«Бредовые, дурацкие мысли!» – рассердился Игорь Саввович и прислушался. Светлана ходила по гостиной из угла в угол мерно и безостановочно – такое бывало и раньше, когда происходили неприятности. В конце концов она уйдет в спальню, чтобы молча упасть на кровать и уткнуться лицом в подушку. «Обеда не будет!» – подумал он.
Игорь Саввович читал или слышал, что во многих семьях муж и жена, так сказать, объединяются, когда случается несчастье, чтобы единым фронтом – бойцы! – отразить напасть. Правда, Игорь Саввович никогда не видел, как это происходит. Мать и Савва жили на отдельных половинах дома, каждое утро, встречаясь за столом, здоровались и целовались, казались дружными, но, когда под ножом матери или отчима умирал человек, не встречались два-три дня. Мать и отчим никогда не советовались – домом и, может быть, институтом руководила Елена Платоновна. Одним движением бровей она умела раздавать команды налево и направо, отчим открыто радовался ее тирании и мудрости, смеясь говорил: «Матриархат! Мне оставлен только операционный стол. Вот это и называется свободой. А лозунг эмансипации: „Каждой женщине – домработницу!“
Можно понять, чем Игорь Саввович был озабочен сейчас, когда сосредоточенно размышлял о семейном устройстве, матриархате? Не интересует же его, кто глава дома: Светлана или он? Кстати, газеты последних лет с умным видом писали, что современная семья – союз двух равноправных людей, делящих поровну тяготы быта. Только псих мог представить отчима Савву, под ручку с матерью идущего по универсальному магазину…
Почему же Игорь Саввович, позабыв о следователях и гаражах, занимается такими пустяками, как письменный стол в домашнем кабинете, за которым ни разу не сидел, создавая непреходящие ценности! А потому, подумал он, что дома-то у меня не было! Гостиница, ночлежка, часовая мастерская… Ленивое возвращение в этот так называемый дом, радость, когда есть время возиться с часами, скука, если кто-нибудь или что-нибудь этому мешает, – такой вот расклад! Потому и прокрадывается тайно в дом трехрожковый торшер.
Раздался тоненький телефонный звонок, Игорь Саввович и не подумал взять трубку параллельного телефона, стоящего в полуметре от его руки. Звонил скорее всего полковник Сиротин или мать Светланы. Ох, Митрий Микитич, дорого обойдется тебе беспокойство об Игоре Гольцове! Вчера говорили, что бездарная кривоногая авантюристка добилась встречи со вторым секретарем обкома. Эта дойдет до Старой площади в Москве…
– Тебя к телефону, – полуоткрыв двери кабинета, сказала Светлана. – Совсем незнакомый голос…
Игорь Саввович поднял трубку.
– Гольцов слушает.
– Товарищ Гольцов, с вами говорит помощник товарища Левашева. Меня зовут Романом Трофимовичем. Здравствуйте, товарищ Гольцов!
– Здравствуйте!
Высокий брюнет в светлом костюме, модная обувь, по-настоящему красивые, отлично завязанные галстуки – таков помощник. С Игорем Саввовичем они знакомы давно и коротко, обращаются обычно друг к другу на «ты», причем Игорь Саввович называет помощника Романом с ударением на первом слоге, а помощник кличет его Гольцом. «Здорово, Голец, как твое ничего?» – «Привет, Роман, твоими молитвами!»
– Товарищ Гольцов, не могли бы вы через четверть часа заглянуть в приемную товарища Левашева?
«Четверть часа», «не могли бы вы» – это, несомненно, слова первого секретаря обкома. Так расфранченный Роман говорить не умел.
– Товарищ Гольцов, вы слышите меня…
– Слышу, слышу, товарищ Гремячкин! Пришлите, пожалуйста, машину. Моя в разъезде…
– Отправляю, товарищ Гольцов…
Стоящая в полуоткрытой двери Светлана только бесшумно пошевелила губами, когда Игорь Саввович положил трубку.
– Придется надеть галстук, – сказал Игорь Саввович. – Пиджак тоже…
Он уже чувствовал облегчение. В три часа состоится бюро, на которое вызван Иван Иванович Карцев, через десять минут он сам увидит и услышит Левашева, так что часам к шести вечера все кончится – скорее бы, ой, скорее! Левашев вопрос о нарушении генерального плана застройки, конечно, поставит последним, бедный Иван Иванович натерпится вволюшку горестного ожидания, но Игорь Саввович Гольцов – увы! – ничем не может помочь тестю, разговор с Левашевым заранее обдумывать не хотел.
