах на заднем сиденье «шевроле».
Итак, страх, желание, ненависть и проклятое наслаждение плоти. Все это усиливается крепостью расы, изощренностью вкуса, твердостью зубов, тупостью восприятия и уверенностью в том, что исполняешь свой долг. Вы удивляетесь, что я говорю о расе? И тут же начинаете махать руками за моей спиной, объявляя меня дьявольской марионеткой Третьего Рейха и тенью его ухмыляющихся философов. Не заблуждайтесь. Существует замкнутая раса невозмутимых, упрямых дикарей, влюбленных в свои земли – холмы, равнины, овраги, тенистые склоны; у представителей этой расы мощные тела, широкие кости, завидный аппетит, насыщенная свинством и алкоголем кровь; воображение подскажет вам все остальное. «Он обдумывает», – и этим все сказано. Он размышляет о связях, поступках, полученных и нанесенных ранах. О бараки из досок в час между собакой и волком, амбары, чердаки, лестницы покосившихся лачуг, бревенчатые хижины, душные пристройки, вонючие, полные мух кабинеты, о вы, альковы бедняков! Богачи снимают штаны в прохладных комнатах дорожных мотелей!
Край заблудившейся красоты. Пустыня. Райское место, выметенное ветрами, безумное, истекающее жизненными соками. Над этой пустыней раздавался голос пророков и яростные вопли каинов (все авели с косыми взглядами пересчитывают друг друга на отрезке между церковью и полицейским участком), да, над этой широкой изумрудной равниной, искривленной холмами, которые выстроились по берегам речушек;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18