«Дать знать мадам Мегре о влечении ее супруга к мадмуазель Жалле-Беллем». Впрочем, когда все ушли, он густо заштриховал эту заметку – семейные скандалы влияют на здоровье пациентов весьма неблагоприятно, а профессор, прежде всего, был врачом и лишь потом – человеком…
Дело было кончено. Каналь подошел к задумавшемуся Мегре, тепло улыбнулся, сказал шепотом:
– А я ведь в этот медвежий угол затарился, чтобы вас, комиссар, пришить. Отомстить, так сказать, за свою поломанную жизнь и за Рейчел рассчитаться.
– За Рейчел?! – взметнул глаза Мегре.
– Если бы не вы, она бы не повесилась…
– Вы что несете, Бертран?! Ее убили ваши дружки!
– Да нет, это вы… Вы смотрели на нее, все время смотрели. Из-за этого она не могла жить, как все мы. И потому умерла…
Мегре сник. Сказал ломавшимся голосом:
– А почему тогда не пришил?..
– А потому! – захохотал Каналь и, дружелюбно хлопнув рукой по плечу комиссара, пошел прочь.
14. Кошмары Маара
– Не понимаю, вас, комиссар, – сказал за обедом Люка. – Вы, кажется, чем-то чрезвычайно довольны.
– Я?! – воскликнул Мегре. – Доволен? Конечно!
– Ну и чем же?
– Вами, Люка, вами я чрезвычайно доволен. Вас же допрашивали утром? Пусть спешно, но допрашивали?
– Да.
– И вы не сказали следователю и судье об двух важных вещах, о которых не имели право не сказать представителям правосудия? О двух важных вещах, которые не оставили бы камня на камне от принятой ими версии?
– Не понимаю вас, комиссар. О чем я не имел права не сказать?
– Подумайте, Люка, подумайте…
– Нет, я ничего не могу вспомнить. Этот лекарственный электрофорез…
– Что электрофорез?
– После него я многое забываю. Иногда свое имя. И потому, проснувшись утром, первым делом штудирую блокнот, в котором перед этой процедурой записал все или не записал, что должен о себе помнить, все события, разговоры и недодуманные мысли. Сегодня утром я не нашел его на прикроватной тумбе, потому вчерашний день для меня, что зебра с полосками «помню» – «не помню»…
Согласно анамнезу, Луи де Маара привели в клинику ночные кошмары. Они, жуткие по содержанию и последствиям, вошли в его жизнь со времен службы в посольстве Франции в Центральноафриканской империи. Вошли с того самого времени, когда император ЦАИ Жан Бедель Бокасса, прощаясь с ним после званого ужина в честь Дня Республики, сказал по секрету, что нежные антрекоты, которые так понравились молодому советнику Луи де Маару, на самом деле не из телятины, а из Пьера Дако, личного кулинара Главы государства.
Мегре, в чем-то беззаботный и впечатлительный, как все французы, узнав обо всем этом, малодушно пожалел о знакомстве с человеком, в сущности, являвшимся бациллоносителем, то есть распространителем подобных кошмаров. Пожалел после того, как ему приснилось, что он есть людоед-полицейский, расследующий факт людоедства на людоедском острове, и что его, в конце концов, линчуют посредством съедения.
Профессор Перен, сочувствовавший Луи де Маару, перепробовал множество лекарственных средств, но навсегда избавить пациента от кошмаров, внедрившихся в его организм вместе с мясной пищей, не сумел. Выручал Маара лишь ежевечерний лекарственный электрофорез с импульсным током, после которого бывший дипломат забывал на какое-то время не только о котлетках и вырезках Бокассы, которые тот, издеваясь посылал ему еженедельно, но и свое имя.
Так вот, Люка ответил комиссару: «После электрофореза я все забываю», и комиссар, вспомнив о беде «коллеги», рассказал, что на голове трупа Мартена Делу не было отметин от ударов булыжниками – это видели все присутствовавшие при «эксгумации» того из-под кучи хвороста.
– А второй факт, который я не открыл судье? – спросил Люка, попытавшись вспомнить, как выглядел труп, им обнаруженный.
– А второй факт, вернее, вещественные доказательства, о которых вы не по своей воле умолчали – это окровавленные волоски, которые мы с вами обнаружили в чулане мадмуазель Жалле-Беллем. Их экспертиза, несомненно, показала бы, что черный волосок возрос на голове последней, а белокурый – на оной Люсьен, дочери мадам Пелльтан.
– Но почему смолчал профессор? Почему он не сказал, что на голове Делу не было гематом?
