Если следовать сюжету известного Чернову анекдота про ковбоя, ответившего на скаку, сколько будет дважды два, Чернов должен был выхватить кольт и пристрелить Кормчего. Прямо-таки жгучий детектив – «Убийство в Вечности»… Ах мечты, мечты, детские радости смертных…
– Я хочу проститься со своими. Можно?
– Отчего нет? Простись… Только зачем?
– Ну, не знаю… Хочу… Свыкся я с ними… И ещё: скажи, что мне делать с Силой?
– С какой?
– С той, которую они мне отдали – всем миром?
Кормчий засмеялся заразительно, громко.
– Бегун, Бегун, какая Сила? Её у тебя и осталось-то лишь на Сдвиг в твоё ПВ с Сокольниками и парком для джоггинга. Нечего отдавать. Ты, к месту будет помянуто, уже вернул немалую часть её, когда возвращал к жизни умирающих. Ты за своих спутников не волнуйся: они новую накопят, у них иного выхода нет. Но не сразу, не сразу… А пока у них, кажется, – проблемы?.. Они решат их сами или ты хочешь помочь?
– А чем я могу помочь?
– Многим, Бегун. Но раз ты не помнишь – чем и как, то иди себе с миром. Вряд ли стоит по-дилетантски вмешиваться в ход событий. Твой Путь завершён. Прощай… Хотя нет, подожди, я хочу оставить тебе кое-что – на память, Бегун. Почему-то я верю в твою память…
Кормчий в очередной раз опустил руки в туман и будто забегал по клавишам – то ли фортепиано, то ли компьютерной «клавы». Судя по характерным щелчкам, то была именно «клава». При этом Кормчий внимательно смотрел в туман, якобы читая набираемое. А может, и впрямь читал… Притормозил, ещё разок щёлкнул клавишей, и через положенные несколько секунд невесть где зашкворчал невидимый принтер. Прямо из тумана полезла обычная страничка формата «А-четыре». Кормчий выхватил её, сложил вчетверо и протянул Чернову:
– Держи.
– Что это?
– Сказал же: кое-что на память.
– Куда я это дену? Заберу с собой в Москву?
– Почитаешь на досуге. Потом можешь порвать. Что запомнишь, то запомнишь. Это ответ на твой вопрос: почему Сущий вынужден наказывать смертных.
– Заповеди, что ли?
Кормчий уже допыхтел сигарой, пока они разговаривали, пыхнул напоследок, швырнул окурок в туман. Намусорил на вершине горы Синал. Или где-то там имело место мусорное ведро?..
– Прямо спать тебе не дают твои аналогии!.. – заявил раздражённо. – Я всего лишь Кормчий, Бегун, да и ты нынче – не Моисей. И теперешний Путь твой не сорок лет длился, а много менее… Книга Пути, как и Книга Книг, – это всего лишь книги. Сказки. Мифы. Легенды. Фантазии. Но раз уж ты процитировал одну умную женщину – про море, то я процитирую одного умного мужчину – про книги: «Сказка – ложь, но в ней намёк, добру молодцу – урок…» Как ты объяснишь цитату, Бегун?
– С позиции Чернова или Бегуна?
– Хороший вопрос. Давай с позиции Бегуна, а то позиция Чернова мне скучна: уж больно она приземлённая, зубы ломит.
– Не знаю, Кормчий. Я хоть и Бегун-на-все-времена, как меня называет Книга Пути, но для себя я – просто Бегун. Ну с прописной буквы, только что это даёт?.. Объяснить, говоришь?.. Сказка – ложь, а намёк – это краешек Истины, так?
– Горячо, Бегун.
– А значит, сказки – или книги, что точнее, – пишут знающие, так? Или понимающие?
– Не угадал. Ни те, ни другие. Слышащие. А знающим и понимающим – не до сказок.
– Слышащие? Есть и такие? Тоже вечные?
– Не-е-ет! – Кормчий почему-то был слишком экспансивен в отрицании. – Простые смертные. Но несомненно – добры молодцы, потому что умеют слышать намёки. Ты, я понял, расстроен, что не прочитал Книгу Пути. Не беда. Вернёшься – сядь за компьютер и сочини её сам urbi et orbi: намёков ты набрал – добры молодцы, коли таковые найдутся, мозгами шевелить устанут… – Он встал, показывая, что аудиенция псевдо-Моисея у псевдо-Бога подошла к концу. – Тебе пора. Бегун. Времени тебе на прощание с твоими вефильцами – кот наплакал, а зверь этот… что?.. как ты выражаешься?..
– Скуп на слёзы, – ответил любимым Чернов и тоже встал. Он всё знал про него, этот чёртов Кормчий, неизвестно чем рулящий. – Куда бежать-то?
