– Что это ты? – сказал за них.
– Никогда не думал, что мои мозги из повидла.
– Да, прав профессор…
– В чем же?
– В том, что был человеком, а теперь стал с воображением.
– Это плохо быть с воображением?
– Для сыщика плохо. Сыщик должен иметь математический ум, потому что воображение всегда приводит не к успеху, но выдумке.
– Да что-то мне сейчас не очень хочется быть сыщиком…
– Но очень хочется потрахаться с этой бабенкой?
– Да!.. – сладко зажмурился Пуаро.
– Потрахаешься сегодня. И не забудь привести усы в порядок и выщипать волосы на плеши, совсем заросла.
– Понимаю. Хочешь сказать, что плешь и усики – это единственное, что осталось у меня от Пуаро?
– Посмотрим.
25. Дело за гвоздями
Пуаро встал, оделся. Выбросив баночку с джемом в мусорную корзину, пошел обедать. Гастингс прятал глаза, но жаркое было отменным. После него Пуаро разговорился.
– Зря вы прячете глаза, дорогой Гастингс, – сказал он другу. – Да, профессор сжег какую-то часть моих мозгов, точнее, сварил из них варенье, но с тем, что осталось, я по-прежнему могу дать инспектору Сагдену сто очков вперед.
Гастингс посмотрел на друга. Хотя усы у того выглядели неухоженными, по виду, то есть, по положению подбородка, по выражению глаз, их владелец мог дать сто очков вперед любому гусару. Ну, не любому, конечно, не розовощекому корнету, но генералу или полковнику точно.
– Верю, дорогой Пуаро, – сказал он, решив поговорить как-нибудь с Переном о назначении ему, Гастингсу, электросудорожной терапии. – А как с нашими делами? Вы продолжите следствие или как?
– Со следствием я практически закончил – послезавтра, в три дня, состоится мой заключительный выход. Мне осталось лишь причесать свою версию, вогнать в нее десяток гвоздей-фактов, ввертеть столько же шурупов-доказательств, прицепить парочку бантиков и столько же финтифлюшек эффектных поворотов, так любимых публикой – и все. Я думаю, ночи на это хватит.
– Чем собираетесь заняться после обеда?
– Я? Чем? – Пуаро не знал, что сказать, чтобы отделаться он навязавшегося помощника. Ему, прежнему, нужна была свита, комплименты, внимание, а теперь он хотел быть один. Ему стало хватать себя.
– Ну да. Может быть мы…
– Вы знаете, Гастингс, мне необходимо прогуляться в одиночестве, прогуляться, чтобы собраться с мыслями. Пожалуй, я прямо отсюда пойду на кладбище. К тому же мне надо посмотреть на могилу Ксавье Аслена.
– Посмотреть на могилу Ксавье Аслена? – удивился капитан.
– Да, Гастингс. Послезавтра я опущу занавес, опущу окончательно и стану обычным человеком. Мои маленькие серые клеточки посредством медицинского электричества скоропостижно превратились в яблочный джем, и слава богу. Теперь, без них, я есть нормальный человек, человек в себе, и хочу думать лишь о нормальных вещах – о женщинах, еде, погоде и курсе моих акций. И мне почему-то кажется, что я на правильном пути. Пусть гордецы назовут меня овцой, пусть! Меня это не тронет. Потому что кушать бездумно изумрудную травку, с удовольствием пить воду из природной лужицы, смотреть исключительно себе под ноги, друг за другом ступать след в след и в положенное время спариваться – это действительное счастье, доступное лишь здоровым людям. Вы знаете, Гастингс, когда я проснулся сегодня, проснулся после электросудорожной терапии, и увидел белый потолок, на нем, как на киноэкране, прошла вся моя жизнь. Просмотрев ее, я ужаснулся: Господи, чем я занимался! Всю жизнь я старался подняться над своими комплексами, а разве можно над ними подняться?! Разве можно подняться над самим собой? Нет! Я знал многих людей, достигших всего, все имевших – принцев и президентов, мультимиллионеров и известных артистов, космонавтов и лауреатов международных премий. И что вы думаете, они были счастливы? Нет! Разве на мгновения, разве смотря хэппи-энды и панихиды. То, от чего они старались избавиться, оставалось их тенью. Маленький рост, маленький пенис, нелюбовь родителей, недержание мочи, детские трагедии, некрасивость, наконец. Мне жаль их – они не попали к Перену. Перен бы их вылечил, и от дворцов с яхтами, и от уродства. Психиатрически бы вылечил, как меня. И потому идите, Гастингс, идите и делайте, что пожелаете. А я опускаю занавес. Окончательно опускаю.