– Светлана, мне нужен любой галстук…
– Хорошо! Завязать?
– Он завязан… Я к Левашеву. Тебе лучше поехать к матери. Нельзя же ее оставлять одну.
– Там Иван Иванович старший…
– И все-таки тебе лучше поехать к матери.
«Может быть, я и женюсь на Светлане! – с жестокой иронией подумал Игорь Саввович. – Пока же мне нужно, так сказать, определить свое положение во времени и пространстве…» Он затянул угол галстука, глядя на свое отражение в стекле книжного шкафа, пятерней расчесал волосы, опять принялся за галстук.
– Игорь, что ты делаешь? – воскликнула Светлана. – Ты себя задушишь…
Он молчал, чувствуя, как пухнет и багровеет лицо, как губы – валентиновские губы – вытягиваются в злую ниточку. Показалось, что он похож на плохо смазанную машину, так как от отчаянных усилий не закричать на Светлану внутри все скрежетало и звенело. Он тупо подумал: «Я сволочь! Мне легче, чем Светлане. Я сволочь!»
– Я поеду к матери, – быстро сказала Светлана. – Поеду, поеду!
Спасибо! Игорь Саввович шумно выдохнул воздух, на мгновение закрыл глаза, а когда открыл, жены не было в кабинете. «Ну, Роман, где же твоя машина?»
* * *
По широкой обкомовской лестнице, устланной толстым ярко-красным ковром, прижатым к ступеням надраенными бронзовыми прутьями, Игорь Саввович легким шагом поднимался на третий этаж, где находилась приемная и кабинет Левашева. Обком помещался в старинном красивом здании бывшего губернаторства – стены метровой толщины, длинные и широкие коридоры, огражденные от комнат такими же толстыми стенами, как и наружные. Не меньше десяти дверей – дубовых, резных – выходили в коридор с каждой стороны, но в любое время суток из двадцати кабинетов, занятых людьми, телефонами, вентиляторами и радиодинамиками, в коридор не просачивалось ни звука – такими толстыми были стены и двери.
Такая же дверь, как и все другие, табличка с номером 309, бронзовая ручка в форме львиной головы, отполированная до сияния, как медь на военном парусном судне. Игорь Саввович потянул дверь на себя, она не открылась, а как бы величественно поплыла навстречу – бесшумная и толстая, словно дверь в гигантском сейфе. Повеяло теплом и запахом лака, солнце светило из трех окон-великанов, среднее из которых имело форму сердца. Таких окон в здании обкома было шесть, по два на этаже, исключая первый. В приемной жили два звука: смачно постукивала электрическая пишущая машинка да гудел шмелем огромный вентилятор, направленный в сторону еще одной ромской знаменитости – Юлии Марковны Ивановой: эта худощавая и медленная женщина лет шестидесяти, по подсчетам любителей-краеведов, пережила шестнадцать первых секретарей и ни разу в рабочий день не вышла из здания обкома раньше одиннадцати часов вечера. Увидев Игоря Саввовича и поздоровавшись, Юлия Марковна мгновенно выключила электрическую машинку, нажала еще на две кнопки, и сразу после этого из маленькой двери – противоположной огромной – показался помощник первого секретаря Роман Трофимович Гремячкин. Как и следовало ожидать, бесконечно модный, в босоножках на платформе и – вот новость! – в очках. Он шел к Игорю Саввовичу с таким видом, словно недоумевал, почему и для чего в приемной появился этот незнакомый человек. Еще на ходу, чтобы Игорь Саввович и рта разинуть не успел, Гремячкин пророкотал:
– Гольцов Игорь Саввович? Здравствуйте!
Дурак!
– Да, я Гольцов!
Гремячкин и знаменитая Юлия Марковна Иванова одновременно посмотрели на часы: оставалось ровно две минуты до двух часов дня. Гремячкин опять пророкотал:
– Через две минуты товарищ Левашев вас примет… Прошу обратить внимание на мои слова. – Гремячкин прокашлялся, и Игорь Саввович насмешливо подумал, что у тонкоголосого в обычной обстановке Романа здорово болит горло от необходимости в рабочее время басить и даже рокотать. – Товарищ Левашев может вам уделить только десять минут, – продолжал Гремячкин. – День Кузьмы Юрьевича расписан по минутам и, если вы перерасходуете свой лимит, окажется не принятой… – Он заглянул в изящную записную книжку. – …останется не принятой вдова товарищ Варенцова… Не забывайте, пожалуйста, поглядывать на часы, товарищ Гольцов.
