Она совсем не отощала. Шерсть ее лоснилась. Хитрая желтоглазая морда была довольной. Белка, вытянув ноги, лежала на половике и щурилась. Она была сыта по горло. Ночью на чердаке она отлично поужинала. Поймала три мыши. Могла бы поймать крысу, но связываться не захотела. Она, Белка, в любое время может забраться на чердак и плотно закусить. А Дик пускай завидует и зубами щелкает.
После чая бабка принесла из сеней горшок с молоком, налила Юрке полстакана, немного себе и Белке в блюдечко. Кошка решила покапризничать. Она даже не посмотрела на молоко. Наоборот, взяла и глаза зажмурила. И тогда Дик не выдержал: встал и решительно направился к блюдечку. Белка сначала открыла один глаз, потом второй. Белка вознегодовала: как он смеет! Вскочила и — хвост трубой — пошла на Дика. Но уже было поздно: Дик два раза высунул язык, и молоко с блюдечка исчезло. Глаза у Белки округлились. Она подскочила к Дику и лапой стукнула его по морде. Но пес сделал вид, что ничего особенного не случилось. Белка обнюхала порожнее блюдце, фыркнула и, оскорбленная, гордо удалилась, задрав к потолку пушистый хвост.
— Подохнет животина, — сказала бабка, видевшая всю эту картину. — И зачем она тебе, Юрушка? Гляжу я, нет никакого проку от нее. Одни блохи.
— Чистый он, — сказал Юрка. — Нет блох. Мы со Стаськой с час искали — ни одной.
— Отдай ты его от греха подальше… Этакий волчище. Чего доброго, нас сожрет с голодухи-то.
— Человеков собаки не едят.
— Белку.
— И кошек не едят.
— Отдай солдатам на кухню. Ишь брюхо-то подтянуло.
— Нельзя солдатам… — загорячился Юрка. — Летчики подарили. Понимаешь?!
— Не отдавай, — сказала бабка. — Мне что… Сдохнет псина. Кожа да кости. Я бы отдала.
Не понимал Юрка, за что бабка Дика не любит. А Дик, дурак, так и ходит в избе за ней по пятам. Куда бабка, туда и Дик. Но как-то раз все прояснилось. Юрка прибежал откуда-то и видит — сидит бабка перед Диком на корточках и подает по одной мозговой косточке. А кости лежат у нее в переднике. Дик деликатно берет из рук кость и в два счета расправляется с ней. А бабка подает следующую и приговаривает да так ласково:
— Ешь, дурашка… Гляди не подавись. А зубищи-то, бог мой!
Юрка стоял у нее за спиной, и ему хотелось расцеловать бабку. Так вот почему Дик ходит за ней. Подкармливает потихоньку. Наверное, полдеревни обежала, а костей раздобыла где-то. Ай да бабка Василиса!
— У Ширихи достала? — спросил он.
Бабка вывалила из передника кости, кряхтя поднялась.
— Не твоя забота, — ворчливо сказала она. — За водой бы сходил. Носит тебя где-то.
Вечером к бабке на постой пришли два солдата и старшина. Лица у них круглые, сытые. Форма новенькая, сапоги с блеском. Они развязали вещевой мешок, достали из него буханку хлеба, круг колбасы, банку тушенки.
— Бабуся, — обратился к хозяйке старшина, — будь добра, вздуй нам самоварчик.
— Гляжу я, идут, едут по дороге туда служивые — все в пыли, почерневшие, а вы белые, чистые… — сказала бабка. — Иль у вас должность иная?
Бойцы рассмеялись. Старшина с сухим треском разломил колбасу на три части и ответил:
— Мы, бабуся, по продовольственной части… Из интендантского взвода.
— Не воюете, значит… При кухне?
Бойцы опять рассмеялись.
— Чтобы солдат мог воевать, — сказал старшина, — он должен быть сытым. А если брюхо пустое — у солдата из рук винтовка валится. Вот и соображай, бабуся, при чем мы: при кухне или при фронте…
— А мой сынок, Мишенька, на передовой. Уж второй год пошел.
Один солдат вытащил из черных ножен финский нож и крупными ломтями накромсал хлеб. Юрка, глотая слюни, ждал, когда его и бабку пригласят за стол, но солдаты что-то не спешили. Они накладывали на хлеб розовые пахучие ломти свиной тушенки и, посолив, откусывали по громадному куску. Когда с тушенкой было покончено, принялись за копченую колбасу. Ели ее не очищенную. Жевали долго, со смаком, Юрке казалось, что у них скулы отвалятся. Ничего, не отвалились даже после второго круга колбасы.
Запах колбасы бил Юрке в нос. Дик уже минут пять носился по избе, стараясь не смотреть на стол. Он чуть слышно скулил.
— Красивая собачка, — с полным ртом сказал старшина. — Только худая.