– Видимо, он просто хотел спровадить судью Данцигера и этого, как его…
– Следователя Лурье.
– Да, спровадить судью Данцигера и следователя Лурье.
– А как вы думаете, что на самом деле случилось в номере Генриетты в тот вечер?
– Не люблю высказанных предположений, ведь мысль изреченная есть ложь, не так ли, Люка? – улыбнулся Мегре.
– Вы улыбаетесь, вам смешно… А я думаю, что история эта плохо кончится… – смущенно проговорил бывший дипломат, карьера которого плохо кончилась. – Может быть, забудем о ней и просто сыграем в шахматы? Ведь мы уже два дня как не играли?..
– Мне очень хочется сыграть с вами шахматы, тем более, счет в вашу пользу. Но скажите, Люка, скажите откровенно, вам хочется жить в мире, в котором множатся нераскрытые преступления? Вам хочется жить в санатории, в котором, прогуливаясь по парку, можно под георгинами обнаружить обезображенный труп?
– Нет, не хочется. Мне хочется просто жить. А я чувствую, что ценою правды будет моя жизнь, наши жизни.
– Наши жизни… Не хотел вам говорить, но теперь скажу. Вы знаете, я умею слушать и понимать услышанное, даже если услышал несколько слов или полслова. Потому я многое узнал, узнал, никого не расспрашивая… – комиссар замолк. Он не знал наверняка, стоит ли ему откровенничать.
– Что вы узнали?! – вспыхнули глаза Люки детским любопытством. «Ребенок, совсем ребенок» – подумал Мегре и решил говорить:
– Многое. Например, что в Эльсиноре люди погибают чаще, чем в Чикаго.
– Чаще чем в Чикаго?! Звучит неправдоподобно…
– Неправдоподобно? А если я вам, Люка, скажу, что в Большом Чикаго насчитывается десять миллионов жителей, и в год там от насилия погибают тысячи жителей. В Эльсиноре же на сто пятьдесят обитателей, по моим подсчетам, в год погибает как минимум одна целая две десятых человека…
– Если бы в Чикаго было бы такое же соотношение, то там погибало бы, – стал считать в уме Люка, – то там погибало бы… Там погибали бы более восьмидесяти тысяч человек в год!
– И мы с вами можем спасти этих людей, мой друг. Это наш долг.
– Долг, долг, – вернулся Люка на землю Эльсинора из усеянного трупами Чикаго. – Мне тоже говорили, что быть рядом с Беделем Бокассой, цивилизовать его каждый день, каждый час – мой человеческий долг, долг перед Великой Францией. И что? Я цивилизовал его каждый день, каждый час, Бокасса каждый день, каждый час издевался над моими потугами, идиотскими для него. И, более того, хотел меня цивилизовать по-своему, хотел привить вкус к человеческой плоти, дающей человеку невероятную силу, которую ни телятина, ни баранина дать не могут. А чем все кончилось? Беделя съели черви, людей в Империи едят по-прежнему, мое место занимает претенциозный молодой советник, который цивилизует дикарей, как и я, и которого, скорее всего, съедят. Нет, не людоеды, но микроскопические паразиты, которыми там насыщены и земля, и вода, и воздух…
– Все это верно, дружище Люка. Но все же признайтесь, ведь вы уже сделали выбор, – тепло посмотрел Мегре.
– Сделал, – вздохнул Люка. – Но мне кажется, что ваши уши ввели вас в заблуждение… Лично я ничего не слышал об убийствах в Эльсиноре…
– Вам хорошо, Люка, вам назначают лекарственный электрофорез, и вы все забываете. А мне – не назначают. И потому я все помню.
– Попросите профессора, он не откажет. И будете жить, не зная ни об убийствах и похищениях, ни, вообще о вчерашнем дне, если увеличить дозу.
– Да, жить сегодняшним днем – великое счастье. – К сожалению, мне это редко удается.
– Наш профессор, похоже, заинтересован, чтобы эти убийства и исчезновения остались нераскрытыми, – подумав, сказал Люка. – Он ведь не только профессор, но и владелец санатория. А что нужно владельцу санатория? Ему нужны пациенты, пациенты и пациенты. А что приводит их сюда? Прекрасная репутация санатория и превосходная – самого профессора Перена.
– В сокрытии имени убийцы более всего заинтересованы убийца и организатор убийства.
– Это так… Но, скажите мне, почему он тогда просил вас провести расследование?
