И я хочу, чтобы так и случилось. Пусть маменька порадуются пророческой своей удаче, когда вы ей об этом сообщите. И обещаю, нет, клянусь: если вы этого мне не устроите, я переверну верх дном весь Эльсинор.
– Вы сможете перевернуть вверх дном лишь мебель в своей палате, – заявил на это профессор. Мартена держали взаперти из-за его, скажем мягко, буйного нрава.
– Не забывайте, мне терять нечего, – упорствовал Мартен. – И я ужасну весь этот чертов сатанорий. Или просто зажгу его.
– Ну, хорошо, будь по-вашему, – сдался профессор, решив, что потом что-нибудь придумает.
– То-то же! А сейчас я хочу свободы.
Перен возражать не стал. На следующий день Мартен ушел в лес, нашел заброшенную сторожку, принялся в ней обитать. Конечно, он не верил, что профессор выполнит требование, высказанное в запале, и потому придумал план, как его переиграть. И заодно отомстить за то, что тот в течение долгих месяцев последнего года жизни не выпускал его из палаты…
Генриетта замолчала, глаза ее повлажнели.
– И что это был за план?
– Жестокий. Он отомстил профессору, надругавшись надо мной, некогда бывшей его супругой, моей дочерью, ее бывшим мужем и моей…
– Внучкой?
– Вы знаете?! Как?
– Это маленький секрет. Так что был за план?
– Зная, что профессор обожает театр, Мартен придумал поставить для него «Красную Шапочку»…
– Вы обожаете красные шляпки, я знаю. Они, кстати, вам идут.
– Спасибо. Видимо, эта моя склонность и натолкнула его на мысль сыграть именно эту вещь. Он хорошо все продумал, все до мелочей, и сделал так, что Катэр застал его в тот самый момент, когда он насиловал Люсьен в моей постели…
– Ну, хорошо, скажем, я почти поверил. Но Мегре? Вы ведь с помощью этой истории свели комиссара в гроб? Извините, но сведение в гроб и эвтаназия, это две разные вещи, это не синонимы.
– С комиссаром другая история… Как-нибудь в другой раз я вам ее открою.
– В другой раз? Опять привязывать вас к столу, опять гоняться за тараканами, крыс ловить? Нет уж, увольте, я, честно говоря, не очень люблю этих тварей, особенно крыс с их противными голыми хвостами. Да и платьев у вас не хватит на все эпизоды темных сторон эльсинорской истории.
– Как скажете. Мегре к нам поступил с третьим инфарктом, не считая микроинфарктов – одни рубцы на сердце. Профессор его держал, долго держал. Но ко времени смерти Мартена, комиссар сдал морально. На сеансах психоанализа говорил профессору, что боится умереть в постели, что ограда Эльсинора жмет ему сердце, что одолевают ночные видения. Ну, профессор и решил его взбодрить и попросил провести расследование обстоятельств смерти Мартена. Вы знаете, Перен хоть и суров на вид, на самом деле очень мягок, это ему дорого обходится. Вот, например, сцена с вступлением французских войск в Эльсинор. Его же упросили…
– Об этом позже. Рассказывайте о Мегре.
– Хорошо. Профессор поручил ему расследование обстоятельств смерти Мартена, комиссар взялся и повел его весьма рьяно. Как раз в это самое время профессору удалось получить средство, регенерирующее сердце. Если не ошибаюсь, оно получается из каких-то там стволовых клеток. Оно, как и все чудодейственные средства, особенное. Особенное, потому что его надо вводить, в период максимального метаболизма, то есть когда организм и психика больного работают как паровоз на подъеме…
– И вы все вместе сделали его паровозом, и он развалился в самый неподходящий момент…
– Пусть будет так, – сказала Генриетта удрученно.
– Пусть будет. Пока.
– Рассказать теперь о Пуаро?
– Нет. Война войной, а обед по расписанию, сегодня Рабле обещал мне настоящие сибирские пельмени.
– А мышь?
– Что мышь?
– Вы обещали запустить ее мне в трусики.
– Потом. Доверяю ее вам, подкормите, чтоб стала большой и толстой, тогда и запустим.
– Вы знаете, я боюсь вас. Никого никогда не боялась, а теперь боюсь. И это мне по-женски нравиться.
– Не по-женски, по-мазохистки, – плотоядно улыбнулся Жеглов, и пропел, в такт ударяя кончиками пальцев по краю стола:
С тех пор все Бабетты боятся меня –
И это, ей-богу, мне больно!
Поэтому я – не проходит и дня –
Бью больно и долго…
– Вы хотите сказать, что вы со всеми женщинами так?
– Почему со всеми? На всех тараканов не напасешься. Да, вот еще что… Давно хотел спросить. Вы говорили, что умирающий перед смертельной инъекцией получает все, что захочет…
– Да. Все, что захочет.