Прочертив пальцем в воздухе слово «End», Пуаро пошел вон.
26. Могильные плиты обрастают мхом
Говоря Гастингсу, что собирается сходить на кладбище, Пуаро неожиданно ощутил, что ему действительно нужно сходить на кладбище. На пути он вспомнил слова Винни Пуха, которого воспринимал раньше лишь как ментальную игрушку для легкомысленных ребятишек.
– Винни Пух говорил своим кричалкам и вопилкам, – радостно осознавал он свои слова, нелегко продвигаясь по занесенной снегом дорожке, – что поэзию нельзя найти, и все, что можно сделать, так это пойти туда, где поэзия может на вас найти . Вот и я иду туда, где буквально спрятаны многие жизненные концы. Иду, в надежде, что не все из них запрятаны, захоронены надежно… Хм, – улыбнулся он, – Винни Пух был поэтом-песенником и шел в лес и поля, чтобы найтись поэзии, а я иду на кладбище, чтобы найтись какой-нибудь небрежно прикопанной мертвечине…
Думая об этом, он вступил на кладбище. Остановился, посмотрел налево, на могилу Мегре. «Нет, к ней не пойду». Посмотрел направо – могильные плиты там обросли мхом. «Пожалуй, мне туда», – и пошел к ним, грузным лосем бороздя снег.
Перед первой могилой он постоял минут пять. Столько минут ему потребовалось, чтобы вспомнить, при каких обстоятельствах имя покойной Карин Жарис, в числе прочих людей населявшей планету Земля с 19 мая 1936 по 27 июля 1967 года, осело в его памяти. Табличка на следующем надгробие сообщала, что под ним вскоре после 13 августа 1968 года захоронены новобрачные Эжен-Жаклин и Пьер Пелегри, родившиеся соответственно 13 марта 1947 года и 17 апреля 1945 года. Над именем Эжен-Жаклин был выбит знак – двойной (восьмиконечный) крест. Обмозговав все это, Пуаро пустился в обратный путь – было уже без четверти семь, и пора было готовиться к завтрашнему дню.
У постамента Афродиты, рядом с останками богини, собранными в кучку, он увидел человека, возившегося с моторной тележкой. Лобастый, с цепкими глазами, волевым подбородком, подстриженный ежиком, он сосредоточенно вкручивал отверткой очередной винт в кожух машины; рядом, на мятой белой тряпице, лежало еще пять-шесть. Конечно же, Пуаро интересовало, что такое случилось с машиной и удалось ли ее починить. Но более его интересовали густые рыжеватые усы человека – к обладателям таковых он всегда испытывал уважение. Подойдя ближе, Пуаро кашлянул, тот поднял внимательные добрые глаза.
– Добрый вечер, – поздоровался сыщик.
– Добрый вечер, – ответил человек.
– По-видимому, вы наш новый садовник?
– Да, это так, – ответил новый садовник, закончив с винтом.
– Я вас прежде не видел.
– Я оттуда, – указал подбородком то ли на горизонт, скрытый горной цепью, то ли на небо.
– Что, дорога открылась?
– Она всегда когда-нибудь открывается.
– Давайте познакомимся. Я… Я – Эркюль Пуаро.
– В таком случае, зовите меня Жюль.
– Вы живете там, в хижине? – указал в сторону леса.
– Да.
– Один?
– Нет, с женой…
– Как ее зовут, если не секрет?
– Моник-Рейчел.
– Хорошее имя…
– Да, хорошее.
– Надеюсь, вам здесь понравится.
– К сожалению, мы скоро уезжаем.
– Уезжаете?
– Да. Рейчел хочет посмотреть мир.
– Он стоит того. К сожалению, мне пора идти. Дела… – развел руки Пуаро.
– Бог вам в помощь…
За ужином они с Гастингсом говорили о погоде, о ценах на жилье в Ницце. Пуаро был оживлен. Он чувствовал себя Геркулесом, получившим контрамарку на небеса.
27. Пустые миры
Поужинав, Пуаро пошел к себе. После душа около получаса повертелся перед зеркалом, изрядно удовлетворившись собой, направился к мадмуазель Генриетте. Направился, чувствуя, что занавес его жизни вновь поднимается, в самое, может быть, небо.
Хозяйки дома не оказалось. В этом он убедился, пару минут звоня в дверь, оставленную открытой (намеренно или в бегстве??), а потом и обследовав квартиру, включая кухню и чулан.
– Что, ж, Земной мир пуст, – сказал себе удрученный Пуаро, Пуаро, настроившийся на земные радости, – посмотрим, что происходит в мире Небесном. Покамест не с помощью Смерти, но отмычек.