И как только Роман умолк, открылась дубовая дверь, в приемную из кабинета Левашева вышел гремящий орденами и медалями маленький и худенький человек. Это был известный по областной и центральным газетам Старков, уникальный комбайнер, заработавший на трудовом фронте всевозможные награды, но в городе и области больше прославившийся тем, что на самых представительных совещаниях ругал всех министров, имеющих отношение к сельскому хозяйству. Самым мягким словом при этом считалось «бездельники». Старкова на трибуну давно не пускали, но комбайнер вылезал сам на сцену под аплодисменты соскучившегося зала и бойко отбарабанивал очередную порцию оскорблений. Он и в жизни был человеком злым, неразговорчивым, подозрительным; вывалившись из кабинета Левашева, посмотрел на Игоря Саввовича, Гремячкина и Юлию Марковну красными от злости бычьими глазами.
– Бездельники! Бюрократы! Заелись! – прокричал Старков и пошел к выходу. – Ладно! Доживем до конференции… Крючкотворы!
В приемной сделалось по-обкомовски тихо. Юлия Марковна снисходительно улыбалась, Гремячкин осудительно хмурился, а Игорь Саввович, не ожидая приглашения Романа, шел к большим дверям. Пройдя по кабинету шагов пятнадцать, Игорь Саввович остановился, чтобы Левашев тоже успел сделать положенные ему пятнадцать шагов. Рука у Левашева была тонкая, интеллигентно вялая, зато в плечах он был много шире Игоря Саввовича и выше сантиметра на четыре. Всегда загорелое мускулистое лицо было слегка озабоченным, выпуклый подбородок украшала «кинематографическая» ямочка, и вообще первый секретарь был интересным мужчиной.
Игорю Саввовичу всегда до злости не нравилась привычка Левашева щурить глаза, чтобы рассматривать собеседника с откровенной уверенностью, что через минуту-другую он с точностью высокого класса поймет, кто стоит перед ним. В ответ на это Игорь Саввович тотчас же начинал щуриться и тоже разглядывать Левашева: «Я вас вижу насквозь».
– Здравствуйте, Кузьма Юрьевич!
– Здравствуйте, Игорь Саввович!
Заместитель главного инженера треста Ромскстрой Игорь Саввович Гольцов яростно завидовал Левашеву: не кабинету первого секретаря, не высокому посту, не огромной власти, а лишь тому, что Левашев как-то открыто, стопроцентно искренне умел быть счастливым работой. Поднимался ли он на трибуну, осматривал ли новую сплоточную машину, говорил ли по телефону, разбирал ли склоку – все это Левашев делал так, что было видно: нет на свете ничего интереснее и важнее, чем говорить по телефону или осматривать сплоточную машину. О работоспособности первого секретаря ходили легенды, сам Игорь Саввович однажды наблюдал, как после труднейшего и суматошного дня открытия навигации Левашев – свежий и веселый – после одиннадцати сел работать в холодной заезжей. Что делалось за стенами левашевского особняка, знали немногие, но Игорю Саввовичу, зятю Карцева, было известно, что отдыхал Левашев только во время игры в теннис; остальное – изучение отраслей промышленности, сельского хозяйства, иностранные языки. Кузьма Левашев был молод, и потому на первом из своих бюро в Ромском обкоме сказал товарищам: «Большинство из вас старше меня на войну, но я попробую подтянуться…» Слова «старше на войну» мог сказать лишь человек тонкого ума и образного мышления.
– Садитесь, Игорь Саввович… Старательный Гремячкин вас, конечно, предупреждал, что нужно поглядывать на часы. Однако до трех я свободен…
Левашев сел, откинулся на спинку обыкновенного стула, задумался, позабыв убрать с лица насмешливую улыбку над «старательным Гремячкиным». Может быть, он давал возможность Игорю Саввовичу оглядеться и собраться с мыслями, так как на самом деле работал по минутам, сбивая их туго, как спички в полном коробке.