– Он, по всей вероятности, играет в какую-то игру, возможно, терапевтическую… А что касается репутации санатория, я уверен, что судья Данцигер постарается сберечь эту репутацию во всей ее красе. По просьбе профессора и, разумеется, из личной заинтересованности.
Мегре усмехнулся – он видел, как судья manger comme un loup, а, выходя из святилища Рабле, удовлетворенно поглаживал живот.
– Постарается… В столовой Перен говорил с судьей, и тот обещал, что в зеркале правосудия все будет выглядеть лучшим образом.
– Откуда вы это знаете?
– От Лиз-Мари…
– Лиз-Мари Грёз – ваш агент?! – неискренне удивился Мегре, знавший, что названная девушка испытывает к Люке нежные чувства.
– Да… Знаете, комиссар, если бы моя мама узнала, что последнее время я только и делаю, что подглядываю и подслушиваю, а также прошу друзей это делать, она бы заболела от горя…
– Что поделаешь, Люка, что поделаешь… Кто-то должен делать эту работу, не всегда приятную…
– Должен. Да…
– В таком случае, выбросите все из головы и станьте полицейским. Просто полицейским с мозгами, что ни на есть полицейскими.
– Слушаюсь, господин бригадный комиссар, – взял под козырек бывший дипломат.
– Так-то лучше… – одобрительно посмотрел Мегре. – Теперь вы не умрете, запив рыбу красным вином?
– Никак нет, не умру, лишь чуть-чуть похвораю. С чего прикажете начать этот день, господин бригадный комиссар?
– Мадам Николь Пелльтан, мать Люсьен, во второй половине дня обычно ходит в поселковую церковь. Вы могли бы переговорить с ней по дороге туда или обратно. А я тем временем познакомлюсь с Люси.
– Согласен – воссиял Люка, знаком попросив Лиз-Мари, все это время не сводившую с него глаз, принести им с комиссаром кофе.
– А я ведь сто лет не был в церкви, – сказал Мегре, скорее, себе. – Знаете, Луи, с чем ассоциирует в моей памяти церковь?
– С чем, комиссар?
– С яйцом всмятку и несколькими ломтиками козьего сыра…
– Я читал об этом. Мальчиком вы завтракали у кюре между второй и третьей службами.
– Да. Иногда мне кажется, что ничего вкуснее я в жизни не ел.
– Тогда вам стоит сходить в церковь…
– Наверное, стоит, Люка, наверное, стоит.
– Кстати, комиссар, знаете, что я только что вспомнил?
– Что?
– Когда каталку с трупом выкатили из здания, профессор приподнял простыню, как бы желая в чем-то удостовериться…
– И что?
– И я увидел синяки на голове Делу. Они были такие сочные, что видны были издалека.
– Это следовало ожидать…
– Избить покойника! Они ни перед чем не остановятся, Мегре, ни перед чем…
– Так же, как и мы, Люка, так же как и мы.
Люка этой ничего не значащей фразы не слышал, он, отрешившись от всего, писал в записной своей книжке.
15. Дом с Приведениями
После обеда Мегре водрузил на голову котелок, надел любимое плотное драповое пальто с бархатным воротником и пошел прогуляться по парку. Ему надо было собраться с мыслями и обдумать дальнейшие действия, а как это можно сделать лучше, чем грызя любимую трубку в освеженном дождями парке, парке чем-то похожем на парк замка Сен-Фиакр, в котором он провел лучшие свои годы, провел детство и отрочество?
Комиссар редко виделся с мадам Пелльтан, проживавшей с дочерью во втором корпусе. Редко, так как поздно встававшая мадам Пелльтан к завтраку не ходила вовсе, обедала одной из последних, а ужин, будучи склонной к полноте, «отдавала врагу».
Во Втором корпусе было четыре палаты. Две из них, располагавшиеся на первом этаже, занимали мать с дочерью. Две на втором пустовали, ибо, как и верхние палаты Первого корпуса, пользовались «дурной» славой. Нет, живших в них людей не резали волки, и сами они не вешались, эти комнаты были ареной активного полтергейста. То есть в них постоянно и сами собой открывались дверцы шкафов и просто двери, сама собой разбивалась посуда, зажигался и тух свет.