— Эй, песик! — позвал солдат. — На…
Он отломил кусок хлеба и бросил Дику. Дик, опустив хвост, подошел к хлебу и в мгновение ока проглотил. Постоял на месте, обнюхивая пол и поглядывая на солдат, потом, виновато взглянув на Юрку, отошел к порогу. Юрка его не винил. Он бы и сам…
— Он настоящего шпиона поймал, — сказал Гусь.
— Умница, — ласково посмотрел на Дика второй солдат и, отломив кусок хлеба побольше, обмакнул его в банку из-под свиной тушенки. — Как звать-то его?
— Дик.
— Иди сюда, Дик, — позвал солдат. — Иди, я тебе кусочек…
— Возьми, Дик! — подтолкнул овчарку Юрка.
Дик подошел и впился голодными глазами в хлеб, который высоко держали над его носом.
— Служи, — сказал солдат.
Юрка не успел сказать, что Дик таким пустякам не обучен, овчарка прыгнула и схватила хлеб вместе с пальцем. Солдат тоже подпрыгнул не хуже Дика и заорал:
— Кусил… Сволочь!
Старшина и другой солдат схватились за животы.
— Ой, худо мне, — стонал багровый от смеха старшина. — Служи, говорит… Это же овчарка, дубина!
Солдату было не до смеха. Из пальца текла кровь. Он очень рассердился. Схватил пустую банку и замахнулся.
— Не стоит, — сказал Юрка. — Еще не так хватит.
Солдат сердито посмотрел на Гуся.
— На цепь посади… такую зверюгу!
Отношения были испорчены. Хотя старшина и другой солдат подсмеивались над товарищем, но и они поглядывали на Дика с опаской. Больше никто не предложил ему хлеба.
Закипел самовар. Старшина достал из мешка кулек с сахаром, банку с маслом, сухие коричневые галеты.
— Выпейте с нами чайку, бабуся, — наконец догадался пригласить он.
Юрку к столу никто не звал. «Сколько жратвы в мешке, а жмутся…» — подумал он. Вспомнил капитана и его ординарца. Недели две назад они ночевали здесь. Им еще было сутки добираться до части, а на стол выложили все, что было в мешке. И Дику перепало. Юрка с бабушкой целую неделю чай с сахаром пили.
— Садись, — сказала бабка, наливая Юрке чай.
Гусь пил чай и разглядывал постояльцев. Сразу видно, что по продовольственной части: толстомордые. У старшины брюхо ремень оттопыривает. И едят много. Солдаты-фронтовики не такие. Тоже поесть любят, но не так. И потом: «Выпей чайку, бабуся…»
— Собака-то не того… не бешеная? — спросил солдат.
— Скажете такое! — усмехнулся Гусь. — Она шпиона поймала.
— А чего это она на меня?
— Дразнил.
Старшина убрал хлеб и кулек с сахаром в мешок. Один кусок протянул бабке.
— Это я тебе, бабуся, за чай.
Солдаты вышли на крыльцо, закурили. Солнце давно село. Над зазубренной кромкой соснового леса протянулась желто-розовая полоса. Небо, меняя оттенки, готовилось к ночи. Из-за березовой рощи выплывала докрасна раскаленная луна. В такие ночи любят над станцией летать «юнкерсы». А ну как опять ахнут?.. Или парашютистов спустят?
Юрка не знал, сколько времени пробудут у них постояльцы. Они ничего не делали. Спали и ели. Уж что-что, а это они умели делать! Бабка каждый день варила им целый чугун горохового супа со свиной тушенкой. Юрке с бабкой по тарелке оставалось, а Дик только облизывался. Ну что ему полтарелки супа? Старшина две алюминиевые миски за один присест съедает.
Как-то под вечер пришла Шириха. С бабкой поздоровалась, а на Юрку даже не посмотрела. Старшина о чем-то долго толковал с ней, потом развязал мешок и достал буханку хлеба, круг колбасы и две банки тушенки.
— Хватит?
Шириха проворно спрятала провиант в кошелку и, состроив на лице что-то наподобие улыбки, сказала:
— Шахарку бы… хоть два кушочка.
Старшина дал два куска.
Через пять минут пришел Жорка и вручил ему две бутылки с бумажными затычками.
— Мамка сказала, что еще найдется… — доложил он. — У вас есть сапоги?
— У нас все есть, — нюхая содержимое бутылки, сказал старшина. — Чистый?
— Как слеза, — бойко ответил Жорка. — Мне бы сапоги… Мамка сказала, что за сапоги еще столько нальет.
Когда старшина вышел в сени, Гусь ядовито спросил:
— Базаришь?
Жорка смутился.
— Это не я, — сказал он. — Мамка…
— Новые корочки захотел?
— Хромовые, — сказал Жорка.
— Жми отсюда, барахольщик! — прошипел Юрка, оглядываясь на дверь.
— Я-то при чем? Это мамка…
Наверное, у Юрки было нехорошее лицо, потому что Жорка задом попятился к двери, открыл ее и прямо с первой ступеньки шарахнул на землю.