– Я, по-видимому, сделал ошибку, – не выходя из задумчивости, проговорил Левашев. – Прежде чем говорить с начальником управления внутренних дел, прокурором города и следователем Селезневым, мне нужно было безотлагательно повидаться с вами, Игорь Саввович…
Не было улыбки на лице Левашева, тверды были странные губы – квадратные и преувеличенно выпуклые, – прищуренные глаза прощупывали Игоря Саввовича, как радар опасный сектор неба. Естественно, что Игорь Саввович немедленно тоже прищурился, тоже откинулся на спинку кресла, чтобы изучать лицо Левашева и все остальное.
– Вам видней, – весело сказал Игорь Саввович. – Правда, мне думается, что порядок встреч никакого значения не имеет…
– Не скажите, – тонко улыбнувшись, ответил Левашев. – Уверен, что потратил бы в три раза меньше времени, если бы начал с вас знакомиться с гаражным делом. – Он больше не смотрел в лицо Игоря Саввовича. – Если хотите, я могу вам объяснить.
Теперь на квадратных губах первого секретаря застыла та же улыбка, с какой он говорил о сверхбдительности своего помощника Гремячкина.
– Объясните, пожалуйста! – попросил Игорь Саввович.
– Извольте! – легко откликнулся Левашев. – Вы очень искренний и правдивый человек, не умеете скрывать свои чувства, а когда пытаетесь, то получается обратный результат. – Он выпрямился. – Теперь я верю следователю Селезневу, который отстаивает нелепое утверждение, что вы не имеете никакого отношения к гаражу, кроме мельком учиненной подписи…
Игорь Саввович начал медленно краснеть, остро чувствовал, что краснеет, старался, чтобы этого не заметил Левашев, и от всей кутерьмы – вот он, конец! – глаза защипало от слез стыда. «Конец!» – еще раз подумал Игорь Саввович и прямо посмотрел на Левашева, так как терять уже было нечего. «Трус и подлец!» – проклинал себя Игорь Саввович и видел сквозь непролитые слезы, как, словно в мареве, колышется фигура Левашева со склоненной головой и глазами, смотрящими в стол… Игорь Саввович именно сейчас понял, что с момента, как услышал голос помощника первого секретаря обкома, он по мальчишески хорохорился, внушал себе, что не боится Левашева, как и вообще никакой власти, что он, Игорь Саввович, сам себе Левашев, сам себе судья и прокурор; все это он демонстративно принес в кабинет первого секретаря и еще на ходу, до рукопожатия, был понят Левашевым, а слова «старательный Гремячкин» и задумчивость были нужны Левашеву только для того, чтобы скрыть улыбку над детским и наивным стремлением Гольцова проявлять не нужную никому независимость и отвагу отчаяния. Теперь и тот факт, что Левашев снисходительно не глядел на Игоря Саввовича, а смотрел в стол, казался пощечиной, прощение было обидным, и уже хотелось, чтобы первый секретарь видел, как густо покраснел Игорь Саввович и что у него на глазах слезы. Но Левашев глядел в стол, думал свою думу, и опять на его лице не было улыбки, и квадратные губы были крепкими.
– Сейчас от меня вышел комбайнер Старков, – как ни в чем не бывало заговорил Левашев. – Вы, конечно, его знаете… Мне хочется поделиться с вами мыслями, которые возникли после встречи с комбайнером…
Игорь Саввович заметил чернильное пятнышко на указательном пальце правой руки Левашева, осторожно выдохнул воздух и подумал, что и самый дешевый серенький галстук – тоже детская жалкая игра в независимость. Ох, как был плох этот Игорь Саввович Гольцов, сидящий против напряженно думающего и строго одетого человека!
