Такой же вопрос задавали автору и во Франции. Жюль Верн ответил всем им в газете «Эхо Парижа»:
«Ничего страшного не случится с героями, если они побудут в роли спутника Луны полтора-два месяца. Продовольствием они обеспечены на три месяца. О судьбе смельчаков сообщу в книге, которую рано или поздно напишу.
Жюль Верн».
Школьники Парижа прислали к нему на дом депутацию. Четырнадцатилетний мальчуган наизусть прочел обращение к популярному писателю: тридцать четыре школы – пятнадцать тысяч учеников – просят Жюля Верна написать географический роман, в котором были бы и приключения, и полезные сведения из области науки.
Растроганный Жюль Верн ответил:
– Охотно исполню вашу просьбу!
– Поскорее, – сказал глава делегации. – Такая книга поможет нам учиться.
– Приложу все мои силы, – сказал Жюль Верн. – Может быть, такую книгу я напишу через год-полтора.
Депутация хором произнесла: «Ого!»
– Если это будет так скоро, то, наверное, ваша книга получится тоненькой, страниц на двести, – разочарованно вымолвил один из членов депутации.
– Не меньше семисот, – пообещал Жюль Верн. – Написать меньше – всего труднее. Вспомните, как вы трудились над текстом обращения ко мне, и вы поймете, почему толстую книгу можно написать скорее, чем тонкую. Кроме того, признаюсь вам, мои дорогие друзья… Видите, я уже немолод, бородат… Когда-то и я был мальчиком – таким же, как и вы. Я мечтал о путешествиях, я дважды убегал из дому, мне хотелось побывать в далеких странах. Об этом я мечтаю и сейчас. И вот я напишу такую книгу, в которой…
– Еще раз убежите из дому! – воскликнул глаза депутации.
– Да, еще раз убегу из дому вместе с мальчиком, и так, наверное, будет и с его сестрой. Я уже придумал им имена. Какие? Секрет, мои милые! Секрет! Даю вам слово: книгу, о которой вы говорили, я напишу! Она уже у меня в голове. И на сердце…
В 1865 году Жюль Верн приступил к очередной толстой книге – роману «Путешествие капитана Гаттераса». Глобус, географические карты, история полярных путешествий высоким барьером отделили Жюля Верна от его родных и близких. Он приучил себя вставать в пять утра и работать до полудня. В новом своем романе он решил изобразить, помимо энтузиаста-ученого, еще и чудака, остроумного человека, который будет говорить всё то, о чем думает сам автор. Жюль Верн уже распределил главы и каждой дал название. Так он поступал и в будущем. Название давало глазу картину, картина позволяла вводить подробности, подробности точнее и глубже рисовали характер. Жюль Верн любил своего читателя, всегда думал о нем и стремился дать ему как можно больше радости.
В девять вечера, незадолго до того как лечь спать, Жюль Верн прочитывал написанное утром, вносил исправления. Когда роман был закончен, Этцель прочел его, одобрил и попросил автора внести небольшое дополнение в текст. Куда именно? Вот сюда, где доктор Клоубони успокаивает своих спутников, – пусть он скажет им кое-что о себе, скромно и вместе с тем с чувством собственного достоинства. Жюль Верн приписал:
«Почему-то все думают, что я ученый человек, но здесь ошибка, – я ничего не знаю, хотя и издал несколько книг, которые разошлись очень быстро. Значит это что-нибудь? Ровно ничего не значит. Это простая любезность моих читателей, не больше. Повторяю – я ничего не знаю, я невежда, но теперь я действительно имею случай пополнить мое образование, и я начну с медицины, истории, ботаники, минералогии, географии, философии, химии, механики и гидрографии…»
– И я уверен, что спустя десять лет мы выпустим в свет двадцать романов, в которых будут присутствовать все перечисленные доктором Клоубони дисциплины. Было бы очень кстати, если бы где нибудь кто-нибудь из действующих лиц романа сказал нечто лестное по адресу доктора. Вы, помнится, говорили однажды о колодце знаний, куда опускают ведро…
Жюль Верн не перебивая выслушал Этцеля, отыскал нужное место и сделал еще одну вставку, – помощник капитана, восхищенный доктором, произносит:
«Дорогой доктор! Вы воистину „колодец“ знаний! Достаточно опустить туда ведро…»
– Какие еще колодцы и вёдра интересуют вас, дорогой издатель? – спросил Жюль Верн. – И почему, скажите, пожалуйста, понадобились вам эти вставки? Зачем?
