E = mc^2, m = E/c^2. Вся энергия стремится перейти в массу, а вся масса стремится перейти в энергию. Такие переходы – повторяющиеся циклы. Наше время – цикл перехода в энергию.
Два полюса существования материи: стремление к абсолютному покою и стремление к отдаче максимального количества содержащейся в ней энергии. Аннигиляция – идеальное удовлетворение обоим этим условиям: нет покоя большего, чем небытие, а энергия выделяется полностью.
Аннигиляция Вселенной – это преобразование и выделение всей ее энергии; конец Вселенной и зарождение новой Вселенной.
Человек – орудие этого вечного цикла.

– Философия, – подытожил Мулка.
Гераклит; Гегель. Любое явление по мере развития переходит в свою противоположность. Отрицание отрицания: любое явление в конце концов изживает само себя. Все имеет начало и конец.
Созидательная деятельность человека неизбежно и необходимо переросла в разрушительную. Количественные изменения перешли в качественные.
Создание цивилизации в конечном итоге есть уничтожение цивилизации и всей планеты.
Противоположности едины в своем противоречии: аннигилировав Вселенную, мы создадим новую Вселенную; уничтожив жизнь – создадим будущую жизнь.

Он замолчал торжественно, как гордый приговором преступник.

– А если есть космические пришельцы? – спросил я утром.
– Я в них не верю, – ответил он. – Но, вообще, это меняло бы дело. Возможно, мы – тупиковая ветвь, и должны ограничить свои действия собственной цивилизацией. Или просто самоуничтожиться,, чтоб не уничтожить больше. Может, мы мешаем им выполнять закон Вселенной, а может, они хотят его обойти. Может, они хотят предотвратить войну у нас сейчас, чтоб мы сумели грохнуть всю галактику позднее… Трудно сказать. Но в принципе это ничего не меняет!
– Я думаю, что войны не будет, – добавил он. – Это промежуточный этпа, маловатая задача… Я думаю, задача человечества в большем.
– И то хорошо, – хмыкнул я. – Я тоже думаю, что задача человечества в большем.
Древний идол смотрел из глаз внука шамана:
– Это универсальная теория. Теория максимальных ощущений. Теория максимальных действий. Добро обращается во зло, а зло – в добро; дай только время. Путь человека – путь знания и созидания – ведет к концу человечества. Стремясь упорно и долго – ты приходишь к противоположному. Уничтожая таланты и сопротивляясь прогрессу, общество стремилось сохранить себя. Любой шаг вперед – шаг к концу.
Это знаю я один. Поэтому я ушел от людей и моего народа. Пусть знание не омрачает жизнь моего народа. Пусть матери радуются рождению детей и верят в счастье детей их детей. Храня знание в себе и ничего не делая, я продляю жизнь человечеству насколько могу.

"В своем ли уме он в одинокой избушке посреди тайги?" – подумал я.

Запасные лыжи, смена теплого белья, байковые портянки, фланелевая рубаха, двойные варежки, цигейковая меховушка, лисья шапка. Табак, спички, нож, соль, сахар, лосиное мясо.

Ртутное солнце белело сквозь серый свод над серой равниной. Кромка леса по сторонам замерзшей ректи отчеркивала пространство. Белый простор разворачивался впереди.

Мулка прокладывал лыжню. Короткие лыжи, подбитые лосиным камусом, мерно продвигались, уплотняя снег.
Лайка бежала за ним по утоптанной тропе.
Мы вышли затемно, и затемно пришли.