– Власть, слава, дозволенность – опасные вещи! – продолжал Левашев. – Простая истина, а как легко и охотно люди о ней забывают. Видимо, это тоже свойство славы и власти: забывать об их опасности…
Левашев поднялся, вышел из-за стола, медленно двинулся вперед по узкой ковровой дорожке – второй, не главной. Две дорожки в сравнительно небольшом кабинете были известны в городе и области, считались прихотью и странностью первого секретаря обкома, не умеющего долго сидеть на месте. Об этом в городе и области говорили так же сдержанно, как о послевоенном первом секретаре обкома Москвине, который, заняв место в президиуме, выпрямлялся, уравновешивался, после чего три часа сидел не шелохнувшись и не изменив хмурого выражения лица. Левашев считался «ходячим», он больше часа на месте не высиживал, уходил за сцену или, если позволяла обстановка, расхаживал за спинами президиума. «Нервный!» – говорили о Левашеве, который, расхаживая, еще и держал правую руку в кармане и что-то перебирал пальцами. По одним сведениям, это был металлический шарик от детского бильярда, по другим – цепочка канцелярских скрепок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Игорь Саввович читал или слышал, что во многих семьях муж и жена, так сказать, объединяются, когда случается несчастье, чтобы единым фронтом – бойцы! – отразить напасть. Правда, Игорь Саввович никогда не видел, как это происходит. Мать и Савва жили на отдельных половинах дома, каждое утро, встречаясь за столом, здоровались и целовались, казались дружными, но, когда под ножом матери или отчима умирал человек, не встречались два-три дня. Мать и отчим никогда не советовались – домом и, может быть, институтом руководила Елена Платоновна. Одним движением бровей она умела раздавать команды налево и направо, отчим открыто радовался ее тирании и мудрости, смеясь говорил: «Матриархат! Мне оставлен только операционный стол. Вот это и называется свободой. А лозунг эмансипации: „Каждой женщине – домработницу!“
Можно понять, чем Игорь Саввович был озабочен сейчас, когда сосредоточенно размышлял о семейном устройстве, матриархате? Не интересует же его, кто глава дома: Светлана или он? Кстати, газеты последних лет с умным видом писали, что современная семья – союз двух равноправных людей, делящих поровну тяготы быта. Только псих мог представить отчима Савву, под ручку с матерью идущего по универсальному магазину…
Почему же Игорь Саввович, позабыв о следователях и гаражах, занимается такими пустяками, как письменный стол в домашнем кабинете, за которым ни разу не сидел, создавая непреходящие ценности! А потому, подумал он, что дома-то у меня не было! Гостиница, ночлежка, часовая мастерская… Ленивое возвращение в этот так называемый дом, радость, когда есть время возиться с часами, скука, если кто-нибудь или что-нибудь этому мешает, – такой вот расклад! Потому и прокрадывается тайно в дом трехрожковый торшер.
Раздался тоненький телефонный звонок, Игорь Саввович и не подумал взять трубку параллельного телефона, стоящего в полуметре от его руки. Звонил скорее всего полковник Сиротин или мать Светланы. Ох, Митрий Микитич, дорого обойдется тебе беспокойство об Игоре Гольцове! Вчера говорили, что бездарная кривоногая авантюристка добилась встречи со вторым секретарем обкома. Эта дойдет до Старой площади в Москве…
– Тебя к телефону, – полуоткрыв двери кабинета, сказала Светлана. – Совсем незнакомый голос…
Игорь Саввович поднял трубку.
– Гольцов слушает.
– Товарищ Гольцов, с вами говорит помощник товарища Левашева. Меня зовут Романом Трофимовичем. Здравствуйте, товарищ Гольцов!
– Здравствуйте!
Высокий брюнет в светлом костюме, модная обувь, по-настоящему красивые, отлично завязанные галстуки – таков помощник. С Игорем Саввовичем они знакомы давно и коротко, обращаются обычно друг к другу на «ты», причем Игорь Саввович называет помощника Романом с ударением на первом слоге, а помощник кличет его Гольцом. «Здорово, Голец, как твое ничего?» – «Привет, Роман, твоими молитвами!»
– Товарищ Гольцов, не могли бы вы через четверть часа заглянуть в приемную товарища Левашева?
«Четверть часа», «не могли бы вы» – это, несомненно, слова первого секретаря обкома. Так расфранченный Роман говорить не умел.
– Товарищ Гольцов, вы слышите меня…
– Слышу, слышу, товарищ Гремячкин! Пришлите, пожалуйста, машину. Моя в разъезде…
– Отправляю, товарищ Гольцов…
Стоящая в полуоткрытой двери Светлана только бесшумно пошевелила губами, когда Игорь Саввович положил трубку.
– Придется надеть галстук, – сказал Игорь Саввович. – Пиджак тоже…
Он уже чувствовал облегчение. В три часа состоится бюро, на которое вызван Иван Иванович Карцев, через десять минут он сам увидит и услышит Левашева, так что часам к шести вечера все кончится – скорее бы, ой, скорее! Левашев вопрос о нарушении генерального плана застройки, конечно, поставит последним, бедный Иван Иванович натерпится вволюшку горестного ожидания, но Игорь Саввович Гольцов – увы! – ничем не может помочь тестю, разговор с Левашевым заранее обдумывать не хотел.