Мегре рассказывали, что, проведя в этом корпусе первую ночь, мадам Пелльтан так перепугалась, что ранним утром спешно собрала чемоданы и, схватив дочь за руку, ринулась к «Эльсинору», как к спасательной шлюпке. Однако, не пробежав и десятка шагов, бедняжки наткнулись на садовника с пустыми ведрами, еще через десять шагов дорогу им перебежал кромешно черный кот, которого до того и после никто не видел. Садосек, ставший нечаянным свидетелем этого дорожно-транспортного происшествия (или очевидцем видения), клялся, что из ноздрей кота шел дым, а сам он предостерегающе качал головой. На месте обсудив эти непознанные явления с дочерью, мадам Пелльтан, бывшая весьма суеверной, решила возвращаться, ибо безобидный, в общем-то, полтергейст и кот с дымком, преграждающий путь – это две разные вещи.
– Самое удивительное, что люди искренне верят не в факты, а во все это, – думал Мегре, выкинув из головы вкусную ореховую трубку, ореховую дымящуюся трубку, трубку со сладким дурманящим табаком. – Верят, что, поселившись в «Трех Дубах», непременно будут съедены волками, как Розетта фон Кобург, возлюбленная премьер министра, или повесятся, как якобы повесился (или пошел под венец) студент Сорбонны; прописавшись же в «Доме с Приведениями» – неминуемо столкнуться лоб в лоб с непознанным ребячеством потустороннего мира. И мало кто подумает, что мадемуазель Генриетте с ее молодым любовником соседи не были нужны ни под каким соусом. Также как и мадам Пелльтан нужны были комнаты, в которых она, уложив дочь спать, могла уединяться с неким господином…
Неким господином… Кто мог бы быть любовником мадам Пелльтан?
Мегре перебрал в памяти всех мужчин санатория, но никто из них не смотрелся рядом с полненькой и немногословной мадам, не смотрелся с ней в паре. Сложный аромат спелой вишни, персиков, дыни с тонами подлеска никак не собирался в букет с минерально-изломанными тонами, кисловатыми или древесными в послевкусии, обычными тонами местного разлива, то есть тонами большинства постояльцев «Эльсинора».
– Впрочем, пару дней назад я вряд ли смог предположить, – усмехнулся Мегре, – что величавая мадемуазель Генриетта спит с неким Делу, по прозвищу Волк, кравшим из бани булыжники.
Он пошел мимо «Дома с Приведениями», ощупывая глазами здание, вход в него, куклу, оставленную на скамейке, белокурую девушку, безлично смотревшую из окна.
…Маленькая Люсьен, молодое вино, нет, не забродивший еще виноградный сок… Восемнадцать лет, в санаторий привела мать. В большой гостиной кто-то, сидевший за спиной, в полголоса говорил, что у девочки что-то с головой. Его собеседник в ответ захихикал, что Люсьен – блондинка, да такая яркая, что все психиатры департамента махнули на нее рукой, третий же сплетник зашептал, что бедняжка просто страдает психическим инфантилизмом и легкой олигофренией, мало заметной среди широких слоев населения.
Что ж, драма, да и только. И для девочки, и для мамы, которой всего тридцать три. Или уже тридцать три? Да, уже. Отсюда и нервозность… Жизнь проходит, сладкое вино молодости понемногу превращается в уксус старости.
Мегре миновал «Дом с Приведениями», глаза его расслабились, оставшись наедине с природой, подернутой дымком ленивого тумана. Снова захотелось вдохнуть в себя сладкий табачный дым, рука скользнула в карман пиджака, нащупала трубку, которую, впрочем, нечем было набить – в санатории курение было запрещено категорически, и потому в поселковой лавке табаком и не пахло. Спасли его глаза. Спасли от уныния, обычно следовавшего после констатации факта отсутствия табака. Они констатировали движение, слишком резкое для дремавшего парка.
– А вот, кажется, и некий господин, – мигом забыв о трубке, проговорил Мегре.
В укромном уголке парка, на скамейке, укрывшейся в тупичке живой изгороди невдалеке от статуи Афины, сидела мадам Пелльтан (черный лаковый плащ, черная шляпка, вуаль). Рядом располагался садовник Катэр в зеленом с оранжевым рабочем комбинезоне. Они говорили, как говорят близкие люди: мадам, например, поправила ему воротник, а тот отогнал от ее лица зажившуюся муху.
– Может садовник, пусть красавец, быть любовником женщины, владеющей тремя доходными домами в Льеже? – задал себе вопрос Мегре. – А почему нет? Сердцу не прикажешь. А может, они не любовники, а родственники? Он ее брат? Сходство какое-то есть. Сходство… Они похожи друг на друга, как похожи муж и жена, немало друг с другом пожившие и пережившие! Вот те на! Надо проверить это предположение…
– Господин комиссар, господин комиссар, вас супруга спрашивает! – прервал размышления Мегре голос консьержа Жерфаньона.