— Паскуда, — пробормотал Гусь.
А Жорка, влетев в свою избу, плаксиво заявил матери:
— Сама торгуй спиртом… И не посылай меня больше. Не хочу!
Дик голодал. Юрка гладил друга, тихонько говорил ему в ухо разные ласковые слова и сам удивлялся: откуда только они берутся? Но Дик грустил и худел. Где-то во дворе он откопал полусгнившую овечью шкуру и почти всю сжевал.
Юрка не знал, что делать. Он страдал не меньше Дика.
Ужинали с бабкой вдвоем. Постояльцы, не дожидаясь, пока самовар закипит, забрали продукты, бутылки и ушли пировать на свежий воздух.
Юрка лениво тыкал вилкой в сковородку с жареными сморчками. Грибы ему опротивели. Дик лежал на полу, лапой прикрыв морду. Виднелся один карий глаз. Этот глаз укоризненно глядел Юрке в самую душу и спрашивал: «Ну что, Гусь, не можешь прокормить? Давай веди на аэродром. К летчикам. Они прокормят…»
— Баб, гони ты этих квартирантов, — сказал Юрка. — Они что-то мне не нравятся. Люди воюют, а они — Ширихин спирт хлещут.
Бабка молча жевала скользкий сморчок. Поздний луч мягко освещал ее лицо. Добрые темные глаза задумчиво смотрели на стену. Юрка вдруг сделал открытие: на толстом бабкином носу есть маленькие дырочки. Их много, будто кто-то нарочно иголкой натыкал. А ухо у нее совсем молодое и белое, и круглая сияющая сережка вроде не серебряная, а золотая.
— Дожжа бы, — сказала бабка, — глядишь — колосовики пойдут.
— Твой-то сын, Мишенька, воюет, а эти знай жрут да пьют… Прогони, баб.
— Есть тут недалече делянка… Испокон веков белые водятся.
— Хочешь, я сам им скажу, а?
Бабка положила ложку на стол:
— Уедут… Время такое, что солдаты на одном месте долго не засиживаются. Поживут — и дальше.
— Солдаты! — сказал Юрка. — Интен… данты они — вот кто! И морды круглые. Наели в тылу.
— Как их прогонишь? Сами уедут.
— Я, баб, фронтовиков приведу.
— Отвяжись, — рассердилась бабка, — не твоего ума дело.
Юрка выпустил Дика во двор, а сам забрался на печку. Любил он тут поваляться. Пахнет дымом, теплом, луком. Спать рано. Солнце опустилось где-то за соснами. Крыша вокзала стала розовой, а рельсы желтыми, словно их только что вынули из доменной печи. На станции не видно ни души. Высокие тополя не шелохнутся. В тупике притаились десятка два пульмановских вагонов. В них снаряды. Ночью прицепят к вагонам паровоз, и состав уйдет на фронт.
Юрка задремал. Он слышал, как залаял Дик. Нужно было встать и узнать, кто пришел, но вставать не хотелось. Дверь отворилась. Лень было открыть глаза и посмотреть, кто это. Зашумел самовар, звякнули чашки. Бабка и гостья сели за стол чай пить. Не чай, а горячую воду.
— Мой-то парнишка говорит: гони их из избы, — слышит Юрка неторопливый бабкин голос. — Морды, говорит, у них толстые… Да разве в этом дело? Кому что предназначено: одни на войне, другие при складе… Парнишка-то мой говорит, едят много… Это верно, поесть любят. Сварю чугун, в один секунд очистят. И собаке крошки не останется… Не могу я их прогнать. Не чужие… А что при складе — служба такая у них, не бей лежачего…
Бабка замолчала. В избе стало сумрачно. Наверное, уже одиннадцать часов. Дик спит в сенях. Слышно, как он ворочается и вздыхает. Горестно и тяжело, как убитый горем человек. А какое горе у Дика? Брюхо пустое — вот и вздыхает. А может быть, пустое брюхо для собаки — самое большое горе?
— Не знаю, как оно будет дальше, — сказала гостья, и Юрка сразу по голосу узнал Серафиму, Стаськину тетку. — Отец на фронте. А когда война кончится? И что будет… Мальчонка-то очень самостоятельный. И башковитый. Своих-то я иной раз и погоняю веревкой, а его ни-ни! Не трогаю. Как глянет на меня своими глазищами — сразу рука опускается. Добрый он. Ничего для других не жалко. Пихну ему кусок получше, не съест. С ребятишками поделится. Любят они его. И слушаются больше, чем меня.
— Привыкла ты к нему, — сказала бабка. — А парнишка и правда хороший.
— Вернется отец, не знаю что и делать. Не старый еще. Другую семью заведет. А Стасик, он мать помнит. Не поймет он… Пусть лучше у меня живет.
— Тяжело ведь? Своих трое…
— Где трое, там и четвертый… Привыкла к нему. Роднее родного.