– Светлана, мне нужен любой галстук…
– Хорошо! Завязать?
– Он завязан… Я к Левашеву. Тебе лучше поехать к матери. Нельзя же ее оставлять одну.
– Там Иван Иванович старший…
– И все-таки тебе лучше поехать к матери.
«Может быть, я и женюсь на Светлане! – с жестокой иронией подумал Игорь Саввович. – Пока же мне нужно, так сказать, определить свое положение во времени и пространстве…» Он затянул угол галстука, глядя на свое отражение в стекле книжного шкафа, пятерней расчесал волосы, опять принялся за галстук.
– Игорь, что ты делаешь? – воскликнула Светлана. – Ты себя задушишь…
Он молчал, чувствуя, как пухнет и багровеет лицо, как губы – валентиновские губы – вытягиваются в злую ниточку. Показалось, что он похож на плохо смазанную машину, так как от отчаянных усилий не закричать на Светлану внутри все скрежетало и звенело. Он тупо подумал: «Я сволочь! Мне легче, чем Светлане. Я сволочь!»
– Я поеду к матери, – быстро сказала Светлана. – Поеду, поеду!
Спасибо! Игорь Саввович шумно выдохнул воздух, на мгновение закрыл глаза, а когда открыл, жены не было в кабинете. «Ну, Роман, где же твоя машина?»
* * *
По широкой обкомовской лестнице, устланной толстым ярко-красным ковром, прижатым к ступеням надраенными бронзовыми прутьями, Игорь Саввович легким шагом поднимался на третий этаж, где находилась приемная и кабинет Левашева. Обком помещался в старинном красивом здании бывшего губернаторства – стены метровой толщины, длинные и широкие коридоры, огражденные от комнат такими же толстыми стенами, как и наружные. Не меньше десяти дверей – дубовых, резных – выходили в коридор с каждой стороны, но в любое время суток из двадцати кабинетов, занятых людьми, телефонами, вентиляторами и радиодинамиками, в коридор не просачивалось ни звука – такими толстыми были стены и двери.
Такая же дверь, как и все другие, табличка с номером 309, бронзовая ручка в форме львиной головы, отполированная до сияния, как медь на военном парусном судне. Игорь Саввович потянул дверь на себя, она не открылась, а как бы величественно поплыла навстречу – бесшумная и толстая, словно дверь в гигантском сейфе. Повеяло теплом и запахом лака, солнце светило из трех окон-великанов, среднее из которых имело форму сердца. Таких окон в здании обкома было шесть, по два на этаже, исключая первый. В приемной жили два звука: смачно постукивала электрическая пишущая машинка да гудел шмелем огромный вентилятор, направленный в сторону еще одной ромской знаменитости – Юлии Марковны Ивановой: эта худощавая и медленная женщина лет шестидесяти, по подсчетам любителей-краеведов, пережила шестнадцать первых секретарей и ни разу в рабочий день не вышла из здания обкома раньше одиннадцати часов вечера. Увидев Игоря Саввовича и поздоровавшись, Юлия Марковна мгновенно выключила электрическую машинку, нажала еще на две кнопки, и сразу после этого из маленькой двери – противоположной огромной – показался помощник первого секретаря Роман Трофимович Гремячкин. Как и следовало ожидать, бесконечно модный, в босоножках на платформе и – вот новость! – в очках. Он шел к Игорю Саввовичу с таким видом, словно недоумевал, почему и для чего в приемной появился этот незнакомый человек. Еще на ходу, чтобы Игорь Саввович и рта разинуть не успел, Гремячкин пророкотал:
– Гольцов Игорь Саввович? Здравствуйте!
Дурак!
– Да, я Гольцов!
Гремячкин и знаменитая Юлия Марковна Иванова одновременно посмотрели на часы: оставалось ровно две минуты до двух часов дня. Гремячкин опять пророкотал:
– Через две минуты товарищ Левашев вас примет… Прошу обратить внимание на мои слова. – Гремячкин прокашлялся, и Игорь Саввович насмешливо подумал, что у тонкоголосого в обычной обстановке Романа здорово болит горло от необходимости в рабочее время басить и даже рокотать. – Товарищ Левашев может вам уделить только десять минут, – продолжал Гремячкин. – День Кузьмы Юрьевича расписан по минутам и, если вы перерасходуете свой лимит, окажется не принятой… – Он заглянул в изящную записную книжку. – …останется не принятой вдова товарищ Варенцова… Не забывайте, пожалуйста, поглядывать на часы, товарищ Гольцов.