Обернувшись, комиссар увидел простертую руку, в ней – радиотелефон.
– Спасибо, дружище Жером!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Дело было кончено. Каналь подошел к задумавшемуся Мегре, тепло улыбнулся, сказал шепотом:
– А я ведь в этот медвежий угол затарился, чтобы вас, комиссар, пришить. Отомстить, так сказать, за свою поломанную жизнь и за Рейчел рассчитаться.
– За Рейчел?! – взметнул глаза Мегре.
– Если бы не вы, она бы не повесилась…
– Вы что несете, Бертран?! Ее убили ваши дружки!
– Да нет, это вы… Вы смотрели на нее, все время смотрели. Из-за этого она не могла жить, как все мы. И потому умерла…
Мегре сник. Сказал ломавшимся голосом:
– А почему тогда не пришил?..
– А потому! – захохотал Каналь и, дружелюбно хлопнув рукой по плечу комиссара, пошел прочь.
14. Кошмары Маара
– Не понимаю, вас, комиссар, – сказал за обедом Люка. – Вы, кажется, чем-то чрезвычайно довольны.
– Я?! – воскликнул Мегре. – Доволен? Конечно!
– Ну и чем же?
– Вами, Люка, вами я чрезвычайно доволен. Вас же допрашивали утром? Пусть спешно, но допрашивали?
– Да.
– И вы не сказали следователю и судье об двух важных вещах, о которых не имели право не сказать представителям правосудия? О двух важных вещах, которые не оставили бы камня на камне от принятой ими версии?
– Не понимаю вас, комиссар. О чем я не имел права не сказать?
– Подумайте, Люка, подумайте…
– Нет, я ничего не могу вспомнить. Этот лекарственный электрофорез…
– Что электрофорез?
– После него я многое забываю. Иногда свое имя. И потому, проснувшись утром, первым делом штудирую блокнот, в котором перед этой процедурой записал все или не записал, что должен о себе помнить, все события, разговоры и недодуманные мысли. Сегодня утром я не нашел его на прикроватной тумбе, потому вчерашний день для меня, что зебра с полосками «помню» – «не помню»…
Согласно анамнезу, Луи де Маара привели в клинику ночные кошмары. Они, жуткие по содержанию и последствиям, вошли в его жизнь со времен службы в посольстве Франции в Центральноафриканской империи. Вошли с того самого времени, когда император ЦАИ Жан Бедель Бокасса, прощаясь с ним после званого ужина в честь Дня Республики, сказал по секрету, что нежные антрекоты, которые так понравились молодому советнику Луи де Маару, на самом деле не из телятины, а из Пьера Дако, личного кулинара Главы государства.
Мегре, в чем-то беззаботный и впечатлительный, как все французы, узнав обо всем этом, малодушно пожалел о знакомстве с человеком, в сущности, являвшимся бациллоносителем, то есть распространителем подобных кошмаров. Пожалел после того, как ему приснилось, что он есть людоед-полицейский, расследующий факт людоедства на людоедском острове, и что его, в конце концов, линчуют посредством съедения.
Профессор Перен, сочувствовавший Луи де Маару, перепробовал множество лекарственных средств, но навсегда избавить пациента от кошмаров, внедрившихся в его организм вместе с мясной пищей, не сумел. Выручал Маара лишь ежевечерний лекарственный электрофорез с импульсным током, после которого бывший дипломат забывал на какое-то время не только о котлетках и вырезках Бокассы, которые тот, издеваясь посылал ему еженедельно, но и свое имя.
Так вот, Люка ответил комиссару: «После электрофореза я все забываю», и комиссар, вспомнив о беде «коллеги», рассказал, что на голове трупа Мартена Делу не было отметин от ударов булыжниками – это видели все присутствовавшие при «эксгумации» того из-под кучи хвороста.
– А второй факт, который я не открыл судье? – спросил Люка, попытавшись вспомнить, как выглядел труп, им обнаруженный.
– А второй факт, вернее, вещественные доказательства, о которых вы не по своей воле умолчали – это окровавленные волоски, которые мы с вами обнаружили в чулане мадмуазель Жалле-Беллем. Их экспертиза, несомненно, показала бы, что черный волосок возрос на голове последней, а белокурый – на оной Люсьен, дочери мадам Пелльтан.
– Но почему смолчал профессор? Почему он не сказал, что на голове Делу не было гематом?
– Видимо, он просто хотел спровадить судью Данцигера и этого, как его…
– Следователя Лурье.