— А он-то как?
— Молчит. Не очень-то он у меня разговорчивый. С твоим парнишкой вот водится. Твой-то для него лучший друг. Кофту ему… смех один… твою подарил. Не снимает. Дареная, говорит. А то, что женская, — ерунда, говорит. Сейчас рубахи не шьют. Снаряды делают… Ну, спасибо, Василиса, за чай. Пойду… Корову надо напоить да в хлев загнать. На лугу она.
Серафима ушла. Высокая, худая, прошла мимо Юрки и не заметила, что он на печи лежит. Правду бабка говорит: людей много, разберись, кто хороший, а кто плохой. Юрка считал, что Стаськина тетка злющая, как ведьма. И вид у нее такой сердитый. А она вон какая добрая! Любит Стаську и не хочет никому отдавать, даром что у самой трое ртов.
Юрка слез с печи. Бабка молилась богу. Ее тень шевелила на стене руками и кивала головой. Бабка стояла на коленях, крестилась и что-то шептала. Наверное, опять просила бога, чтобы Мишеньку оберегал от пули. И еще, чтобы наши победили немцев, этих проклятых антихристов. Об этом она каждый день просит бога.
Бабка поднялась с пола и стала убирать со стола.
— Что-то квартиранты не идут, — сказала она, — загуляли.
— Песни орут, — хмуро покосился на окно Юрка. — Шириха еще им бутылку подкинула… За сапоги!
— Бог с ними, пусть гуляют… Солдатская жизнь не сладкая.
— Какие они солдаты? — возразил Юрка. — И на фронте ни разу не были. У них даже медалей нет. Одна жратва.
Постояльцы в избу пришли поздно. Лунный свет струился в окно. Самолетов пока не слышно. Мимо станции прогремел эшелон. На крыльце сельсовета сидели мужики и курили. Их цигарки то ярко вспыхивали, слабо освещая лица, то гасли.
Юрка не спал. Солдаты и старшина были здорово пьяны. Кто-то из них в сенях наступил Дику на лапу. Дик зарычал…
— Чтоб тебя… — выругался старшина.
Они прошли в другую комнату, которую бабка к лету привела в порядок.
Громкий храп не давал Юрке заснуть. А тут еще Дик возился на полу, повизгивал. Есть хочет. Вот уже пятый день, как Дик в рот не брал мясного. Днем Юрка угощал его жареными сморчками — не взял. А храп все сильнее. Наверное, дверь забыли закрыть.
Юрка тихонько встал с кровати: так и есть — распахнута настежь. И дверь в сени открыта. Неслышно подошел Дик и потерся мордой об руку. Бабка спит. Она тоже похрапывает. К ее храпу Юрка привык. Не слышит.
Надо закрыть дверь и лечь спать. Стоит только протянуть руку, нащупать скобу, и все будет в порядке. Но Юрка медлит. Его взгляд прикован к вещевым мешкам. Зеленые, тугие, они привалились друг к другу в углу прихожей. Лунный свет вычертил каждую складку на них. Можно, не развязывая мешок, безошибочно угадать, где консервные банки, где хлеб, где колбаса.
Дик ткнулся мокрым носом в ладонь. Он пять дней досыта не ел. Дик, который спас Юрку от Ангела, нашел шпиона… Нужно развязать ремни, и… Дик будет сыт.
Юрка поклялся больше не воровать. На могиле Северова…
Он стоял на пороге и, не отрываясь, смотрел на мешки. Постояльцы спали. Кто-то из них чмокал во сне губами, будто с хрустом жевал резину. Зеленоватый луч соскользнул с подоконника и осветил большой хромовый сапог. Сапог засиял, рельефно выделяясь на белой простыне. Это сапог старшины. Свинья, не раздеваясь завалился на чистую постель. Белье-то бабкино. Выстирает…
Гусь решился. Он взял буханку хлеба, банку тушенки и два круга колбасы. Столько продуктов он давно в руках не держал.
Пир устроили в огороде между капустных грядок. Дик глотал хлеб и колбасу не разжевывая. Юрка был рад за друга, но на душе скребли кошки. Он сначала не хотел прикасаться к продуктам. Пусть все Дик съест. Но не выдержал и тоже навалился на хлеб и колбасу.
Ему хотелось, чтобы не было утра, чтобы эта ночь никогда не кончалась.
ШЛА ДЕВЧОНКА ЗА ВОДОЙ
Утро все-таки наступило. Юрка проснулся, но еще долго лежал с закрытыми глазами. Было тихо. Тогда он открыл один глаз и увидел на потолке два солнечных зайчика. Они весело гонялись друг за другом. Юрка открыл и второй глаз. В избе никого нет. Окно распахнуто. Из огорода доносится пчелиное жужжание, тянет запахами укропа, лука.
— Бабушка, — негромко зовет он.
Никто не отвечает.