– Очень просто! В докторе Клоубони читатель без труда опознает автора. Поэтому опознанному автору необходимо сказать о себе, что он думает. Скоро наш читатель попросит вашу биографию.
Роман печатался у Этцеля в журнале «Воспитание и развлечение». Спустя неделю по выходе книги отдельным изданием Барнаво докладывал:
– Книга раскупается нарасхват. Тридцать шесть лет назад нечто подобное происходило в Нанте с одной маленькой газетой, в которой знаменитая мадам Ленорман… Ох, что вспоминать! Воспоминания в моем возрасте – это соль на старые раны. Старому Барнаво можно отправляться на покой, – он, как пишут в плохих фельетонах, узрел. Дожил. Но вот сердце… оно…
Жюль Верн внимательно оглядел свою мадам Ленорман. Рыжие волосы поредели и, не сделавшись седыми, перестали быть огненно-красными. Щеки и лоб похожи на географические карты – те именно части их, где изображены реки и шоссейные дороги. Глаза мутны, тяжелые красные веки прикрывают их тяжелым занавесом. И все же, несмотря на дряхлость, старик следит за собою: его сюртук опрятен, темно-синие брюки выглажены, начищенные ботинки сверкают, как лакированные. Жюль Верн смотрел на своего Барнаво с любовью и печалью: «Надолго ли хватит его? Ах как нужен он именно теперь!»
– Барнаво, дорогой, слушай, что я скажу…
– Я слушаю, я всегда слушаю, Жюль Верн, слушаю и смотрю. Хочется говорить изречениями, но они, черт возьми, уже использованы в подобных же обстоятельствах, мой мальчик!
– Я – твой мальчик, и прошу и впредь называть меня мальчиком, – сердечно произнес Жюль Верн. – С завтрашнего дня ты переходишь на службу ко мне. Ты будешь жить внизу, там есть свободная комната. Отныне ты мой литературный секретарь.
– А мадам? – спросил Барнаво. – Она какой же будет секретарь?
– Мадам мой личный секретарь, Барнаво. Должности эти нельзя смешивать. Должность литературного секретаря очень веселая, очень легкая. Мы напишем много книг. В самое ближайшее время отправимся в кругосветное путешествие, побываем на необитаемом острове, расскажем людям о смелости, мужестве, научим их трудолюбию, покажем, что такое человек, вооруженный знанием!
– На необитаемом острове, если не ошибаюсь, кто-то уже был, – неуверенно заметил Барнаво.
– И не раз, но делал там не то, что надо, – доверительным тоном сказал Жюль Верн. – У нас Робинзоны будут делать всё для себя, – они явятся примером для всех тех, кто живет в больших городах и совершенно напрасно мешает жить и себе и другим. Потом…
– О, вы действительно колодец знаний, Жюль Верн! Как жаль, что я такое старое, дырявое ведро! И уж если я и в самом деле литературный секретарь, то мне нужно знать, что делает мой шеф. Скажите, правда ли, что вы собираетесь в Америку?
– Возможно и наверное, Барнаво, – не совсем уверенно проговорил Жюль Верн. – Мой брат Поль, моряк и веселый человек, приглашает меня вместе с ним посетить всемирную выставку – она открывается в Америке в будущем, шестьдесят седьмом году.
– Вас укачает океан, – недовольно буркнул Барнаво. – Оставались бы в Париже, здесь спокойнее. В Америке индейцы, они снимают скальпы, а иногда и головы.
– О, если бы в Америке были только индейцы! – мечтательно произнес Жюль Верн и, закрыв глаза, покачал головой. – К сожалению, в Америке скоро не будет индейцев.
– И негров, – добавил Барнаво.
– Негры останутся, как жертва, которую американцы приносят своей свободе, – отозвался Жюль Верн.