– Да, спровадить судью Данцигера и следователя Лурье.
– А как вы думаете, что на самом деле случилось в номере Генриетты в тот вечер?
– Не люблю высказанных предположений, ведь мысль изреченная есть ложь, не так ли, Люка? – улыбнулся Мегре.
– Вы улыбаетесь, вам смешно… А я думаю, что история эта плохо кончится… – смущенно проговорил бывший дипломат, карьера которого плохо кончилась. – Может быть, забудем о ней и просто сыграем в шахматы? Ведь мы уже два дня как не играли?..
– Мне очень хочется сыграть с вами шахматы, тем более, счет в вашу пользу. Но скажите, Люка, скажите откровенно, вам хочется жить в мире, в котором множатся нераскрытые преступления? Вам хочется жить в санатории, в котором, прогуливаясь по парку, можно под георгинами обнаружить обезображенный труп?
– Нет, не хочется. Мне хочется просто жить. А я чувствую, что ценою правды будет моя жизнь, наши жизни.
– Наши жизни… Не хотел вам говорить, но теперь скажу. Вы знаете, я умею слушать и понимать услышанное, даже если услышал несколько слов или полслова. Потому я многое узнал, узнал, никого не расспрашивая… – комиссар замолк. Он не знал наверняка, стоит ли ему откровенничать.
– Что вы узнали?! – вспыхнули глаза Люки детским любопытством. «Ребенок, совсем ребенок» – подумал Мегре и решил говорить:
– Многое. Например, что в Эльсиноре люди погибают чаще, чем в Чикаго.
– Чаще чем в Чикаго?! Звучит неправдоподобно…
– Неправдоподобно? А если я вам, Люка, скажу, что в Большом Чикаго насчитывается десять миллионов жителей, и в год там от насилия погибают тысячи жителей. В Эльсиноре же на сто пятьдесят обитателей, по моим подсчетам, в год погибает как минимум одна целая две десятых человека…
– Если бы в Чикаго было бы такое же соотношение, то там погибало бы, – стал считать в уме Люка, – то там погибало бы… Там погибали бы более восьмидесяти тысяч человек в год!
– И мы с вами можем спасти этих людей, мой друг. Это наш долг.
– Долг, долг, – вернулся Люка на землю Эльсинора из усеянного трупами Чикаго. – Мне тоже говорили, что быть рядом с Беделем Бокассой, цивилизовать его каждый день, каждый час – мой человеческий долг, долг перед Великой Францией. И что? Я цивилизовал его каждый день, каждый час, Бокасса каждый день, каждый час издевался над моими потугами, идиотскими для него. И, более того, хотел меня цивилизовать по-своему, хотел привить вкус к человеческой плоти, дающей человеку невероятную силу, которую ни телятина, ни баранина дать не могут. А чем все кончилось? Беделя съели черви, людей в Империи едят по-прежнему, мое место занимает претенциозный молодой советник, который цивилизует дикарей, как и я, и которого, скорее всего, съедят. Нет, не людоеды, но микроскопические паразиты, которыми там насыщены и земля, и вода, и воздух…
– Все это верно, дружище Люка. Но все же признайтесь, ведь вы уже сделали выбор, – тепло посмотрел Мегре.
– Сделал, – вздохнул Люка. – Но мне кажется, что ваши уши ввели вас в заблуждение… Лично я ничего не слышал об убийствах в Эльсиноре…
– Вам хорошо, Люка, вам назначают лекарственный электрофорез, и вы все забываете. А мне – не назначают. И потому я все помню.
– Попросите профессора, он не откажет. И будете жить, не зная ни об убийствах и похищениях, ни, вообще о вчерашнем дне, если увеличить дозу.
– Да, жить сегодняшним днем – великое счастье. – К сожалению, мне это редко удается.
– Наш профессор, похоже, заинтересован, чтобы эти убийства и исчезновения остались нераскрытыми, – подумав, сказал Люка. – Он ведь не только профессор, но и владелец санатория. А что нужно владельцу санатория? Ему нужны пациенты, пациенты и пациенты. А что приводит их сюда? Прекрасная репутация санатория и превосходная – самого профессора Перена.
– В сокрытии имени убийцы более всего заинтересованы убийца и организатор убийства.
– Это так… Но, скажите мне, почему он тогда просил вас провести расследование?
– Он, по всей вероятности, играет в какую-то игру, возможно, терапевтическую… А что касается репутации санатория, я уверен, что судья Данцигер постарается сберечь эту репутацию во всей ее красе. По просьбе профессора и, разумеется, из личной заинтересованности.