– Никак Мулка пожаловал! Ну-у, что-т-то бу-удет!
Промысловика звали Саша Матвеенко, и родом он был с Донбасса. Вторую зиму Саша работал без напарника: ловил рыбу, ставил капканы.
Под единым с домом навесом помещалась банька, запасы дров, сушились связки рыбы и беличьи шкурки.
– Гости! Ну праздник! – Саша сиял.
Он вытопил баньку, и мы отхлестались вениками.
Саня подумал, сбрил бороду, надел белую вышитую рубаху и оказался заводным и смешливым тридцатилетним парнем. Толсто напластал чира и нельму – янтарно-розовую, тающую. Выставил бутылку ("я ящик на сезон беру, еще есть").
– Ах, хорошо! Вот не чаял!
Я рассказывал. Саня ахал. Мулка курил.
Трещала печь, жарились оттаявшие рябчики ("есть хоть кого угостить"). Уютно светила керосиновая лампа. Юная москвичка смеялась на Ленинских горах со стены – с обложки "Огонька".
…Утром я вышел проводить Мулку.
Снег, сумрак, дымок над крышей.
Лайка стояла у его ног.
– Я зря вывел тебя, – сказал Мулка. – Вчера.
Мы остановились, сварили чаю и перекурили.
– Теперь я буду прокладывать. – И я пошел вперед. Оглянулся.
Его глаза полыхнули.
Черные бойницы. Динамит.
Правая рука снимает ремень ружья за спиной.
Я бежал, задыхаясь.
– Стой!
В груди резало и свистело. Пот. Гири на ногах.
– Стой!
Холод между лопаток.
Моя большая, огромная, слабая, беззащитная, живая спина.
Сердце, позвоночник, легкие, желудок – просвечивают ясно, как на мишени, слегка прикрытые одеждой и плотью.
Щелчок бойка, дубиной бьет горячая пуля, не мигает черный глаз природного охотника, таежного снайпера. Сторожа тайны своей.
Я ограбил его существование. Унес его мысли, его тайну. Разрушил его жизнь, лишил ее смысла. Зачем теперь охранять себя от людей в тайге – собственному тюремщику?
– Я бросил ружье!! Эй!.. Бросил!
Он положил ружье в снег, вынув патроны, и отошел назад.
Я вернулся. Страх, стыд, неуверенность…

Я обессилел, в поту и дрожи. Он сварил крутой чай, сыпанул полкружки сахару.
– Ты что, меня испугался? Тайга; это бывает… Что ты… Сам подумай – зачем бы я мог, как, почему? Я просто ружье поправил! Пей, пей, сейчас пойдем дальше, а то ты вспотел, нельзя отдыхать, простудиться можно, надо идти.
Спасенный не стоит спасителя. Кто я? Ценою в грош.
Он шел впереди. Патроны были у него.
Я за ним, в ста шагах. С пустым карабином. Старым армейским симоновским карабином, рассверленным под восемь миллиметров, чтоб не подходили стандартные патроны и снизилась прицельность и дальность боя хватит и так. Такие продают охотникам местных народностей.

Он вынул нож, точеный ребятами где-то в мастерской из клапанной стали. Ручка резной кости: длинны вечера в тайге, бесконечен и прихотлив узор.
Нож свистнул в полутьме, стукнул: вошел в торчащий из снега сук шагах в двадцати.
– Дело сделано, – сказал Мулка и улыбнулся весело и с превосходством, какая-то назидательная была улыбка; или это мне в темноте показалось? – Я не сохранил знание. Я только человек… А ружье мне было бы не нужно.
Нож с костяной узорной рукоятью.
Страх и безмолвие.

Синий след, синяя равнина, царапина лыжни уходит за поворот, как за горизонт. Черная точка.
Совесть, больная знанием.
Знание, больное гордыней.
В десятиь утра Саня, проклиная богов севера, чертей эфира и диспетчеров госпромхоза, настроил рацию и, выйдя на связь с диспетчерской, заказал санрейс.
Я помогал ему паковать в кули мороженую рыьу и пересчитывать песцовые шкурки.
Потом он ушел по путику проверять капканы, а я топил печь, месил тесто, варил гусятину с лапшой – и думал…