Последняя ступенька лестницы, ведущей в Небесный мир, то есть второй этаж «Трех Дубов», была сломана (как мы помним, Пьером Жюсье по прозвищу Мотылек). А сам Мир был пуст, как пуст был мир Земной. Нет, в нем царил мир и порядок, из кухоньки тянуло чем-то знакомым, ах, да, только что пожаренными домашними котлетами, полированная мебель сверкала, из окон струился лунный свет, привносивший что-то неземное, несуетное, безграничное. На диванчике меж окнами лежало вязание – пинетки или еще что, место рядом было примято, и лучилось женским теплом (Пуаро, приложив ладонь, почувствовал его). Отойдя от дивана, он некоторое время постоял у стола, на котором была фаянсовая ваза с бумажными цветами – они выглядели, как живые, и лежала раскрытая книга. Одна из строчек, подчеркнутая простым карандашом – Любовь для человека есть пока то же, чем был разум для мира животного: она существует в своих зачатках или задатках, но еще не на самом деле, – заинтересовала Пуаро.
– Интересная мысль, – подумал он. – В самом деле, мы, люди, существуем по большей части не на самом деле. Большая часть нашего времени уходит на то, чтобы оставаться людьми. Мы должны мыться, стричь ногти и волосы, приводить в порядок усы и общество, читать газеты, общаться с ближними, оказывать им помощь. Мы должны это делать, в противном случае животное, затаившееся в нас, немедленно возьмет верх, ибо по сердцевине мы есть твари, и лишь притворяемся…
Мысль его пресеклась, он, доставая очки, приблизил глаза к подчеркнутой строке.
– Да. Это крошки карандашного грифеля, – сказал он, пряча очки в карман. – Вот дела! Получается, писали недавно, либо книга лежит здесь нетронутая вот уж как двадцать лет! Лежит, вовсе не покрывшись пылью, как, впрочем, и все остальное…
Он взял карандаш, лежавший рядом с книгой, покрутил меж пальцев. Положил на место, подошел к зеркалу, висевшему на стене меж фотографических портретов – девушки и юноши, – посмотрел на себя…
Давным-давно один доморощенный философ говорил ему, что в зеркале, в которое никто не смотрит, хотя бы муха, ничего не видно. То есть зеркало без зрения – это вещь в себе. Как и эти цветы, видные в зеркале, лишь потому, что мозг Пуаро способен воспринимать сигналы, в него поступающие. Воспринимать и превращать их в образы. Пуаро закрыл глаза – философ говорил ему – как только человек, стоящий перед зеркалом, закрывает глаза, его отражение исчезает. Нет, лучи от него отраженные, по-прежнему несут информацию, но она ничего не значит, ибо значение, то есть смысл, в мир приносит только чувствующий человек.
Пуаро попытался представить зеркало, в котором ничего не видно. Его, знаменитого сыщика, не видно. И почувствовал: зеркало давит, отталкивает прочь. – Это отраженный от него свет давит на меня, – решил он, не открыв глаз. – И куда же он меня подвигает? В мир Подземный? Да, туда. В мир Небесный нельзя попасть, минуя мир Подземный.
Спешить в Подземный мир ему не хотелось, он принялся рассматривать фотографию девушки. Она была любительской и несла в себе очарование юности, верящей, что жизнь бесконечна и хороша. Милое лицо, смеющиеся глаза чуть прищурены, губы сжаты. Фотография юноши явно была снята много раньше, в фотоателье. Мастер хорошо постарался, чтобы молодой повеса из богатой семьи, не имевший надобности использовать в жизни ни знаний, ни природного ума, ни упрямства, получился преисполненным романтизма юношей.
– Кто же вы, месье? – подойдя ближе, спросил Пуаро человека на портрете.
На обороте портрета простым карандашом была витиевато выведена надпись «Пьер Пелегри, 17 апреля 1960 г ».
– Ну а вас, мадмуазель, конечно же, зовут Эжен-Жаклин Пелегри? – обратил взор на портрет девушки.
Сняв фото и убедившись в правильности предположения, Пуаро вновь стал перед зеркалом.
– Вот я уйду сейчас, и в нем, дорогой мой Эркюль, никого и ничего не станет видно, – сказал он своему отражению. – И эти умершие возлюбленные вновь исчезнут, они станут бумагой в той или иной мере пропитанной азотистым серебром. Да, они исчезнут в этой бумаге и своих могилах, которые тоже ровным счетом ничего собой не представляют, пока на них не смотрят, или, по крайней мере, не помнят. А я не исчезну, ибо имею пока возможность наблюдать кончик своего носа, – Пуаро сфокусировал на последнем глаза, – а также руки, ноги, грудь…
Оглянув на прощание комнату, Пуаро пошел к двери. Уже взявшись за дверную ручку, почувствовал спиной два устремленных к ней взгляда. И спиной же увидел Эжен Пелегри, сидевшую на диванчике с вязанием на коленях; она смотрела виновато. Пьер, стоявший у стола, смотрел испытующе.