Мегре усмехнулся – он видел, как судья manger comme un loup, а, выходя из святилища Рабле, удовлетворенно поглаживал живот.
– Постарается… В столовой Перен говорил с судьей, и тот обещал, что в зеркале правосудия все будет выглядеть лучшим образом.
– Откуда вы это знаете?
– От Лиз-Мари…
– Лиз-Мари Грёз – ваш агент?! – неискренне удивился Мегре, знавший, что названная девушка испытывает к Люке нежные чувства.
– Да… Знаете, комиссар, если бы моя мама узнала, что последнее время я только и делаю, что подглядываю и подслушиваю, а также прошу друзей это делать, она бы заболела от горя…
– Что поделаешь, Люка, что поделаешь… Кто-то должен делать эту работу, не всегда приятную…
– Должен. Да…
– В таком случае, выбросите все из головы и станьте полицейским. Просто полицейским с мозгами, что ни на есть полицейскими.
– Слушаюсь, господин бригадный комиссар, – взял под козырек бывший дипломат.
– Так-то лучше… – одобрительно посмотрел Мегре. – Теперь вы не умрете, запив рыбу красным вином?
– Никак нет, не умру, лишь чуть-чуть похвораю. С чего прикажете начать этот день, господин бригадный комиссар?
– Мадам Николь Пелльтан, мать Люсьен, во второй половине дня обычно ходит в поселковую церковь. Вы могли бы переговорить с ней по дороге туда или обратно. А я тем временем познакомлюсь с Люси.
– Согласен – воссиял Люка, знаком попросив Лиз-Мари, все это время не сводившую с него глаз, принести им с комиссаром кофе.
– А я ведь сто лет не был в церкви, – сказал Мегре, скорее, себе. – Знаете, Луи, с чем ассоциирует в моей памяти церковь?
– С чем, комиссар?
– С яйцом всмятку и несколькими ломтиками козьего сыра…
– Я читал об этом. Мальчиком вы завтракали у кюре между второй и третьей службами.
– Да. Иногда мне кажется, что ничего вкуснее я в жизни не ел.
– Тогда вам стоит сходить в церковь…
– Наверное, стоит, Люка, наверное, стоит.
– Кстати, комиссар, знаете, что я только что вспомнил?
– Что?
– Когда каталку с трупом выкатили из здания, профессор приподнял простыню, как бы желая в чем-то удостовериться…
– И что?
– И я увидел синяки на голове Делу. Они были такие сочные, что видны были издалека.
– Это следовало ожидать…
– Избить покойника! Они ни перед чем не остановятся, Мегре, ни перед чем…
– Так же, как и мы, Люка, так же как и мы.
Люка этой ничего не значащей фразы не слышал, он, отрешившись от всего, писал в записной своей книжке.
15. Дом с Приведениями
После обеда Мегре водрузил на голову котелок, надел любимое плотное драповое пальто с бархатным воротником и пошел прогуляться по парку. Ему надо было собраться с мыслями и обдумать дальнейшие действия, а как это можно сделать лучше, чем грызя любимую трубку в освеженном дождями парке, парке чем-то похожем на парк замка Сен-Фиакр, в котором он провел лучшие свои годы, провел детство и отрочество?
Комиссар редко виделся с мадам Пелльтан, проживавшей с дочерью во втором корпусе. Редко, так как поздно встававшая мадам Пелльтан к завтраку не ходила вовсе, обедала одной из последних, а ужин, будучи склонной к полноте, «отдавала врагу».
Во Втором корпусе было четыре палаты. Две из них, располагавшиеся на первом этаже, занимали мать с дочерью. Две на втором пустовали, ибо, как и верхние палаты Первого корпуса, пользовались «дурной» славой. Нет, живших в них людей не резали волки, и сами они не вешались, эти комнаты были ареной активного полтергейста. То есть в них постоянно и сами собой открывались дверцы шкафов и просто двери, сама собой разбивалась посуда, зажигался и тух свет.
Мегре рассказывали, что, проведя в этом корпусе первую ночь, мадам Пелльтан так перепугалась, что ранним утром спешно собрала чемоданы и, схватив дочь за руку, ринулась к «Эльсинору», как к спасательной шлюпке. Однако, не пробежав и десятка шагов, бедняжки наткнулись на садовника с пустыми ведрами, еще через десять шагов дорогу им перебежал кромешно черный кот, которого до того и после никто не видел. Садосек, ставший нечаянным свидетелем этого дорожно-транспортного происшествия (или очевидцем видения), клялся, что из ноздрей кота шел дым, а сам он предостерегающе качал головой. На месте обсудив эти непознанные явления с дочерью, мадам Пелльтан, бывшая весьма суеверной, решила возвращаться, ибо безобидный, в общем-то, полтергейст и кот с дымком, преграждающий путь – это две разные вещи.