Через месяц я послал Мулке – через Санин адрес – из Ленинграда две пары водолазного белья, "Историю античной эстетики" Лосева, хорошую трубку с табаком и водонепроницаемые светящиеся часы для подводного плавания. Ответа не получил, но ведь писать я и сам не люблю.
В Ленинград ко мне Мулка так и не приехал, еще на пару писем – не ответил; да и писал-то я на Саню.
А Саня через полтора года, летом, позвонил в мою дверь – и гостил две недели из своего полугодового, с оплаченными раз в три года, билетами, полярного отпуска: две недли загула, напора и "отведения души".
– Чудак, – сказал он о Мулке. – Глаза жестокие, а сам добрый. Умный! в двух университетах учился. Говорят, шаманом хотел быть, а потом выучился и раздумал, а трудиться нормально ему, вроде, религия не позволяет… или с родней поссорился, говорят.
…Я провожал его в ресторане гостиницы "Московская". Дружески-одобрительный официант менял бутылки с коньяком. В полумраке сцены, в приглушенных прожекторах, девушки в газе и кисее изгибались под музыку, танцуя баядер. Саня облизал губы.
– Я тебе вот что скажу, – сказал он. – ПрОклятое то место. Я на этой точке два плана делал, по полтораста песцов ловил, рыбы шесть тонн. Бензиновый движок в прошлом году купил, электричество сделал. А только не вернусь туда больше. Найду желающего, продам ему все там, тысячи четыре точно возьму, и – ша…
Я не понял.
– Пошел Мулке подарок твой относить – а там и нет ничего… Вообще ничего, понял?
– Может, не нашел? – Я улыбнулся, начиная подозревать истину.
– Как не найти – прямо на берегу стояла?! Что я, один год в тайге, не ходил по ней, что ли?.. Заночевал у костра, назавтра все там исходил, дальше дошел – аж до Чертова Пальца, а это на десять километров дальше, понял? – Он выпил, изящно промокнул губы салфеткой и положил ее обратно на колени. – А назад иду – вот она, избушка! Пустая! черная… Ближе подошел – все настежь, все покосилось. И… и кости собачьи на крыльце.
Ну – я пощипал себя, что не сплю, и по реке вниз обратно – задницу в горсть, и мелкими скачками. У поворота оглянулся – а там свет в окне! И собака залаяла!
До дому долетел – не знаю как. Печь растопил, сижу у нее и трясусь. И ружье рядом.
А потом – тринадцать дней ровно! – все капканы как один пустые! Каждый день обхожу, еще десяток в звпвсе был – поставил: ничего! И рыба: две сетки в прорубях у меня: пусто, понял! Ну, думаю, плохо дело…
А на четырнадцатую ночь просыпаюсь: скребется кто-то на крыше, ходит. Аж дух замер. Тихо встал, ружье взвел – и прямо из открытых дверей вверх! Слышу – спрыгнул кто-то на ту сторону. Я – туда: росомаха пожаловала, улепетывает! И сразу я ее свалил, одной пулей, ночью – прямо в хребет.
И в этот день – все ловушки с добычей! все как есть! эт что такое, ты мне скажи, а?! Твое здоровье!
– Саня, – сказал я, – кончай врать. Эти байки девочкам в Сочи травить будешь. Часы у тебя на руке – те, что я Мулке посылал.
Он побагровел, сдернул руку под стол и засуетился:
– Часы я такие в Москве купил, удобные часы. Ты что, в ГУМе купил, как раз выкинули…
– Сколько стоят?
– Что я, помню?.. Деньги летят, знаешь…
– А те часы где?
– Те я у избушки оставил… положил, и бежать.
– Значит, посылку открыл, раз знаешь про них?
– А что им зря пропадать, – пробурчал он, совершенно уничтоженный. – Хочешь – забери, что мне… я просто на память…
Я вздохнул. Что с него возьмешь, беззлобного. Он и свое отдал бы еще легче, чем мое взял. Понравилось, и все тут, велик ли грех, он тут со мной уже две недели деньги расшвыривает, ящик этих часов прогулял небось.
– Сколько тебе лет, Саня?
– Двадцать девять, – ответил он с обидой. – Жениться вот думаю, пора. Не посоветуешь?

Это было полтора года спустя.
А тогда солнце дробилось радугой в пропеллере. "Аннушка" протарахтела, снижаясь и скользя, качнула крыльями и села на реку, вспоров два веера алмазной пыли. Летчики в собачьих унтах и цигейковых куртках закурили и пошли к избушке угоститься рыбкой.
Саня хлопотал: чай заварил индийский, выставил субудай – малосол из свежей, вчера вынутой из проруби, нельмы, с солью, уксусом, перцем и чесноком, подарил им по глухарю: с летчиками надо дружить, чтоб прилетать хотели, от летчиков много зависит.
Я помог ему таскать кули и связки в самолет.
– Заблудился, значит? Бывает. Хорошо еще, что нашелся. Тайга – это тайга.
Летчики пахли одеколоном, мылом, отутюженной одеждой. Цивилизацией. невероятно чистоплотны и ухожены были летчики. Неужели и я в городе такой?

Самолет подпрыгнул и полез вверх. Я прилип к иллюминатору. Саня стоял у крошечной избушки посреди белой вселенной и махал рукой.
Летчики, молодые ребята при белых рубашках и галстуках, перекрикивались через шум мотора и смеялись о своем.
Солнце сплющивалось и вплавлялось в горизонт – малиновое, праздничное, вечное. Закат расцветил снега внизу буйной карнавальной гаммой.
Игарка замигала издали гирляндами огоньков, провешивающих порт и улицы. Встреча произошла без формальностей – да и вообще никакой встречи не было. Инспектор госпромхоза убедился, что никто ничего неположенного не приволок, разгружать было уже поздно – грузчиков не было, механик зачехлил мотор, закрыл на ключ дверцу, опечатал ее своей печатью, а инспектор – своей. У всех были свои дела и своя жизнь.