– Я тоже получу?
– Да. Если захотите. Но вы не умрете. Профессор вас вытащит. Может вытащить.
– Он бог?
– Кое в чем – несомненно.
– А если не вытащит, и я захочу Аляску?
– Получите Аляску. Объясните только, что это такое.
– Это полуостров.
– Получите полуостров.
– Это хорошо, сограждане будут рады. Ну, что, пошли на обед?
– Идите один, мне надо переодеться. Да, а как же баня? – встрепенулась. – Жерфаньон осерчает.
– Как-нибудь в следующий раз. Мне надо подумать, от чего очиститься, а что и поберечь.
– Вы правы. Я тоже об этом подумаю, а потом сходим вдвоем, да?
– Да. Обещаю. Ну что, пока?
– Пока. Я буду думать о вас.
– Я тоже. О ваших показаниях.
Помахав ей пальчиками, Жеглов пошел к двери.
– Вы забыли меня развязать! – прокричала растерянно вслед.
– Ах, да, – вернулся, развязал путы, посмотрел на покрасневшие запястья, сказал виновато:
– Ну и зверь же я… – и вышел вон.
11. Крути, Ронсар, крути
Шел мокрый снег. Ветви сосен, придавленные тяжестью отходящей зимы, покрякивали от натуги. Ослепленные белизной статуи, пялили бельма на повсеместно белый свет; под одной из них Падлу кого-то охмурял. Жеглов шел, думая, не перегнул ли он палки с этой женщиной. «Нет, не перегнул, – решил он, неплохо ведь все вышло, как в кино. Вышло бы по-другому, шел бы сейчас, красный от баньки и со стыда. Эти француженки… Передок у них слабый, да, слабый… чуть что – юбки в сторону. А это кто такой? Ронсар? Похоже он».
Впереди – согбенная спина вся в снегу – шел Жак Ронсар. Это был тихий малозаметный тощенький человечек, которого Шарапов, первый остряк санатория, называл Тенью отца Гамлета. Поравнявшись с ним, Жеглов увидел, что Ронсар сосредоточенно крутит заводную головку карманных часов.
– А! Это вы, капитан? Прекрасная погода, не правда ли? – не прерывая своего занятия, обернул Ронсар к нему лицо.
– Хорошая погода, самое то, – согласился Жеглов. – А у вас, я вижу, часы на несколько суток отстают?
– Отстают? Да нет, они идут секунда в секунду. Просто я хочу поскорее оказаться в две тысячи шестисотом году.
– Ну и как? Движется дело? – капитан понял, что беседует с отъявленным пациентом профессора Перена.
– Да, движется. Вот вчера был восемьдесят восьмой год, а сейчас уже восемьдесят девятый.
– А сколько часов в день вы этим занимаетесь?
– Вы хотите подсчитать, сколько времени мне надо будет крутить стрелки, чтобы оказаться в две тысячи шестисотом?
– Вы схватываете на лету.
– Мне удается заниматься этим не более шести часов в сутки, – заморгал Ронсар. – Ведь надо еще принимать процедуры – им несть числа, есть, спать хоть немного, да и пальцы теряют чувствительность. И поэтому я достигну своей цели только лишь через три месяца.
– А к чему вам две тысячи шестисотый, если не секрет?
– Пелкастер, вы его, конечно, знаете, сказал, что там очень хорошо, – лицо сумасшедшего расцвело нелепой улыбкой.
– Пелкастер? Мне Маар что-то говорил о нем. А! Вспомнил! Он, кажется, изобретатель рукотворного Бога и главный конструктор светлого загробного будущего, точно?
– Совершенно верно!
– И это он посоветовал вам крутить стрелки?
– Нет, не он. Жюльен Жерар посоветовал, он живет в номере напротив моего… Мы иногда перебрасываемся парой слов.
– Понятно, – сказал Жеглов, вспомнив мелкомошенническое лицо весельчака Жерара, бывшего бандитского боевика и плоского шутника, любившего выражения типа: «лечу как фанера над Парижем», «Эх, нажраться бы, да поблевать!».
– Что вам понятно? – испуганно посмотрел Ронсар, продолжая крутить стрелки.
– Вы знаете, светлое будущее – это, конечно, хорошо, но мне почему-то кажется, что жить надо сегодняшним днем. Это не всегда удается, но…
– Вы не понимаете! – перебил Ронсар. – Там очень хорошо, потому что оттуда можно возвращаться в любой год. И я смогу вернуться к супруге Элеоноре, в семьдесят пятый год, в год нашей женитьбы…
– Она умерла?..