– Самое удивительное, что люди искренне верят не в факты, а во все это, – думал Мегре, выкинув из головы вкусную ореховую трубку, ореховую дымящуюся трубку, трубку со сладким дурманящим табаком. – Верят, что, поселившись в «Трех Дубах», непременно будут съедены волками, как Розетта фон Кобург, возлюбленная премьер министра, или повесятся, как якобы повесился (или пошел под венец) студент Сорбонны; прописавшись же в «Доме с Приведениями» – неминуемо столкнуться лоб в лоб с непознанным ребячеством потустороннего мира. И мало кто подумает, что мадемуазель Генриетте с ее молодым любовником соседи не были нужны ни под каким соусом. Также как и мадам Пелльтан нужны были комнаты, в которых она, уложив дочь спать, могла уединяться с неким господином…
Неким господином… Кто мог бы быть любовником мадам Пелльтан?
Мегре перебрал в памяти всех мужчин санатория, но никто из них не смотрелся рядом с полненькой и немногословной мадам, не смотрелся с ней в паре. Сложный аромат спелой вишни, персиков, дыни с тонами подлеска никак не собирался в букет с минерально-изломанными тонами, кисловатыми или древесными в послевкусии, обычными тонами местного разлива, то есть тонами большинства постояльцев «Эльсинора».
– Впрочем, пару дней назад я вряд ли смог предположить, – усмехнулся Мегре, – что величавая мадемуазель Генриетта спит с неким Делу, по прозвищу Волк, кравшим из бани булыжники.
Он пошел мимо «Дома с Приведениями», ощупывая глазами здание, вход в него, куклу, оставленную на скамейке, белокурую девушку, безлично смотревшую из окна.
…Маленькая Люсьен, молодое вино, нет, не забродивший еще виноградный сок… Восемнадцать лет, в санаторий привела мать. В большой гостиной кто-то, сидевший за спиной, в полголоса говорил, что у девочки что-то с головой. Его собеседник в ответ захихикал, что Люсьен – блондинка, да такая яркая, что все психиатры департамента махнули на нее рукой, третий же сплетник зашептал, что бедняжка просто страдает психическим инфантилизмом и легкой олигофренией, мало заметной среди широких слоев населения.
Что ж, драма, да и только. И для девочки, и для мамы, которой всего тридцать три. Или уже тридцать три? Да, уже. Отсюда и нервозность… Жизнь проходит, сладкое вино молодости понемногу превращается в уксус старости.
Мегре миновал «Дом с Приведениями», глаза его расслабились, оставшись наедине с природой, подернутой дымком ленивого тумана. Снова захотелось вдохнуть в себя сладкий табачный дым, рука скользнула в карман пиджака, нащупала трубку, которую, впрочем, нечем было набить – в санатории курение было запрещено категорически, и потому в поселковой лавке табаком и не пахло. Спасли его глаза. Спасли от уныния, обычно следовавшего после констатации факта отсутствия табака. Они констатировали движение, слишком резкое для дремавшего парка.
– А вот, кажется, и некий господин, – мигом забыв о трубке, проговорил Мегре.
В укромном уголке парка, на скамейке, укрывшейся в тупичке живой изгороди невдалеке от статуи Афины, сидела мадам Пелльтан (черный лаковый плащ, черная шляпка, вуаль). Рядом располагался садовник Катэр в зеленом с оранжевым рабочем комбинезоне. Они говорили, как говорят близкие люди: мадам, например, поправила ему воротник, а тот отогнал от ее лица зажившуюся муху.
– Может садовник, пусть красавец, быть любовником женщины, владеющей тремя доходными домами в Льеже? – задал себе вопрос Мегре. – А почему нет? Сердцу не прикажешь. А может, они не любовники, а родственники? Он ее брат? Сходство какое-то есть. Сходство… Они похожи друг на друга, как похожи муж и жена, немало друг с другом пожившие и пережившие! Вот те на! Надо проверить это предположение…
– Господин комиссар, господин комиссар, вас супруга спрашивает! – прервал размышления Мегре голос консьержа Жерфаньона.
Обернувшись, комиссар увидел простертую руку, в ней – радиотелефон.
– Спасибо, дружище Жером!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45