– А куда ни беги, финиш всегда – в назначенном месте. Или ты до такого вывода здесь не дотумкал?
– Это тоже намёк?
– Это тоже – краешек Истины, Бегун. Помни: всё предопределено в Вечности. Твоё право – корректировать частное. Пользуйся им, вечный.
И исчез. Сразу и целиком, как здесь и полагается.
– А на кой хрен тогда все эти прибамбасы? – неизвестно кого спросил Чернов. Себя и спросил, наверно. – Туман, трубный звук… Он же – не Бог, я тоже – не Моисей, тут он прав, зуб даю…
И услышал из ниоткуда – с небес, наверно? – знакомый голос:
– Уж очень тебе хотелось сказку сделать былью. Я и помог, как сумел. Не обижайся, Бегун, держи хвост морковкой. Всё будет, как должно быть…
Тихо было кругом – как на кладбище. Чернов сунул сложенный вчетверо листок в карман, пришитый изнутри рубахи на груди, и споро пошустрил вниз. Полагал: его ждали.
Глава двадцать восьмая
ИТОГ
К утру в Вефиль вернулся Кармель из Асора, а с ним прибыло посольство царя Базара, состоящее из двух всадников, один из коих был стар, седобород и преисполнен уважения к самому себе, а второй, напротив, – молод, безус и безбород и преисполнен восторгом от того, что видит собственными глазами город-легенду, что может потрогать (Кармель обещал) собственными руками тоже легендарную, пропавшую и вновь обретшую своё место Книгу Путей, что – не исключено! – успеет познакомиться (Кармель протрепался) с самим Бегуном – прежде чем тот уйдёт в свой следующий Путь.
Как ни забавно, молодой и восторженный оказался начальником, то есть полномочным представителем царя Базара в Вефиле, а старый и гордый – его помощником. Они не собирались селиться в Вефиле навсегда: неделя-другая, вряд ли дольше. Надо выслушать и зафиксировать для царя историю города-странника, насладиться чеканными строками из Книги. Надо переписать население Вефиля, отметить всех, кто жил в нём и умер с тех пор, как город исчез с земли Гананской – канцелярская служба в здешних местах поставлена была отменно, деятели из Сокольнического РЭУ могли бы поучиться у коллег. Кармель определил их на временный постой в своём доме, а сам решил перебраться в дом к горшечнику Моше.
Чернов не стал интересоваться, куда лично он денется из дома Кармеля с появлением высоких чиновников. Кармель поспешил объяснить ему ситуацию с непосредственностью ребёнка:
– Им же надо где-то жить, пока они станут писать свои свитки, а ты всё равно уходишь… Ведь уходишь, Бегун, да?
– Ухожу, – согласился Чернов.
Он отлично, хотя и не без грусти, осознавал собственную теперешнюю ненужность вефильцам: мавр сделал своё дело, мавру пора сматывать удочки и освобождать жилплощадь. Да и если честно: часто ли он общался с народом? Часто ли беседовал, пил вино, работал?.. Увы, нет. Всё его общение – в коротких, несколько фраз, разговорах, бессловесных проходах по улочкам, ну вот ещё в «субботнике» по уборке улиц, разбитых смерчем, участвовал… Да, ещё лечил он их от непонятной эпидемии, но это тоже – не общение… И в итоге: кто он для них? А так – некто, сошедший с картины в Храме. Даже не совсем человек – оживший миф-функция…
Он хотел уйти, но тянул, потому что страшился не самого ухода (бег в никуда, вход в Сдвиг – привычно…), а его результата: куда попадёт. Он страшился оказаться не в любимых Сокольниках, а в каком-нибудь тридевятом царстве, тридесятом, естественно, государстве, куда зашлёт его нелёгкая в лице Сущего. Впрочем, формулировка сия всего лишь – фигура речи: вряд ли у Него есть лицо…
Кармель своим возвращением с послами поставил точку в колебаниях Чернова. Впрочем, раз уж колебания, то не точка, конечно, а некая фиксация в положении более-менее устойчивого равновесия или покоя: нечего ждать, ничего не убудет и не прибудет, а жить в Вефиле негде. Как сказали бы современники и соплеменники Чернова: нечего ловить.