– Нет, ушла к моему патрону. В восемьдесят втором… Все получилось так глупо, я вконец растерялся, делал все не так…
«Ушла к патрону» у него прозвучало отнюдь не трагично, примерно так прозвучало, как «ушла пройтись по магазинам». Ронсар, удивившись этому, обнадежено заулыбался.
– Послушайте, а может быть, в таком случае вам стоит крутить стрелки назад? За день бы к супруге попали? – сказал Жеглов, странно для себя жалея замороченного человечка.
– Нет. В прошлое можно попасть только через будущее. Так утверждает Пелкастер.
– А мне что-то не хочется ни в прошлое, ни в будущее, – подумав, решительно сказал Жеглов. – Мне здесь хорошо. Сейчас пойду, налопаюсь пельменей, виски вечером в баре попью, и на боковую, сны смотреть, а они здесь чудные.
– Вам хорошо, вы – видный мужчина и, наверное, хорошо жизнь жили, правильно…
– Сомневаюсь, что жизнь можно прожить правильно. Не так она устроена, она проживается так, каков ты со всеми потрохами есть, а это далеко не идиллия. Вот, вернетесь вы к обожаемой своей супруге, красавице, небось, и что? Тех же ошибок наделаете, только позже. И тяжелее вам от этого станет, безысходнее.
Ронсар перестал крутить головку часов.
– Вы так считаете? – глаза его смотрели жалобно.
– Уверен. От себя не убежишь, – сказал Жеглов, подумав: «Вот ведь божий человек! Он же верит всему, что скажут.
– Вы так думаете? – повторил Ронсар.
– Не думаю, уверен. Но, правда, можно попросить профессора, и он выжжет вам электричеством кусочек мозга, тот самый, который не дал вам с женой красиво прожить, но ведь после этого вы будете не вы, а помесь сейфа с пингвином. Вам это надо? Нет! Жизнь надо самим собой прожить, вот ведь в чем дело, вот в чем ее соль и задача…
– Но что же мне тогда делать? Я уже привык крутить эти стрелки, крутить и ждать…
– Вы знаете, я не уверен вполне, но мне кажется, что верить надо лишь в то, что завтра взойдет солнце.
– Иными словами, вы считаете, что надо верить в Солнце?
Жеглов удивленно повертел головой. Сказал:
– Да. Надо верить, что Солнце взойдет, что бы там ни случилось. Взойдет и согреет. Зимой чуть-чуть, а летом на всю катушку. И надо ему поклоняться, ибо оно зачинает новый день. Поклонятся, и пользоваться этим днем, как божьим даром. Если у вас это получится, то прошлое и будущее станут второстепенными, как оно есть по определению.
– Вы правильно говорите, но я все же еще покручу. Очень хочется посмотреть в ее глаза. Вы и представить не сможете, какими они были тогда искренне любящими…
– Крутите, крутите… – проговорил Жеглов, вспоминая, смотрел ли он в своей жизни в искренне любящие глаза.
«Да, смотрел, факт, – решил он, уже поднимаясь по ступенькам террасы Эльсинора. – Но всегда в них кроме любви был микрограмм еще чего-то. Микрограмм того, что, в конце концов, все отправляло под откос».
12. Ценный продукт
После ужина они сели с Шараповым в баре за дальний столик. Глеб рассказал о визите в «Три Дуба».
– Ну, ты даешь! – восхищенно сказал Шарапов, выслушав напарника. – Бабе в трусики таракана запустить! Берия, наверно, в гробу от профессиональной зависти перевернулся.
– Зато все рассказала, – отпил вискаря Жеглов.
– Рассказала-то, рассказала, но что? Правду или байку очередную?
– Я думаю, полуправду. Как и ты.
– Обижаешь, шеф. Я тебе рассказал, что знаю. А правда это или полуправда, один бог, то есть Перен, знает. Ну, как, идем сегодня на Наполеона?
– Ты же сегодня опять со своей цацей трахаешься?
– Часа в два ночи она уйдет…
– Хорошо, тогда в четыре у двери морга встретимся.
– Заметано.
– Слушай, Володя, а что за фрукт этот Пелкастер?
– Юродивый, ты же общался с ним. И, похоже, – сказал шепотом, – состоит у Перена в нештатных сотрудниках, как и Карин Жарис.
– То есть?
– У нас же половина пациентов – доходяги. И Пелкастер по наущению Перена им лапшу на уши вешает. Говорит: как только они умрут, сразу же окажутся не на том свете, стремном и малопонятном, а в две тысячи пятисотом году, то есть в будущем, в котором научились воскрешать всех когда-либо живших людей. Это один ваш чудной ученый придумал, и многим его бред пришелся по вкусу.
– Понятно. Значит, он человек Перена.
– Определенно.
– Это первый вывод. А второй вывод вытекает из того, что Пелкастер со мной говорил, и, значит, я – доходяга.