– Я буду скучать без вас, мой дорогой мальчик, – сказал Барнаво и, махнув рукой, опустил голову. – Если бы я был Жюлем Верном…
– То я, будучи Барнаво, непременно отправил бы тебя в Америку, мой друг! Пойми наконец, что меня интересует не столько сама Америка, сколько путь до нее. Мне очень нужно побывать пассажиром на большом океанском пароходе, – ведь я в будущем отправлю моих героев во все концы земли, Барнаво! Мне очень нужно испытать качку, бурю и, может быть, кораблекрушение. Я должен…
– Вы погибнете, Жюль Верн! – угрожающе проговорил Барнаво, театрально поднимая левую руку икулаком правой ударяя по краю стола. – Что тогда останется делать мне? Какой другой великий человек возьмет меня на службу в качестве литературного секретаря?
Жюль Верн медленно опустился в кресло. Глядя прямо в глаза своему старому другу, он совершенно серьезно, ни разу не улыбнувшись, проговорил:
– Я не могу погибнуть, Барнаво! Этого не случится! Даже и в том случае, если в водах Атлантики утонут все пассажиры корабля. Я останусь в живых. Не для гибели я так долго терпел нужду, лишения, так долго ждал своего времени, с таким терпением вынашивал замыслы моих романов! Сперва я напишу их, потом – как угодно. Мне необходимо прожить еще тридцать лет, не меньше. Этого мне хватит вполне. Тридцать лет, Барнаво!
– Теперь я знаю, что должен делать литературный секретарь, – сказал Барнаво. – Наверное, в свое время трудно было и месье Эккерману подле знаменитого месье Гете. Трудно только первые две-три недели, конечно. Потом он догадался, купил толстую тетрадь и поблагодарил господа бога и своих родителей за то, что они научили его грамоте.
– Скорей выползай из предисловия и приступай к делу, – рассмеялся Жюль Верн. – Что намерен делать ты, Барнаво, со своей толстой тетрадью?
– Я намерен записать ваши слова, дорогой Жюль Верн, относительно тех сорока лет, которые…
– Я сказал – тридцать, а не сорок, – поправил Жюль Верн.
– Тридцать – это подлинные ваши слова, – сказал Барнаво. – Сорок – это документ. Кому будут верить, когда вы умрете? Документу, конечно! Поезжайте, мой дорогой мальчик, в Америку и живите еще полвека!
Глава двадцать первая
Неподалеку от Ниагарского водопада
Двадцать седьмого марта 1867 года большой океанский пароход «Грейт-Истерн» покинул английский берег и взял курс на Нью-Йорк. В журнале стюарда записаны были, среди прочих пассажиров, обитатели каюты № 382: «Жюль Верн – писатель, и Поль Верн – офицер французского флота»
– Наконец-то, Жюль, ты решился побывать в Америке, – сказал Поль брату, – Увидишь эту удивительную страну и напишешь роман о ней.
– Ровно двадцать пять лет назад в Америке был Диккенс, – медлительно проговорил Жюль Верн и, взяв брата под руку, повел его на верхнюю палубу. Океан недружелюбно шумел, волны, подобно гигантским животным, наскакивали на корабль. – Диккенс был в Америке, – продолжал Жюль Верн, – и, возвратившись на родину, написал книгу об этой стране. Ты читал ее, мой дорогой?
– Читал. Диккенсу не понравилась Америка. Но ведь он был там двадцать пять лет назад!
– Посмотрим, – сухо отозвался Жюль Верн. – А теперь взглянем в нашу записную книжку, добавим, чего еще в ней не хватает. Машинное отделение есть, пароходная прислуга записана вся. Говори, Поль, – что ты знаешь о нашем плавучем доме?
– «Грейт-Истерн» в прошлом году много потрудился по прокладке огромного трансатлантического кабеля, – ответил Поль. – Записал? Дальше. Длина корабля – двести метров. Мощность паровой машины – одиннадцать тысяч лошадиных сил. Скорость – тринадцать узлов в час. Шесть мачт и пять труб. Постройка корабля обошлась в семьсот пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Восемьсот кают, две тысячи сто коек. Да, еще, – концертный зал на пятьсот человек. И – это уже для твоего литературного секретаря – имеется салон мадам Дюбуа, известной гадалки, предсказывающей будущее и иногда правильно угадывающей прошлое своих клиентов.
– Соврем Барнаво что-нибудь на этот счет, – рассмеялся Жюль Верн. – Скажем, что мадам Дюбуа предсказала мне долгую жизнь, а тебе звание адмирала.