Они сидели с Кармелем в Храме – аккурат под портретом Бегуна и напротив саркофага с десятью птицами на каменном боку. Не пили и не ели: в Храме это не полагалось. Просто сидели на двух каменных скамьях друг против друга и молчали. Каждый – о своём. Чернов молчал, если позволено так выразиться, о том, что он теряет. По сути – навсегда теряет, поскольку вечная жизнь Бегуна никак не коррелировалась со смертным бытием Чернова. Вот он вернётся, допустим, домой, и что останется от пережитого? Вдрызг заношенный рибоковский костюмчик и потерявшие товарный вид кроссовки? Так и это ещё предстоит объяснить самому себе; память, оставшаяся в Вечности, не подскажет лингвисту и спортсмену, где и когда он успел так завозить одежонку. И другое: сколько времени пролетит в его, Чернова, мире? Час? День? Год?.. Как он объяснит своё отсутствие опять же себе, не говоря уж о близких и дальних?.. В принципе, может возникнуть немало поводов, чтоб усомниться в психическом здоровье лингвиста и бегуна. Лучший диагноз – амнезия. А на философо-исторический вопрос: «Где шлялся, убогий, пока в амнезию не впал?» – отвечать будет некому. Органы правопорядка вряд ли захотят загружать себя поисками ответа…
Впрочем, оставалась надежда на Сущего: кому, как не Ему, предусмотреть всё! Но Чернов понимал предельно чётко: плевать Сущему на Бегуна, который даже и на-все-времена. Путь пройдён, функция выполнена, а что там происходит в очередном смертном воплощении Вечного – это не царское дело. Пусть смертный сам выкручивается, на то он и смертный, чтоб ему сверху не помогали. Исторический ярчайший пример «верхнего» равнодушия – библейский мученик Иов.
– Не увидимся больше, – сказал Кармель.
– Не увидимся, – подтвердил Чернов.
– Спасибо тебе за всё, – сказал Кармель.
– Не за что, – не согласился Чернов.
– Мы же дома благодаря тебе, – сказал Кармель.
– Работа у меня такая, – поскромничал Чернов. Как там принято говорить: уходя уходи. – Пора мне, – заявил он, вздохнув тяжко, и поднялся.
И Кармель поднялся.
Постояли. Потом Кармель порывисто обнял Чернова, уткнулся носом куда-то в воротник спортивной куртки, надетой Черновым в дорогу, произнёс глухо:
– Не обижайся на нас, Бегун. Мы – просто люди. Со своими заботами, со своими мыслями… Они тебе мелкими кажутся, но сам пойми: мы – дома, а дел у нас – невпроворот. По сути, всё сначала приходится строить, всю жизнь…
– Я понимаю, – улыбнулся Чернов. Отодвинул Кармеля, держал ладони на его плечах. – Не трать слов, Хранитель. Вспомни Книгу: «И когда соберётся в новый Путь Бегун, не провожайте его и не лейте ненужных слёз. У каждого – своё предназначение. Бегуну – торить Пути, смертным – жить и ждать смерти. Пусть расставание будет лёгким, а грядущая встреча – ожидаемой».
– Ожидаемой? – удивлённо спросил Кармель. – Я не помню таких слов в Книге.
– Они появились в ней только что, – ответил Чернов, сам удивляясь смыслу всплывшего в сознании текста: это о какой такой ожидаемой встрече речь пошла?..
– Значит, ты вернёшься и нас снова ждёт Путь? – В голосе Кармеля отчётливо звучал ужас.
– Сказано в Книге: «Только избранный Мною народ может собрать разрозненное – от начала Света до прихода Тьмы, ибо народ тот, как нитка, сшивающая разорванное». Уж эти-то слова ты знаешь.
– Знаю, – сказал Кармель. – Значит, прощай?
– Значит, прощай.
– Когда снова придёшь к моему народу, вспомни обо мне. А мы, поверь, о тебе будем помнить всегда.
– У вас нет другого выхода, – Чернов намеренно понизил высокий прощальный пафос: не терпел соплей, – обо мне в Книге написано, а Хранители обязаны нести её слово своему народу. Плюс портрет… – Он кивнул на стену. И совсем не к месту и не ко времени спросил: – А почему птиц десять?
– Святое число, – тоже неизвестно почему понизил голос Кармель. – Когда-то у нас было десять заповедей.
– Было?
– Они стёрты из Книги.
– Зачем? – удивился Чернов.
Его не интересовало – кем стёрты, он догадывался – кем.
– «Что дано Им, то может быть отнято Им, и доброе и злое, и нужное и лишнее, – цитатой ответил Кармель. – И не спрашивай, почему к тебе немилость или милость Его, но лишь радуйся тому, что Он помнит о тебе». А заповеди… Это было очень давно, никто не помнит. Вероятно, о том – запись в Книге: «Ему решать, что ты можешь знать, а что нет, и Ему определять, каким знанием наделить смертного, ибо лишний груз в Пути может надорвать силы идущего, а идти надо…»
– Это точно, – подтвердил Чернов, – идти надо. Бывай, Кармель, дыши глубже – всё устаканится. Даст Сущий – заповеди вернутся в Книгу, а не даст – и без них живём. Верно?..