– Да брось ты, Глеб! Какой ты доходяга? Ты ж как лиственница крепкий. Ну, скажи, у тебя что-нибудь болит? Что-нибудь тебя беспокоит? Ничего!
– Это точно. Ничего не беспокоит, но пять таблеток и три укола в день я имею.
– Он всем назначает. Вот я горсть таблеток каждый день глотаю, и жопа вся исколота. И ничего – уже сто лет как тут.
– Ты лучше скажи, за это время кто-нибудь отсюда выписывался?
– При мне – никто. А до меня, по словам старожилов, выписались двое. Пьер Пелегри с невестой, они скоро вернулись на носилках, и Огюст Фукс. Потом его в лесу нашли… Километрах в пяти отсюда.
– Интересные шляпки носила буржуазия… – помолчал. – Ну, что, пойдем? – допил виски залпом.
– Пойдем.
– Так, значит, в четыре утра у морга?
– Да, в четыре. Слушай, а твоя Аленка?
– Думаю, ее сегодня не будет, – Жеглов братски положил руку на плечо Шарапова.
– Почему?
– Сдается мне, всеми этими делами Генриетта заведует. А она, похоже, глаз на меня положила.
– Какими это делами она заведует?
– Сексуальными. Профессор, видимо, по органам специалист, а она… а она по другим органам.
– По каким таким органам?
– Полагаю, по сперме, которая сейчас весьма дефицитный товар в повсеместно загнивающем капитализме.
– Ты думаешь, они ее продают?! – расширились глаза Шарапова.
– Думаю. Я тебе не говорил, моя Аленка после каждого раза гондоны деловито так снимала, а утром их в мусорной корзине не было.
– Может, она их в унитаз спускает? – Шарапов был более чем озадачен и потому не стал шутить на тему: «Капитан Жеглов ищет в мусорной корзине б/у гондоны».
– Может и спускает. А ты что такой сделался? Будто кий проглотил?
– Знаешь, моя тоже без кондома ни-ни. И потом всегда сама снимает. Черт, ты меня своей догадкой совершенно развалил. Неужели она со мной из-за этого живет? Я ее столько раз просил, чтоб без шубы потрахаться, а она ни в какую…
Потомственный дипломат готов был расплакаться. Жеглов, покачав головой, сходил к бару, вернулся с парой стаканчиков Black Label безо льда – бармен Жак не решался отказывать русскому в повторе после того, как тот раздавил отвергнутый стакан рукой, немало ее поранив. Шарапов неловко выпил, виски полились по подбородку.
– Слушай, Володя, не надо так раскисать, – сказал Жеглов отечески. – Мы ведь работаем . Ты лучше соберись, и проверь все это сегодня.
– Что проверь?
– Ну, прячет она куда гондоны или нет. Только в руках себя держи – женщины масть с пол-оборота секут.
– Я не смогу…
– Должен смочь. Ты ведь мужчина. К тому же, возможно, Лиза любит тебя, а это делает под принуждением. Да, скорее всего, ее заставляют делать это…
– Ты думаешь?
– Уверен. Если бы не любила, ты бы почувствовал.
Маар поверил, потому что хотел верить. Заулыбался – виски разгорячило кровь. Сказал:
– Я ничего не буду проверять. Я просто попытаюсь сделать это без презерватива.
– Вот это по-мужски! Пошли ночевать. Надо выспаться перед делом.
– Я не высплюсь. Я буду трахаться.
– Может, тогда я один к императору схожу?
– Нет, в четыре я буду в морге, – пьяно замотал головой Шарапов.
– Нет, брат, не стоит. Сделай лучше не два дела, а одно, но хорошо. Да и толпой ночью на дело идти – это не дело.
– Как скажешь, начальник. Честно говоря, я трупов не люблю. Желтые они какие-то и мертвые. Я живых люблю. Давай расцелуемся по-русски, а?
– С мужиками я не целуюсь, я крепко им жму руку.
Они долго жали друг другу руки, потом Шарапов отдал напарнику отмычки Пуаро, встал и пошел к выходу на нетрезвых ногах.
«Хорошо человеку, – подумал Жеглов, провожая его взглядом. – Сто пятьдесят – и готов». Когда дверь за Мааром закрылась, посмотрел на бармена свинцовым взглядом. Тот выставил на стойку стаканчик и, преданно улыбаясь, налил можжевеловой водки.
Выпив и закусив лимоном, Жеглов изучил полученные отмычки. Не удовлетворившись ими, направился в мастерскую – в Эльсиноре, помимо театральной студии была и слесарно-столярная, гордость профессора, в которой работали пациенты, тосковавшие по ручному труду.