Пуаро не обернулся – пусть себе живут, как живут. Спустившись на террасу первого этажа, он постоял, думая о том, что делать дальше. И решил еще раз осмотреть квартиру мадмуазель Генриетты – в пустынную свою келью ему возвращаться никак не хотелось…
28. Одалиска
Более тщательное, чем в первый раз, изучение жилища Генриетты, привело Пуаро к открытию – в стене гостиной, за старинным гобеленом с Адамом и Евой, он обнаружил тайную дверь. Обнаружил, потому что она, приоткрытая, косяком прочерчивала на тканом полотне линию, разделявшую картину безгрешного еще семейства на две половины.
Нырнув под гобелен, Пуаро приоткрыл дверь шире, протиснулся в помещение, оказавшееся предбанником. В нем, на мраморной скамейке, дремала Катрин Вюрмсер в одеянии, весьма странном для образцовой старшей медсестры. Удивленное обозрение более чем смелого макияжа, прозрачных голубоватых шаровар, сквозь которые виднелись ничтожные по площади трусики, прозрачной же блузки, вовсе не скрывавшей хорошо сохранившихся грудей, шелкового, шитого золотом тюрбана, восточных остроносых туфелек длилось не больше минуты. По ее истечении, он громко кашлянул. Медсестра встрепенулась:
– О, Пуаро, долго же вас не было, я заждалась!
– Вы ?! Меня заждались?!
– Нет, конечно. Мы заждались… – сказала она многозначительно. – Я должна вас препроводить в святилище. Ничего не бойтесь, и… подчиняйтесь чувствам. Вам, и той, которая вас ждет, это будет приятно.
– Что ж, я готов. Пойдемте? – Пуаро не мог не признать, что костюм одалиски шел старшей медсестре несравненно больше ее форменных одежд, то есть белого халата, застегнутого на все пуговицы, глухой рубахи и туфель на плоской подошве.
– Прежде вы должны пройти ритуал омовения. Я вам помогу, – осанка женщины, несомненно, владела телепатией, ибо мысли Пуаро были ею благодарно восприняты.
– Но я…
Пуаро хотел сказать, что всего лишь час назад принял душ, но, подумав, решил отдаться потоку действительности, в котором очутился по мужской своей воле. Старшая медсестра-одалиска, двусмысленно улыбаясь прозрачным мыслям подопечного, сняла с него одежды, препроводила в банный зал. Уложив в нем на скамью, омыла. Умастила благовониями. Вырвала волоски, не к месту выросшие. Поправила брови, преодолев показное сопротивление словами: – У Геркулеса не было усов! – начисто сбрила последние.
Поначалу Пуаро было неловко, он посматривал на свой раздавшийся животик, слишком уж дебелую грудь, отнюдь не атлетические мышцы, однако чудесные запахи, пропитав его до последней клеточки, сделали свое дело – он успокоился. Когда же подпольная гейша одела его в роскошные женские одежды и подвела к зеркалу, Пуаро почувствовал, что готов смотреться в него вечно, ибо в нем отражался самый что не есть доподлинный Геркулес, попавший в пленительный полон к Омфале не в молодости, но летах.
– Так куда вы собирались меня вести? – посмотрел он, смущенно вожделея.
– В рай, Пуаро, в рай, если конечно, вы хотите оказаться в раю.
– Что вы имели в виду, сказав «если хотите оказаться в раю»?
– Только то, что в раю можно оказаться лишь по собственному желанию . В любом раю.
– Понимаю… Что ж, я согласен считать то место, в которое вы меня приведете, раем.
– Вот и замечательно. Теперь позвольте мне окурить вас, чтоб… чтоб духа земного не осталось.
Пуаро пожал плечами, и медсестра-одалиска окурила его из небольших серебряных мехов. Подышав сладким дымком, он почувствовал, что духа земного в нем и вокруг не осталось вовсе, как небесного и подземного, и лишь дух мужчины, жаждущего чувственных наслаждений, остался в нем.
Старшая медсестра Вюрмсер, хозяйски оглядев свое творение, взяла его под руку, и подземными проходами провела по длинному коридору. Наконец, они вошли в огромную по площади залу. Мадмуазель Генриетта дремала на просторном ложе под алым прозрачным балдахином с черными двойными крестами, устроенном на возвышение в центре зала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45