– Ты желаешь мне дожить до глубокой старости, Жюль, – сказал Поль, – спасибо, желаю и тебе того же, капитан французской литературы!
Жюль Верн опустил голову и, нахмурившись, ответил:
– Место капитана французской литературы вакантно с того дня, как умер великий Бальзак. Не делай из голубя орла, Поль. Я знаю мое место, и оно достаточно почетно. Я – прикомандированный от науки, не больше, но и не меньше. Продолжай о нашем «Грейт-Истерн».
Поль обвел взглядом горизонт, покосился на небо, недовольно покачал головой.
– Ночью будет буря, – сказал он. – Ветер меняет направление. Послушаем американскую музыку, Жюль.
Под грохот медных тарелок, горластых труб и большого барабана на палубе плясали пассажиры первого и второго классов. Длинноногие англичане и их миссис выделывали уморительные антраша. Со стороны можно было подумать, что пляшущие пассажиры забивают ногами гвозди в палубу, а левой рукой вертят кофейную мельницу. Океан недовольно ворчал.
На нижней палубе, куда спустились братья, играли на гармониках и пели на итальянском, немецком, английском языках. Слепой старик исполнял на скрипке неаполитанскую серенаду. В шляпе, что лежала подле слепого, одиноко поблескивала монета.
Ночью океан всерьез принялся за «Грейт-Истерн»: он укладывал корабль на левый борт, потом поднимал на волну высотою в тридцать метров, с улюлюканьем и свистом опускал в бездну. Сверкали молнии – ветвистые, зигзагообразные, похожие на золотистый фейерверк, и Жюлю Верну казалось, что вот такую молнию он уже видел однажды в Историческом театре папаши Дюма. Жюль Верн был бледен, он тяжко страдал.
– И всё-таки, – катаясь по своей койке, говорил он брату, – путешествие – хорошая вещь. Здесь всё настоящее; мне это нравится, несмотря на то, что вот-вот я встану на голову! Прости, Поль, я тебя ударил ногой в живот!
– Держись, Жюль, я лечу на тебя! – кричал Поль. – Погоди, еще не то будет! Бортовая качка ничто в сравнении с килевой. Сейчас мы занимаемся гимнастикой, а потом будем кувыркаться и ходить на голове.
– Поль, мне очень нехорошо, – жаловался Жюль Верн. – Не можешь ли ты попросить капитана, чтобы он прекратил это безобразие? Тебя здесь все знают, – пожалуйста, дружок!
– Хорошо, Жюль, я поговорю с капитаном. Он в дружеских отношениях со стихиями.
– А завтра или послезавтра снова начнется, не правда ли?
– Правда, Жюль, непременно начнется по той же программе! Ах, до чего ты хорош! Галстук на спине, борода на боку, на твоих штанах сорок складок, и все они не вдоль, а поперек!
– А ты чего катаешься, как маленький! – буркнул Жюль Верн. – Вот скажу маме, что ты… Ох, Поль, как я страдаю!..
Утром океан успокоился, и братья Верн, выспавшись и приведя себя в приличный вид, после завтрака вышли на палубу. Спустя час Жюлю Верну удалось собрать в кружок тех матросов, которые в прошлом году участвовали в прокладке атлантического кабеля. Жюля Верна интересовало всё, что было связано с этой гигантской работой, но прежде всего он записывал в свою тетрадь подробности катастрофы, о которой так мало сообщили газеты всех стран мира: погруженный в воду кабель оборвался, и концы его пришлось вытаскивать щупами и тралами. Вместе с кабелем на борт «Грейт-Истерн» были вытащены со дна диковинные рыбы, раковины, водоросли. Матросы рассказывали внимательно слушавшему и записывавшему Жюлю Верну свои впечатления; они, как умели, отвечали на его вопросы о внешнем виде всех тех «подводных жителей», которые уже играли какую-то роль в его воображении, – некий герой будущего романа повелительно беседовал с Жюлем Верном, приказывая ему изучить всё то, что наблюдали эти простые люди – матросы «Грейт-Истерн».