13. Черт-ти что
Аленка и в самом деле не пришла, и Жеглов в 4-15 стоял у дверей морга, располагавшегося в цокольном этаже Эльсинора. Замков в них было два, оба хитрые, так что пришлось повозиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
– Вы сможете перевернуть вверх дном лишь мебель в своей палате, – заявил на это профессор. Мартена держали взаперти из-за его, скажем мягко, буйного нрава.
– Не забывайте, мне терять нечего, – упорствовал Мартен. – И я ужасну весь этот чертов сатанорий. Или просто зажгу его.
– Ну, хорошо, будь по-вашему, – сдался профессор, решив, что потом что-нибудь придумает.
– То-то же! А сейчас я хочу свободы.
Перен возражать не стал. На следующий день Мартен ушел в лес, нашел заброшенную сторожку, принялся в ней обитать. Конечно, он не верил, что профессор выполнит требование, высказанное в запале, и потому придумал план, как его переиграть. И заодно отомстить за то, что тот в течение долгих месяцев последнего года жизни не выпускал его из палаты…
Генриетта замолчала, глаза ее повлажнели.
– И что это был за план?
– Жестокий. Он отомстил профессору, надругавшись надо мной, некогда бывшей его супругой, моей дочерью, ее бывшим мужем и моей…
– Внучкой?
– Вы знаете?! Как?
– Это маленький секрет. Так что был за план?
– Зная, что профессор обожает театр, Мартен придумал поставить для него «Красную Шапочку»…
– Вы обожаете красные шляпки, я знаю. Они, кстати, вам идут.
– Спасибо. Видимо, эта моя склонность и натолкнула его на мысль сыграть именно эту вещь. Он хорошо все продумал, все до мелочей, и сделал так, что Катэр застал его в тот самый момент, когда он насиловал Люсьен в моей постели…
– Ну, хорошо, скажем, я почти поверил. Но Мегре? Вы ведь с помощью этой истории свели комиссара в гроб? Извините, но сведение в гроб и эвтаназия, это две разные вещи, это не синонимы.
– С комиссаром другая история… Как-нибудь в другой раз я вам ее открою.
– В другой раз? Опять привязывать вас к столу, опять гоняться за тараканами, крыс ловить? Нет уж, увольте, я, честно говоря, не очень люблю этих тварей, особенно крыс с их противными голыми хвостами. Да и платьев у вас не хватит на все эпизоды темных сторон эльсинорской истории.
– Как скажете. Мегре к нам поступил с третьим инфарктом, не считая микроинфарктов – одни рубцы на сердце. Профессор его держал, долго держал. Но ко времени смерти Мартена, комиссар сдал морально. На сеансах психоанализа говорил профессору, что боится умереть в постели, что ограда Эльсинора жмет ему сердце, что одолевают ночные видения. Ну, профессор и решил его взбодрить и попросил провести расследование обстоятельств смерти Мартена. Вы знаете, Перен хоть и суров на вид, на самом деле очень мягок, это ему дорого обходится. Вот, например, сцена с вступлением французских войск в Эльсинор. Его же упросили…
– Об этом позже. Рассказывайте о Мегре.
– Хорошо. Профессор поручил ему расследование обстоятельств смерти Мартена, комиссар взялся и повел его весьма рьяно. Как раз в это самое время профессору удалось получить средство, регенерирующее сердце. Если не ошибаюсь, оно получается из каких-то там стволовых клеток. Оно, как и все чудодейственные средства, особенное. Особенное, потому что его надо вводить, в период максимального метаболизма, то есть когда организм и психика больного работают как паровоз на подъеме…
– И вы все вместе сделали его паровозом, и он развалился в самый неподходящий момент…
– Пусть будет так, – сказала Генриетта удрученно.
– Пусть будет. Пока.
– Рассказать теперь о Пуаро?
– Нет. Война войной, а обед по расписанию, сегодня Рабле обещал мне настоящие сибирские пельмени.
– А мышь?
– Что мышь?
– Вы обещали запустить ее мне в трусики.
– Потом. Доверяю ее вам, подкормите, чтоб стала большой и толстой, тогда и запустим.
– Вы знаете, я боюсь вас. Никого никогда не боялась, а теперь боюсь. И это мне по-женски нравиться.
– Не по-женски, по-мазохистки, – плотоядно улыбнулся Жеглов, и пропел, в такт ударяя кончиками пальцев по краю стола:
С тех пор все Бабетты боятся меня –
И это, ей-богу, мне больно!
Поэтому я – не проходит и дня –
Бью больно и долго…
– Вы хотите сказать, что вы со всеми женщинами так?
– Почему со всеми? На всех тараканов не напасешься. Да, вот еще что… Давно хотел спросить. Вы говорили, что умирающий перед смертельной инъекцией получает все, что захочет…
– Да. Все, что захочет.
– Я тоже получу?