Подумал мимоходом: уж не они ли, заповеди эти пресловутые, лежат нынче во внутреннем кармане рибоковской куртки? Тогда надо бы прочитать: получится, что он – единственный, кто будет знать их уничтоженный свыше смысл. И ещё подумал: а на кой хрен? Всё равно он напрочь забудет их через минуту, через полчаса, через час – сразу после Сдвига. И – навсегда. А посему не стоит забивать голову перед дальней дорогой. Ну о-очень дальней…
И вышел из Храма.
И побежал по улице – к выходу из города. Кто-то заметил его, кто-то махнул рукой на прощание, кто-то крикнул: «Спасибо тебе. Бегун!..» Рядом – неизвестно откуда вынырнувший – пристроился мальчишка Берел, Избранный. Побежал, стараясь не отстать, да и Чернов темп снизил.
Спросил:
– Тебе чего?
– Я провожу, – заявил Берел.
– Куда? – удивился Чернов.
– Куда получится.
– Зачем?
– Надо, – упрямо сказал мальчишка, пыхтя на бегу, как махонький паровозик.
– А если я долго бежать буду?
– Недолго.
– Откуда ты знаешь?
– Я – Избранный! – Даже сквозь пыхтение попёрла гордость. – Я должен знать, когда приходит конец Пути.
– Ну беги, – разрешил Чернов, посмеиваясь про себя.
Оказалось – зря посмеивался. Недалеко от городских стен убежали. Берел, совсем запыхавшись, вдруг встал, сказал:
– Вон дерево. Там. Ты свободен, Бегун. Прощай.
– Так считаешь? – усмехнулся Чернов, всё-таки веря тем не менее услышанному: здесь любая чертовщина могла обернуться самой реальной реальностью, не раз проходили. – Прощай, парень, расти большим.
– Вырасту, куда денусь, – философски, по-взрослому ответил ему в спину Берел, и это оказалось последним, что услышал и увидел Чернов.
Или всё же Бегун.
Конечно Бегун, потому что только ему, вечному, а не смертному Чернову, дано войти в Сдвиг, исчезнуть на миг из бытия, потерять себя и снова обрести – живым и, как подсказывали ощущения, здоровым.
Таковым он себя и обрёл – Чернов, а не Бегун…
… А было: холод, снег, медленно падающий с неба крупными новогодними хлопьями, утоптанная снежная дорожка, голые деревья по обеим сторонам, а ещё и не голые имели место – негустые московские сокольнические ели. И ещё было странное и никогда не испытываемое Черновым ощущение, словно он на мгновение потерял сознание, вырубился из действительности и снова врубился, даже не потеряв равновесия на бегу.
«Эка меня скрутило, – с опасливым недоумением подумал Чернов, тормозя на всякий пожарный у трухлявого пенька, оставшегося от санкционированного парковым начальством лесоповала. – И ведь явно – доля секунды: я ж даже не свернул никуда, я ж даже не брякнулся рожей в снег. Господи, что это со мной делается? Не пора ли в Кащенко, к Ганушкину, в клинику судебных экспертиз имени товарища Сербского?..»
Кокетничая так, он старался погасить, придавить действительное беспокойство: его здоровый и нестарый ещё организм всегда адекватно реагировал на все испытания, что устраивала ему жизнь, а он – сам себе. Как то: постоянный бег, вечный недосып, частые алкогольные атаки на печень, нерегулярные сексуальные контакты и пр., и др. Ну уставал – да. Ну простужался – бывало. Ну желудком иной раз маялся. Но всё это – ничего не значащие мелочи по сравнению со случившимся. Впрочем, ему было к кому обратиться, кому поплакаться. Золотой дружбан у него имелся, доктор, между прочим, медицины, светило как раз психиатрии, ещё со спорта отношения тянули, ещё с тех времён, когда спортсменом пришёл к доктору – пожаловаться на непонятные «сладкие взрывы». Завели тогда отношения и не прерывали особо, хотя, конечно, встречаться реже стали, куда реже. Это от него слышал Чернов рассказ о некоем автомобилисте, выпавшем на секундочку из жизни, будучи за рулём своего авто, и впавшем обратно, уже плавая в волнах полноводной реки Яуза. Помнится, и диагноз был произнесён: эпилептиформное расстройство сознания. Помнится и другое: оно, это расстройство, ещё не болезнь, расстроилось и настроилось, но Чернову всплывшая (по аналогии с авто в Яузе…) история оптимизма не добавила. Не болезнь – пусть, но – свисток о ней… Он, как и все очень здоровые люди, был чрезвычайно мнителен и любил себя донельзя. Что почему-то не относилось к вышеупомянутой печени, по которой Чернов регулярно вмазывал некорректными напитками… Но печень-то не возникала пока, молчала, как в танке, а вот сознание… Да-а, сознание…
Было чем озаботиться лингвисту и спортсмену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45