И как только Роман умолк, открылась дубовая дверь, в приемную из кабинета Левашева вышел гремящий орденами и медалями маленький и худенький человек. Это был известный по областной и центральным газетам Старков, уникальный комбайнер, заработавший на трудовом фронте всевозможные награды, но в городе и области больше прославившийся тем, что на самых представительных совещаниях ругал всех министров, имеющих отношение к сельскому хозяйству. Самым мягким словом при этом считалось «бездельники». Старкова на трибуну давно не пускали, но комбайнер вылезал сам на сцену под аплодисменты соскучившегося зала и бойко отбарабанивал очередную порцию оскорблений. Он и в жизни был человеком злым, неразговорчивым, подозрительным; вывалившись из кабинета Левашева, посмотрел на Игоря Саввовича, Гремячкина и Юлию Марковну красными от злости бычьими глазами.
– Бездельники! Бюрократы! Заелись! – прокричал Старков и пошел к выходу. – Ладно! Доживем до конференции… Крючкотворы!
В приемной сделалось по-обкомовски тихо. Юлия Марковна снисходительно улыбалась, Гремячкин осудительно хмурился, а Игорь Саввович, не ожидая приглашения Романа, шел к большим дверям. Пройдя по кабинету шагов пятнадцать, Игорь Саввович остановился, чтобы Левашев тоже успел сделать положенные ему пятнадцать шагов. Рука у Левашева была тонкая, интеллигентно вялая, зато в плечах он был много шире Игоря Саввовича и выше сантиметра на четыре. Всегда загорелое мускулистое лицо было слегка озабоченным, выпуклый подбородок украшала «кинематографическая» ямочка, и вообще первый секретарь был интересным мужчиной.
Игорю Саввовичу всегда до злости не нравилась привычка Левашева щурить глаза, чтобы рассматривать собеседника с откровенной уверенностью, что через минуту-другую он с точностью высокого класса поймет, кто стоит перед ним. В ответ на это Игорь Саввович тотчас же начинал щуриться и тоже разглядывать Левашева: «Я вас вижу насквозь».
– Здравствуйте, Кузьма Юрьевич!
– Здравствуйте, Игорь Саввович!
Заместитель главного инженера треста Ромскстрой Игорь Саввович Гольцов яростно завидовал Левашеву: не кабинету первого секретаря, не высокому посту, не огромной власти, а лишь тому, что Левашев как-то открыто, стопроцентно искренне умел быть счастливым работой. Поднимался ли он на трибуну, осматривал ли новую сплоточную машину, говорил ли по телефону, разбирал ли склоку – все это Левашев делал так, что было видно: нет на свете ничего интереснее и важнее, чем говорить по телефону или осматривать сплоточную машину. О работоспособности первого секретаря ходили легенды, сам Игорь Саввович однажды наблюдал, как после труднейшего и суматошного дня открытия навигации Левашев – свежий и веселый – после одиннадцати сел работать в холодной заезжей. Что делалось за стенами левашевского особняка, знали немногие, но Игорю Саввовичу, зятю Карцева, было известно, что отдыхал Левашев только во время игры в теннис; остальное – изучение отраслей промышленности, сельского хозяйства, иностранные языки. Кузьма Левашев был молод, и потому на первом из своих бюро в Ромском обкоме сказал товарищам: «Большинство из вас старше меня на войну, но я попробую подтянуться…» Слова «старше на войну» мог сказать лишь человек тонкого ума и образного мышления.
– Садитесь, Игорь Саввович… Старательный Гремячкин вас, конечно, предупреждал, что нужно поглядывать на часы. Однако до трех я свободен…
Левашев сел, откинулся на спинку обыкновенного стула, задумался, позабыв убрать с лица насмешливую улыбку над «старательным Гремячкиным». Может быть, он давал возможность Игорю Саввовичу оглядеться и собраться с мыслями, так как на самом деле работал по минутам, сбивая их туго, как спички в полном коробке.
– Я, по-видимому, сделал ошибку, – не выходя из задумчивости, проговорил Левашев. – Прежде чем говорить с начальником управления внутренних дел, прокурором города и следователем Селезневым, мне нужно было безотлагательно повидаться с вами, Игорь Саввович…
Не было улыбки на лице Левашева, тверды были странные губы – квадратные и преувеличенно выпуклые, – прищуренные глаза прощупывали Игоря Саввовича, как радар опасный сектор неба. Естественно, что Игорь Саввович немедленно тоже прищурился, тоже откинулся на спинку кресла, чтобы изучать лицо Левашева и все остальное.