– Да. Если захотите. Но вы не умрете. Профессор вас вытащит. Может вытащить.
– Он бог?
– Кое в чем – несомненно.
– А если не вытащит, и я захочу Аляску?
– Получите Аляску. Объясните только, что это такое.
– Это полуостров.
– Получите полуостров.
– Это хорошо, сограждане будут рады. Ну, что, пошли на обед?
– Идите один, мне надо переодеться. Да, а как же баня? – встрепенулась. – Жерфаньон осерчает.
– Как-нибудь в следующий раз. Мне надо подумать, от чего очиститься, а что и поберечь.
– Вы правы. Я тоже об этом подумаю, а потом сходим вдвоем, да?
– Да. Обещаю. Ну что, пока?
– Пока. Я буду думать о вас.
– Я тоже. О ваших показаниях.
Помахав ей пальчиками, Жеглов пошел к двери.
– Вы забыли меня развязать! – прокричала растерянно вслед.
– Ах, да, – вернулся, развязал путы, посмотрел на покрасневшие запястья, сказал виновато:
– Ну и зверь же я… – и вышел вон.
11. Крути, Ронсар, крути
Шел мокрый снег. Ветви сосен, придавленные тяжестью отходящей зимы, покрякивали от натуги. Ослепленные белизной статуи, пялили бельма на повсеместно белый свет; под одной из них Падлу кого-то охмурял. Жеглов шел, думая, не перегнул ли он палки с этой женщиной. «Нет, не перегнул, – решил он, неплохо ведь все вышло, как в кино. Вышло бы по-другому, шел бы сейчас, красный от баньки и со стыда. Эти француженки… Передок у них слабый, да, слабый… чуть что – юбки в сторону. А это кто такой? Ронсар? Похоже он».
Впереди – согбенная спина вся в снегу – шел Жак Ронсар. Это был тихий малозаметный тощенький человечек, которого Шарапов, первый остряк санатория, называл Тенью отца Гамлета. Поравнявшись с ним, Жеглов увидел, что Ронсар сосредоточенно крутит заводную головку карманных часов.
– А! Это вы, капитан? Прекрасная погода, не правда ли? – не прерывая своего занятия, обернул Ронсар к нему лицо.
– Хорошая погода, самое то, – согласился Жеглов. – А у вас, я вижу, часы на несколько суток отстают?
– Отстают? Да нет, они идут секунда в секунду. Просто я хочу поскорее оказаться в две тысячи шестисотом году.
– Ну и как? Движется дело? – капитан понял, что беседует с отъявленным пациентом профессора Перена.
– Да, движется. Вот вчера был восемьдесят восьмой год, а сейчас уже восемьдесят девятый.
– А сколько часов в день вы этим занимаетесь?
– Вы хотите подсчитать, сколько времени мне надо будет крутить стрелки, чтобы оказаться в две тысячи шестисотом?
– Вы схватываете на лету.
– Мне удается заниматься этим не более шести часов в сутки, – заморгал Ронсар. – Ведь надо еще принимать процедуры – им несть числа, есть, спать хоть немного, да и пальцы теряют чувствительность. И поэтому я достигну своей цели только лишь через три месяца.
– А к чему вам две тысячи шестисотый, если не секрет?
– Пелкастер, вы его, конечно, знаете, сказал, что там очень хорошо, – лицо сумасшедшего расцвело нелепой улыбкой.
– Пелкастер? Мне Маар что-то говорил о нем. А! Вспомнил! Он, кажется, изобретатель рукотворного Бога и главный конструктор светлого загробного будущего, точно?
– Совершенно верно!
– И это он посоветовал вам крутить стрелки?
– Нет, не он. Жюльен Жерар посоветовал, он живет в номере напротив моего… Мы иногда перебрасываемся парой слов.
– Понятно, – сказал Жеглов, вспомнив мелкомошенническое лицо весельчака Жерара, бывшего бандитского боевика и плоского шутника, любившего выражения типа: «лечу как фанера над Парижем», «Эх, нажраться бы, да поблевать!».
– Что вам понятно? – испуганно посмотрел Ронсар, продолжая крутить стрелки.
– Вы знаете, светлое будущее – это, конечно, хорошо, но мне почему-то кажется, что жить надо сегодняшним днем. Это не всегда удается, но…
– Вы не понимаете! – перебил Ронсар. – Там очень хорошо, потому что оттуда можно возвращаться в любой год. И я смогу вернуться к супруге Элеоноре, в семьдесят пятый год, в год нашей женитьбы…
– Она умерла?..
– Нет, ушла к моему патрону. В восемьдесят втором… Все получилось так глупо, я вконец растерялся, делал все не так…
«Ушла к патрону» у него прозвучало отнюдь не трагично, примерно так прозвучало, как «ушла пройтись по магазинам». Ронсар, удивившись этому, обнадежено заулыбался.