Тогда Гусь сбрасывает с себя жаркое стеганое одеяло, вскакивает. У кровати вместо коврика лежит Дик. Он отбросил в сторону все четыре лапы и косит на Юрку сонным, довольным глазом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
После чая бабка принесла из сеней горшок с молоком, налила Юрке полстакана, немного себе и Белке в блюдечко. Кошка решила покапризничать. Она даже не посмотрела на молоко. Наоборот, взяла и глаза зажмурила. И тогда Дик не выдержал: встал и решительно направился к блюдечку. Белка сначала открыла один глаз, потом второй. Белка вознегодовала: как он смеет! Вскочила и — хвост трубой — пошла на Дика. Но уже было поздно: Дик два раза высунул язык, и молоко с блюдечка исчезло. Глаза у Белки округлились. Она подскочила к Дику и лапой стукнула его по морде. Но пес сделал вид, что ничего особенного не случилось. Белка обнюхала порожнее блюдце, фыркнула и, оскорбленная, гордо удалилась, задрав к потолку пушистый хвост.
— Подохнет животина, — сказала бабка, видевшая всю эту картину. — И зачем она тебе, Юрушка? Гляжу я, нет никакого проку от нее. Одни блохи.
— Чистый он, — сказал Юрка. — Нет блох. Мы со Стаськой с час искали — ни одной.
— Отдай ты его от греха подальше… Этакий волчище. Чего доброго, нас сожрет с голодухи-то.
— Человеков собаки не едят.
— Белку.
— И кошек не едят.
— Отдай солдатам на кухню. Ишь брюхо-то подтянуло.
— Нельзя солдатам… — загорячился Юрка. — Летчики подарили. Понимаешь?!
— Не отдавай, — сказала бабка. — Мне что… Сдохнет псина. Кожа да кости. Я бы отдала.
Не понимал Юрка, за что бабка Дика не любит. А Дик, дурак, так и ходит в избе за ней по пятам. Куда бабка, туда и Дик. Но как-то раз все прояснилось. Юрка прибежал откуда-то и видит — сидит бабка перед Диком на корточках и подает по одной мозговой косточке. А кости лежат у нее в переднике. Дик деликатно берет из рук кость и в два счета расправляется с ней. А бабка подает следующую и приговаривает да так ласково:
— Ешь, дурашка… Гляди не подавись. А зубищи-то, бог мой!
Юрка стоял у нее за спиной, и ему хотелось расцеловать бабку. Так вот почему Дик ходит за ней. Подкармливает потихоньку. Наверное, полдеревни обежала, а костей раздобыла где-то. Ай да бабка Василиса!
— У Ширихи достала? — спросил он.
Бабка вывалила из передника кости, кряхтя поднялась.
— Не твоя забота, — ворчливо сказала она. — За водой бы сходил. Носит тебя где-то.
Вечером к бабке на постой пришли два солдата и старшина. Лица у них круглые, сытые. Форма новенькая, сапоги с блеском. Они развязали вещевой мешок, достали из него буханку хлеба, круг колбасы, банку тушенки.
— Бабуся, — обратился к хозяйке старшина, — будь добра, вздуй нам самоварчик.
— Гляжу я, идут, едут по дороге туда служивые — все в пыли, почерневшие, а вы белые, чистые… — сказала бабка. — Иль у вас должность иная?
Бойцы рассмеялись. Старшина с сухим треском разломил колбасу на три части и ответил:
— Мы, бабуся, по продовольственной части… Из интендантского взвода.
— Не воюете, значит… При кухне?
Бойцы опять рассмеялись.
— Чтобы солдат мог воевать, — сказал старшина, — он должен быть сытым. А если брюхо пустое — у солдата из рук винтовка валится. Вот и соображай, бабуся, при чем мы: при кухне или при фронте…
— А мой сынок, Мишенька, на передовой. Уж второй год пошел.
Один солдат вытащил из черных ножен финский нож и крупными ломтями накромсал хлеб. Юрка, глотая слюни, ждал, когда его и бабку пригласят за стол, но солдаты что-то не спешили. Они накладывали на хлеб розовые пахучие ломти свиной тушенки и, посолив, откусывали по громадному куску. Когда с тушенкой было покончено, принялись за копченую колбасу. Ели ее не очищенную. Жевали долго, со смаком, Юрке казалось, что у них скулы отвалятся. Ничего, не отвалились даже после второго круга колбасы.
Запах колбасы бил Юрке в нос. Дик уже минут пять носился по избе, стараясь не смотреть на стол. Он чуть слышно скулил.
— Красивая собачка, — с полным ртом сказал старшина. — Только худая.
— Эй, песик! — позвал солдат. — На…
Он отломил кусок хлеба и бросил Дику. Дик, опустив хвост, подошел к хлебу и в мгновение ока проглотил. Постоял на месте, обнюхивая пол и поглядывая на солдат, потом, виновато взглянув на Юрку, отошел к порогу. Юрка его не винил. Он бы и сам…
— Он настоящего шпиона поймал, — сказал Гусь.