– Вам видней, – весело сказал Игорь Саввович. – Правда, мне думается, что порядок встреч никакого значения не имеет…
– Не скажите, – тонко улыбнувшись, ответил Левашев. – Уверен, что потратил бы в три раза меньше времени, если бы начал с вас знакомиться с гаражным делом. – Он больше не смотрел в лицо Игоря Саввовича. – Если хотите, я могу вам объяснить.
Теперь на квадратных губах первого секретаря застыла та же улыбка, с какой он говорил о сверхбдительности своего помощника Гремячкина.
– Объясните, пожалуйста! – попросил Игорь Саввович.
– Извольте! – легко откликнулся Левашев. – Вы очень искренний и правдивый человек, не умеете скрывать свои чувства, а когда пытаетесь, то получается обратный результат. – Он выпрямился. – Теперь я верю следователю Селезневу, который отстаивает нелепое утверждение, что вы не имеете никакого отношения к гаражу, кроме мельком учиненной подписи…
Игорь Саввович начал медленно краснеть, остро чувствовал, что краснеет, старался, чтобы этого не заметил Левашев, и от всей кутерьмы – вот он, конец! – глаза защипало от слез стыда. «Конец!» – еще раз подумал Игорь Саввович и прямо посмотрел на Левашева, так как терять уже было нечего. «Трус и подлец!» – проклинал себя Игорь Саввович и видел сквозь непролитые слезы, как, словно в мареве, колышется фигура Левашева со склоненной головой и глазами, смотрящими в стол… Игорь Саввович именно сейчас понял, что с момента, как услышал голос помощника первого секретаря обкома, он по мальчишески хорохорился, внушал себе, что не боится Левашева, как и вообще никакой власти, что он, Игорь Саввович, сам себе Левашев, сам себе судья и прокурор; все это он демонстративно принес в кабинет первого секретаря и еще на ходу, до рукопожатия, был понят Левашевым, а слова «старательный Гремячкин» и задумчивость были нужны Левашеву только для того, чтобы скрыть улыбку над детским и наивным стремлением Гольцова проявлять не нужную никому независимость и отвагу отчаяния. Теперь и тот факт, что Левашев снисходительно не глядел на Игоря Саввовича, а смотрел в стол, казался пощечиной, прощение было обидным, и уже хотелось, чтобы первый секретарь видел, как густо покраснел Игорь Саввович и что у него на глазах слезы. Но Левашев глядел в стол, думал свою думу, и опять на его лице не было улыбки, и квадратные губы были крепкими.
– Сейчас от меня вышел комбайнер Старков, – как ни в чем не бывало заговорил Левашев. – Вы, конечно, его знаете… Мне хочется поделиться с вами мыслями, которые возникли после встречи с комбайнером…
Игорь Саввович заметил чернильное пятнышко на указательном пальце правой руки Левашева, осторожно выдохнул воздух и подумал, что и самый дешевый серенький галстук – тоже детская жалкая игра в независимость. Ох, как был плох этот Игорь Саввович Гольцов, сидящий против напряженно думающего и строго одетого человека!
– Власть, слава, дозволенность – опасные вещи! – продолжал Левашев. – Простая истина, а как легко и охотно люди о ней забывают. Видимо, это тоже свойство славы и власти: забывать об их опасности…
Левашев поднялся, вышел из-за стола, медленно двинулся вперед по узкой ковровой дорожке – второй, не главной. Две дорожки в сравнительно небольшом кабинете были известны в городе и области, считались прихотью и странностью первого секретаря обкома, не умеющего долго сидеть на месте. Об этом в городе и области говорили так же сдержанно, как о послевоенном первом секретаре обкома Москвине, который, заняв место в президиуме, выпрямлялся, уравновешивался, после чего три часа сидел не шелохнувшись и не изменив хмурого выражения лица. Левашев считался «ходячим», он больше часа на месте не высиживал, уходил за сцену или, если позволяла обстановка, расхаживал за спинами президиума. «Нервный!» – говорили о Левашеве, который, расхаживая, еще и держал правую руку в кармане и что-то перебирал пальцами. По одним сведениям, это был металлический шарик от детского бильярда, по другим – цепочка канцелярских скрепок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48