– Послушайте, а может быть, в таком случае вам стоит крутить стрелки назад? За день бы к супруге попали? – сказал Жеглов, странно для себя жалея замороченного человечка.
– Нет. В прошлое можно попасть только через будущее. Так утверждает Пелкастер.
– А мне что-то не хочется ни в прошлое, ни в будущее, – подумав, решительно сказал Жеглов. – Мне здесь хорошо. Сейчас пойду, налопаюсь пельменей, виски вечером в баре попью, и на боковую, сны смотреть, а они здесь чудные.
– Вам хорошо, вы – видный мужчина и, наверное, хорошо жизнь жили, правильно…
– Сомневаюсь, что жизнь можно прожить правильно. Не так она устроена, она проживается так, каков ты со всеми потрохами есть, а это далеко не идиллия. Вот, вернетесь вы к обожаемой своей супруге, красавице, небось, и что? Тех же ошибок наделаете, только позже. И тяжелее вам от этого станет, безысходнее.
Ронсар перестал крутить головку часов.
– Вы так считаете? – глаза его смотрели жалобно.
– Уверен. От себя не убежишь, – сказал Жеглов, подумав: «Вот ведь божий человек! Он же верит всему, что скажут.
– Вы так думаете? – повторил Ронсар.
– Не думаю, уверен. Но, правда, можно попросить профессора, и он выжжет вам электричеством кусочек мозга, тот самый, который не дал вам с женой красиво прожить, но ведь после этого вы будете не вы, а помесь сейфа с пингвином. Вам это надо? Нет! Жизнь надо самим собой прожить, вот ведь в чем дело, вот в чем ее соль и задача…
– Но что же мне тогда делать? Я уже привык крутить эти стрелки, крутить и ждать…
– Вы знаете, я не уверен вполне, но мне кажется, что верить надо лишь в то, что завтра взойдет солнце.
– Иными словами, вы считаете, что надо верить в Солнце?
Жеглов удивленно повертел головой. Сказал:
– Да. Надо верить, что Солнце взойдет, что бы там ни случилось. Взойдет и согреет. Зимой чуть-чуть, а летом на всю катушку. И надо ему поклоняться, ибо оно зачинает новый день. Поклонятся, и пользоваться этим днем, как божьим даром. Если у вас это получится, то прошлое и будущее станут второстепенными, как оно есть по определению.
– Вы правильно говорите, но я все же еще покручу. Очень хочется посмотреть в ее глаза. Вы и представить не сможете, какими они были тогда искренне любящими…
– Крутите, крутите… – проговорил Жеглов, вспоминая, смотрел ли он в своей жизни в искренне любящие глаза.
«Да, смотрел, факт, – решил он, уже поднимаясь по ступенькам террасы Эльсинора. – Но всегда в них кроме любви был микрограмм еще чего-то. Микрограмм того, что, в конце концов, все отправляло под откос».
12. Ценный продукт
После ужина они сели с Шараповым в баре за дальний столик. Глеб рассказал о визите в «Три Дуба».
– Ну, ты даешь! – восхищенно сказал Шарапов, выслушав напарника. – Бабе в трусики таракана запустить! Берия, наверно, в гробу от профессиональной зависти перевернулся.
– Зато все рассказала, – отпил вискаря Жеглов.
– Рассказала-то, рассказала, но что? Правду или байку очередную?
– Я думаю, полуправду. Как и ты.
– Обижаешь, шеф. Я тебе рассказал, что знаю. А правда это или полуправда, один бог, то есть Перен, знает. Ну, как, идем сегодня на Наполеона?
– Ты же сегодня опять со своей цацей трахаешься?
– Часа в два ночи она уйдет…
– Хорошо, тогда в четыре у двери морга встретимся.
– Заметано.
– Слушай, Володя, а что за фрукт этот Пелкастер?
– Юродивый, ты же общался с ним. И, похоже, – сказал шепотом, – состоит у Перена в нештатных сотрудниках, как и Карин Жарис.
– То есть?
– У нас же половина пациентов – доходяги. И Пелкастер по наущению Перена им лапшу на уши вешает. Говорит: как только они умрут, сразу же окажутся не на том свете, стремном и малопонятном, а в две тысячи пятисотом году, то есть в будущем, в котором научились воскрешать всех когда-либо живших людей. Это один ваш чудной ученый придумал, и многим его бред пришелся по вкусу.
– Понятно. Значит, он человек Перена.
– Определенно.
– Это первый вывод. А второй вывод вытекает из того, что Пелкастер со мной говорил, и, значит, я – доходяга.
– Да брось ты, Глеб! Какой ты доходяга? Ты ж как лиственница крепкий. Ну, скажи, у тебя что-нибудь болит? Что-нибудь тебя беспокоит? Ничего!