— Умница, — ласково посмотрел на Дика второй солдат и, отломив кусок хлеба побольше, обмакнул его в банку из-под свиной тушенки. — Как звать-то его?
— Дик.
— Иди сюда, Дик, — позвал солдат. — Иди, я тебе кусочек…
— Возьми, Дик! — подтолкнул овчарку Юрка.
Дик подошел и впился голодными глазами в хлеб, который высоко держали над его носом.
— Служи, — сказал солдат.
Юрка не успел сказать, что Дик таким пустякам не обучен, овчарка прыгнула и схватила хлеб вместе с пальцем. Солдат тоже подпрыгнул не хуже Дика и заорал:
— Кусил… Сволочь!
Старшина и другой солдат схватились за животы.
— Ой, худо мне, — стонал багровый от смеха старшина. — Служи, говорит… Это же овчарка, дубина!
Солдату было не до смеха. Из пальца текла кровь. Он очень рассердился. Схватил пустую банку и замахнулся.
— Не стоит, — сказал Юрка. — Еще не так хватит.
Солдат сердито посмотрел на Гуся.
— На цепь посади… такую зверюгу!
Отношения были испорчены. Хотя старшина и другой солдат подсмеивались над товарищем, но и они поглядывали на Дика с опаской. Больше никто не предложил ему хлеба.
Закипел самовар. Старшина достал из мешка кулек с сахаром, банку с маслом, сухие коричневые галеты.
— Выпейте с нами чайку, бабуся, — наконец догадался пригласить он.
Юрку к столу никто не звал. «Сколько жратвы в мешке, а жмутся…» — подумал он. Вспомнил капитана и его ординарца. Недели две назад они ночевали здесь. Им еще было сутки добираться до части, а на стол выложили все, что было в мешке. И Дику перепало. Юрка с бабушкой целую неделю чай с сахаром пили.
— Садись, — сказала бабка, наливая Юрке чай.
Гусь пил чай и разглядывал постояльцев. Сразу видно, что по продовольственной части: толстомордые. У старшины брюхо ремень оттопыривает. И едят много. Солдаты-фронтовики не такие. Тоже поесть любят, но не так. И потом: «Выпей чайку, бабуся…»
— Собака-то не того… не бешеная? — спросил солдат.
— Скажете такое! — усмехнулся Гусь. — Она шпиона поймала.
— А чего это она на меня?
— Дразнил.
Старшина убрал хлеб и кулек с сахаром в мешок. Один кусок протянул бабке.
— Это я тебе, бабуся, за чай.
Солдаты вышли на крыльцо, закурили. Солнце давно село. Над зазубренной кромкой соснового леса протянулась желто-розовая полоса. Небо, меняя оттенки, готовилось к ночи. Из-за березовой рощи выплывала докрасна раскаленная луна. В такие ночи любят над станцией летать «юнкерсы». А ну как опять ахнут?.. Или парашютистов спустят?
Юрка не знал, сколько времени пробудут у них постояльцы. Они ничего не делали. Спали и ели. Уж что-что, а это они умели делать! Бабка каждый день варила им целый чугун горохового супа со свиной тушенкой. Юрке с бабкой по тарелке оставалось, а Дик только облизывался. Ну что ему полтарелки супа? Старшина две алюминиевые миски за один присест съедает.
Как-то под вечер пришла Шириха. С бабкой поздоровалась, а на Юрку даже не посмотрела. Старшина о чем-то долго толковал с ней, потом развязал мешок и достал буханку хлеба, круг колбасы и две банки тушенки.
— Хватит?
Шириха проворно спрятала провиант в кошелку и, состроив на лице что-то наподобие улыбки, сказала:
— Шахарку бы… хоть два кушочка.
Старшина дал два куска.
Через пять минут пришел Жорка и вручил ему две бутылки с бумажными затычками.
— Мамка сказала, что еще найдется… — доложил он. — У вас есть сапоги?
— У нас все есть, — нюхая содержимое бутылки, сказал старшина. — Чистый?
— Как слеза, — бойко ответил Жорка. — Мне бы сапоги… Мамка сказала, что за сапоги еще столько нальет.
Когда старшина вышел в сени, Гусь ядовито спросил:
— Базаришь?
Жорка смутился.
— Это не я, — сказал он. — Мамка…
— Новые корочки захотел?
— Хромовые, — сказал Жорка.
— Жми отсюда, барахольщик! — прошипел Юрка, оглядываясь на дверь.
— Я-то при чем? Это мамка…
Наверное, у Юрки было нехорошее лицо, потому что Жорка задом попятился к двери, открыл ее и прямо с первой ступеньки шарахнул на землю.
— Паскуда, — пробормотал Гусь.
А Жорка, влетев в свою избу, плаксиво заявил матери:
— Сама торгуй спиртом… И не посылай меня больше. Не хочу!