Я сидел в гостинице летчиков и смотрел по телевизору антивоенный митинг в Лужниках. Парок слетал в морозный воздух от единого дыхания десятков тысяч людей.
В коридоре дежурная наставляла по телефону мужа, чем кормить детей.
Летчики хвастались своими женами и пили за семьи – они были командированы сюда из Красноярска.

Смешной внук шамана. Пропавший учитель для детишек таежных школ. Твоя совесть и твой страх оказались сильнее твоего разума и веры.
Разум человечества, наверное, должен быть равен его совести. Люди не могут отрешиться от дел – кто ж за них все эти дела сделает? Кто ж, кроме нас самих, поведет нас дальше, преодолевая все опасности, вплоть до самых страшных. телевизор показывал антивоенные выступления по всему свету.

Десятки и сотни тысяч лет мы боролись. Боролись с холодом и голодом, хищниками и болезнями. Из бесконечных глубин наш путь – путь борьбы за жизнь; умение бороться за нее живет в нас от пращуров, оно сидит в наших генах. От опасности не спрячешься, не пересидишь ее – у нас нет выбора, кроме победы.

Я отпечатал под копирку письмо ему и оставил с просьбой во всех московских магазинах "Старой книги". Авось ведь выберется еще.
Надо бы встретиться, договорить.

Карьера в никуда

Эта вековой дали затерянная история была рассказана мне двадцать лет назад покойным профессором истории Ленинградского университета Сигизмундом Валком. Профессор собирался пообедать в столовой-автомате на углу Невского и Рубинштейна. Он пробирался к столику, держа в одной руке тарелку с сардельками, а в другой ветхий ученический портфельчик, и сквозь скрепленные проволочкой очки подслеповато высматривал свободное место. Под его ногой взмявкнула кошка, сардельки полетели в одну сторону, портфель в другую, очки в третью, сам же профессор – в четвертую, где и был подхвачен оказавшимся мною (что не было подвигом силы: вес профессора был созмерим с весом толкнувшей его кошки, на чей хвост он наступил столь неосмотрительно). Я собрал воедино три дотоле совместные части, выловив очки пальцем из чьей-то солянки, к негодованию едока, сардельки же бойко выбил без очережи взамен растоптанных. Ободрившийся старичок в брезентовом дождевике вступил в благодарственную беседу – и я был поражен знакомством: профессор с мировым именем. Кажется, своеобразно польстило и ему – то обстоятельство, что воспитанные манеры принадлежали именно студенту родного университета.
Апрельское солнце клонилось, Мойка несла бурный мусор, Летний сад закрылся на просушку: я провожал профессора до Библиотеки Академии наук. Он поглядывал хитро и добро, покачивал сигареткой в коричневой лапке, шаркал ботиночками по гранитам набережных и рассуждал… Был вздох о счастье юности, вздох о мирской тщете, вздох о всесилии времени; легкой чередой вздохи промыли русло мысли, слились в сюжет – характер, судьба, история. Он касался рукой имен, дат, названий – просто, как домашних вещей: история казалась его домом, из которого он вышел ненадолго, лукавый всеведущий гном, на весеннюю прогулку.
Записки мои потерялись в переездах. Я пытался восстановить обломки фактов расспросами знакомых историков – безуспешно; эрудиция и память Валка были феноменальны.
Сохранилось: происходило все во второй половине прошлого века в Петербурге и двух губернских городах, герой воевал в русско-турецкую войну 1877 года, по молодости примыкал к народникам, знался с народовольцами, достиг поста не то губернатора, не то чего-то в таком роде, – уж не вспомнить, да и не имеет это, наверно, принципиального значения. Кончил же он в доме для умалишенных, до водворения туда исчез надолго так, что еле нашли: слухи о загадочном исчезновении поползли средь людей, не обошлось, разумеется, без суеверия и выдумок глупейших, хотя и небезынтересных самих по себе: некий сочинитель даже повестушку про то намарал, – забыл названного Валком автора, забыл название, издательство, – где искать концы, как? да и стоит ли…
Ах, сторицей, сторицей расплатился со мной старенький профессор за порцию сарделек и выуженные из супа очки, если двадцать лет прозревают во мне произнесенные им слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33