– Это точно. Ничего не беспокоит, но пять таблеток и три укола в день я имею.
– Он всем назначает. Вот я горсть таблеток каждый день глотаю, и жопа вся исколота. И ничего – уже сто лет как тут.
– Ты лучше скажи, за это время кто-нибудь отсюда выписывался?
– При мне – никто. А до меня, по словам старожилов, выписались двое. Пьер Пелегри с невестой, они скоро вернулись на носилках, и Огюст Фукс. Потом его в лесу нашли… Километрах в пяти отсюда.
– Интересные шляпки носила буржуазия… – помолчал. – Ну, что, пойдем? – допил виски залпом.
– Пойдем.
– Так, значит, в четыре утра у морга?
– Да, в четыре. Слушай, а твоя Аленка?
– Думаю, ее сегодня не будет, – Жеглов братски положил руку на плечо Шарапова.
– Почему?
– Сдается мне, всеми этими делами Генриетта заведует. А она, похоже, глаз на меня положила.
– Какими это делами она заведует?
– Сексуальными. Профессор, видимо, по органам специалист, а она… а она по другим органам.
– По каким таким органам?
– Полагаю, по сперме, которая сейчас весьма дефицитный товар в повсеместно загнивающем капитализме.
– Ты думаешь, они ее продают?! – расширились глаза Шарапова.
– Думаю. Я тебе не говорил, моя Аленка после каждого раза гондоны деловито так снимала, а утром их в мусорной корзине не было.
– Может, она их в унитаз спускает? – Шарапов был более чем озадачен и потому не стал шутить на тему: «Капитан Жеглов ищет в мусорной корзине б/у гондоны».
– Может и спускает. А ты что такой сделался? Будто кий проглотил?
– Знаешь, моя тоже без кондома ни-ни. И потом всегда сама снимает. Черт, ты меня своей догадкой совершенно развалил. Неужели она со мной из-за этого живет? Я ее столько раз просил, чтоб без шубы потрахаться, а она ни в какую…
Потомственный дипломат готов был расплакаться. Жеглов, покачав головой, сходил к бару, вернулся с парой стаканчиков Black Label безо льда – бармен Жак не решался отказывать русскому в повторе после того, как тот раздавил отвергнутый стакан рукой, немало ее поранив. Шарапов неловко выпил, виски полились по подбородку.
– Слушай, Володя, не надо так раскисать, – сказал Жеглов отечески. – Мы ведь работаем . Ты лучше соберись, и проверь все это сегодня.
– Что проверь?
– Ну, прячет она куда гондоны или нет. Только в руках себя держи – женщины масть с пол-оборота секут.
– Я не смогу…
– Должен смочь. Ты ведь мужчина. К тому же, возможно, Лиза любит тебя, а это делает под принуждением. Да, скорее всего, ее заставляют делать это…
– Ты думаешь?
– Уверен. Если бы не любила, ты бы почувствовал.
Маар поверил, потому что хотел верить. Заулыбался – виски разгорячило кровь. Сказал:
– Я ничего не буду проверять. Я просто попытаюсь сделать это без презерватива.
– Вот это по-мужски! Пошли ночевать. Надо выспаться перед делом.
– Я не высплюсь. Я буду трахаться.
– Может, тогда я один к императору схожу?
– Нет, в четыре я буду в морге, – пьяно замотал головой Шарапов.
– Нет, брат, не стоит. Сделай лучше не два дела, а одно, но хорошо. Да и толпой ночью на дело идти – это не дело.
– Как скажешь, начальник. Честно говоря, я трупов не люблю. Желтые они какие-то и мертвые. Я живых люблю. Давай расцелуемся по-русски, а?
– С мужиками я не целуюсь, я крепко им жму руку.
Они долго жали друг другу руки, потом Шарапов отдал напарнику отмычки Пуаро, встал и пошел к выходу на нетрезвых ногах.
«Хорошо человеку, – подумал Жеглов, провожая его взглядом. – Сто пятьдесят – и готов». Когда дверь за Мааром закрылась, посмотрел на бармена свинцовым взглядом. Тот выставил на стойку стаканчик и, преданно улыбаясь, налил можжевеловой водки.
Выпив и закусив лимоном, Жеглов изучил полученные отмычки. Не удовлетворившись ими, направился в мастерскую – в Эльсиноре, помимо театральной студии была и слесарно-столярная, гордость профессора, в которой работали пациенты, тосковавшие по ручному труду.
13. Черт-ти что
Аленка и в самом деле не пришла, и Жеглов в 4-15 стоял у дверей морга, располагавшегося в цокольном этаже Эльсинора. Замков в них было два, оба хитрые, так что пришлось повозиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45