Дик голодал. Юрка гладил друга, тихонько говорил ему в ухо разные ласковые слова и сам удивлялся: откуда только они берутся? Но Дик грустил и худел. Где-то во дворе он откопал полусгнившую овечью шкуру и почти всю сжевал.
Юрка не знал, что делать. Он страдал не меньше Дика.
Ужинали с бабкой вдвоем. Постояльцы, не дожидаясь, пока самовар закипит, забрали продукты, бутылки и ушли пировать на свежий воздух.
Юрка лениво тыкал вилкой в сковородку с жареными сморчками. Грибы ему опротивели. Дик лежал на полу, лапой прикрыв морду. Виднелся один карий глаз. Этот глаз укоризненно глядел Юрке в самую душу и спрашивал: «Ну что, Гусь, не можешь прокормить? Давай веди на аэродром. К летчикам. Они прокормят…»
— Баб, гони ты этих квартирантов, — сказал Юрка. — Они что-то мне не нравятся. Люди воюют, а они — Ширихин спирт хлещут.
Бабка молча жевала скользкий сморчок. Поздний луч мягко освещал ее лицо. Добрые темные глаза задумчиво смотрели на стену. Юрка вдруг сделал открытие: на толстом бабкином носу есть маленькие дырочки. Их много, будто кто-то нарочно иголкой натыкал. А ухо у нее совсем молодое и белое, и круглая сияющая сережка вроде не серебряная, а золотая.
— Дожжа бы, — сказала бабка, — глядишь — колосовики пойдут.
— Твой-то сын, Мишенька, воюет, а эти знай жрут да пьют… Прогони, баб.
— Есть тут недалече делянка… Испокон веков белые водятся.
— Хочешь, я сам им скажу, а?
Бабка положила ложку на стол:
— Уедут… Время такое, что солдаты на одном месте долго не засиживаются. Поживут — и дальше.
— Солдаты! — сказал Юрка. — Интен… данты они — вот кто! И морды круглые. Наели в тылу.
— Как их прогонишь? Сами уедут.
— Я, баб, фронтовиков приведу.
— Отвяжись, — рассердилась бабка, — не твоего ума дело.
Юрка выпустил Дика во двор, а сам забрался на печку. Любил он тут поваляться. Пахнет дымом, теплом, луком. Спать рано. Солнце опустилось где-то за соснами. Крыша вокзала стала розовой, а рельсы желтыми, словно их только что вынули из доменной печи. На станции не видно ни души. Высокие тополя не шелохнутся. В тупике притаились десятка два пульмановских вагонов. В них снаряды. Ночью прицепят к вагонам паровоз, и состав уйдет на фронт.
Юрка задремал. Он слышал, как залаял Дик. Нужно было встать и узнать, кто пришел, но вставать не хотелось. Дверь отворилась. Лень было открыть глаза и посмотреть, кто это. Зашумел самовар, звякнули чашки. Бабка и гостья сели за стол чай пить. Не чай, а горячую воду.
— Мой-то парнишка говорит: гони их из избы, — слышит Юрка неторопливый бабкин голос. — Морды, говорит, у них толстые… Да разве в этом дело? Кому что предназначено: одни на войне, другие при складе… Парнишка-то мой говорит, едят много… Это верно, поесть любят. Сварю чугун, в один секунд очистят. И собаке крошки не останется… Не могу я их прогнать. Не чужие… А что при складе — служба такая у них, не бей лежачего…
Бабка замолчала. В избе стало сумрачно. Наверное, уже одиннадцать часов. Дик спит в сенях. Слышно, как он ворочается и вздыхает. Горестно и тяжело, как убитый горем человек. А какое горе у Дика? Брюхо пустое — вот и вздыхает. А может быть, пустое брюхо для собаки — самое большое горе?
— Не знаю, как оно будет дальше, — сказала гостья, и Юрка сразу по голосу узнал Серафиму, Стаськину тетку. — Отец на фронте. А когда война кончится? И что будет… Мальчонка-то очень самостоятельный. И башковитый. Своих-то я иной раз и погоняю веревкой, а его ни-ни! Не трогаю. Как глянет на меня своими глазищами — сразу рука опускается. Добрый он. Ничего для других не жалко. Пихну ему кусок получше, не съест. С ребятишками поделится. Любят они его. И слушаются больше, чем меня.
— Привыкла ты к нему, — сказала бабка. — А парнишка и правда хороший.
— Вернется отец, не знаю что и делать. Не старый еще. Другую семью заведет. А Стасик, он мать помнит. Не поймет он… Пусть лучше у меня живет.
— Тяжело ведь? Своих трое…
— Где трое, там и четвертый… Привыкла к нему. Роднее родного.
— А он-то как?
— Молчит. Не очень-то он у меня разговорчивый. С твоим парнишкой вот водится. Твой-то для него лучший друг. Кофту ему… смех один… твою подарил. Не снимает. Дареная, говорит. А то, что женская, — ерунда, говорит. Сейчас рубахи не шьют. Снаряды делают… Ну, спасибо, Василиса, за чай. Пойду… Корову надо напоить да в хлев загнать. На лугу она.
Серафима ушла. Высокая, худая, прошла мимо Юрки и не заметила, что он на печи лежит. Правду бабка говорит: людей много, разберись, кто хороший, а кто плохой. Юрка считал, что Стаськина тетка злющая, как ведьма. И вид у нее такой сердитый. А она вон какая добрая! Любит Стаську и не хочет никому отдавать, даром что у самой трое ртов.
Юрка слез с печи. Бабка молилась богу. Ее тень шевелила на стене руками и кивала головой. Бабка стояла на коленях, крестилась и что-то шептала. Наверное, опять просила бога, чтобы Мишеньку оберегал от пули. И еще, чтобы наши победили немцев, этих проклятых антихристов. Об этом она каждый день просит бога.
Бабка поднялась с пола и стала убирать со стола.
— Что-то квартиранты не идут, — сказала она, — загуляли.
— Песни орут, — хмуро покосился на окно Юрка. — Шириха еще им бутылку подкинула… За сапоги!
— Бог с ними, пусть гуляют… Солдатская жизнь не сладкая.
— Какие они солдаты? — возразил Юрка. — И на фронте ни разу не были. У них даже медалей нет. Одна жратва.
Постояльцы в избу пришли поздно. Лунный свет струился в окно. Самолетов пока не слышно. Мимо станции прогремел эшелон. На крыльце сельсовета сидели мужики и курили. Их цигарки то ярко вспыхивали, слабо освещая лица, то гасли.
Юрка не спал. Солдаты и старшина были здорово пьяны. Кто-то из них в сенях наступил Дику на лапу. Дик зарычал…
— Чтоб тебя… — выругался старшина.
Они прошли в другую комнату, которую бабка к лету привела в порядок.
Громкий храп не давал Юрке заснуть. А тут еще Дик возился на полу, повизгивал. Есть хочет. Вот уже пятый день, как Дик в рот не брал мясного. Днем Юрка угощал его жареными сморчками — не взял. А храп все сильнее. Наверное, дверь забыли закрыть.
Юрка тихонько встал с кровати: так и есть — распахнута настежь. И дверь в сени открыта. Неслышно подошел Дик и потерся мордой об руку. Бабка спит. Она тоже похрапывает. К ее храпу Юрка привык. Не слышит.
Надо закрыть дверь и лечь спать. Стоит только протянуть руку, нащупать скобу, и все будет в порядке. Но Юрка медлит. Его взгляд прикован к вещевым мешкам. Зеленые, тугие, они привалились друг к другу в углу прихожей. Лунный свет вычертил каждую складку на них. Можно, не развязывая мешок, безошибочно угадать, где консервные банки, где хлеб, где колбаса.
Дик ткнулся мокрым носом в ладонь. Он пять дней досыта не ел. Дик, который спас Юрку от Ангела, нашел шпиона… Нужно развязать ремни, и… Дик будет сыт.
Юрка поклялся больше не воровать. На могиле Северова…
Он стоял на пороге и, не отрываясь, смотрел на мешки. Постояльцы спали. Кто-то из них чмокал во сне губами, будто с хрустом жевал резину. Зеленоватый луч соскользнул с подоконника и осветил большой хромовый сапог. Сапог засиял, рельефно выделяясь на белой простыне. Это сапог старшины. Свинья, не раздеваясь завалился на чистую постель. Белье-то бабкино. Выстирает…
Гусь решился. Он взял буханку хлеба, банку тушенки и два круга колбасы. Столько продуктов он давно в руках не держал.
Пир устроили в огороде между капустных грядок. Дик глотал хлеб и колбасу не разжевывая. Юрка был рад за друга, но на душе скребли кошки. Он сначала не хотел прикасаться к продуктам. Пусть все Дик съест. Но не выдержал и тоже навалился на хлеб и колбасу.
Ему хотелось, чтобы не было утра, чтобы эта ночь никогда не кончалась.
ШЛА ДЕВЧОНКА ЗА ВОДОЙ
Утро все-таки наступило. Юрка проснулся, но еще долго лежал с закрытыми глазами. Было тихо. Тогда он открыл один глаз и увидел на потолке два солнечных зайчика. Они весело гонялись друг за другом. Юрка открыл и второй глаз. В избе никого нет. Окно распахнуто. Из огорода доносится пчелиное жужжание, тянет запахами укропа, лука.
— Бабушка, — негромко зовет он.
Никто не отвечает.
Тогда Гусь сбрасывает с себя жаркое стеганое одеяло, вскакивает. У кровати вместо коврика лежит Дик. Он отбросил в сторону все четыре лапы и косит на Юрку сонным, довольным глазом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27