Когда все страницы тетради были заполнены, Жюль Верн еще раз вместе с братом спустился в машинное отделение, а потом еще и еще раз обошел весь корабль, интересуясь названием каждой мелочи, каждого винтика, назначением вот этого и устройством вот того. Поль заметил, что есть книги, в которых описано…
– Книги дают только поверхность вещи, только видимость факта, – ответил Жюль Верн. – Необходимо знать факты своими руками, глазами, собственным своим наблюдением.
– Ну, а воображение? – спросил Поль.
– Воображение должно работать только в тех случаях, когда ты говоришь о вещах, еще не существующих. Всё, что уже есть, ты должен видеть. Если нельзя видеть, надо хорошо знать. Если об одном и том же событии имеются сотни книг – следует прочесть все сто и сделать для себя сто первый вывод. Если же книг нет вовсе…
– Вот, вот, – прервал Поль, – если нет ни одной книги – тогда как?
– Тогда надо оставить факт в покое и создать его подобие. Случается, что ты угадываешь. Происходит это потому, что воображение наше питается фактами. То, что видят глаза и переживают чувства, воспитывает воображение. Воображение в идеале – это мечта о будущем. Оно должно быть прекрасным не только для тебя и меня, но и для всех людей. Тренируй, Поль, свое воображение думами о будущем человечества. Образы моих писательских дум обязаны увлекать читателей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
«Ничего страшного не случится с героями, если они побудут в роли спутника Луны полтора-два месяца. Продовольствием они обеспечены на три месяца. О судьбе смельчаков сообщу в книге, которую рано или поздно напишу.
Жюль Верн».
Школьники Парижа прислали к нему на дом депутацию. Четырнадцатилетний мальчуган наизусть прочел обращение к популярному писателю: тридцать четыре школы – пятнадцать тысяч учеников – просят Жюля Верна написать географический роман, в котором были бы и приключения, и полезные сведения из области науки.
Растроганный Жюль Верн ответил:
– Охотно исполню вашу просьбу!
– Поскорее, – сказал глава делегации. – Такая книга поможет нам учиться.
– Приложу все мои силы, – сказал Жюль Верн. – Может быть, такую книгу я напишу через год-полтора.
Депутация хором произнесла: «Ого!»
– Если это будет так скоро, то, наверное, ваша книга получится тоненькой, страниц на двести, – разочарованно вымолвил один из членов депутации.
– Не меньше семисот, – пообещал Жюль Верн. – Написать меньше – всего труднее. Вспомните, как вы трудились над текстом обращения ко мне, и вы поймете, почему толстую книгу можно написать скорее, чем тонкую. Кроме того, признаюсь вам, мои дорогие друзья… Видите, я уже немолод, бородат… Когда-то и я был мальчиком – таким же, как и вы. Я мечтал о путешествиях, я дважды убегал из дому, мне хотелось побывать в далеких странах. Об этом я мечтаю и сейчас. И вот я напишу такую книгу, в которой…
– Еще раз убежите из дому! – воскликнул глаза депутации.
– Да, еще раз убегу из дому вместе с мальчиком, и так, наверное, будет и с его сестрой. Я уже придумал им имена. Какие? Секрет, мои милые! Секрет! Даю вам слово: книгу, о которой вы говорили, я напишу! Она уже у меня в голове. И на сердце…
В 1865 году Жюль Верн приступил к очередной толстой книге – роману «Путешествие капитана Гаттераса». Глобус, географические карты, история полярных путешествий высоким барьером отделили Жюля Верна от его родных и близких. Он приучил себя вставать в пять утра и работать до полудня. В новом своем романе он решил изобразить, помимо энтузиаста-ученого, еще и чудака, остроумного человека, который будет говорить всё то, о чем думает сам автор. Жюль Верн уже распределил главы и каждой дал название. Так он поступал и в будущем. Название давало глазу картину, картина позволяла вводить подробности, подробности точнее и глубже рисовали характер. Жюль Верн любил своего читателя, всегда думал о нем и стремился дать ему как можно больше радости.
В девять вечера, незадолго до того как лечь спать, Жюль Верн прочитывал написанное утром, вносил исправления. Когда роман был закончен, Этцель прочел его, одобрил и попросил автора внести небольшое дополнение в текст. Куда именно? Вот сюда, где доктор Клоубони успокаивает своих спутников, – пусть он скажет им кое-что о себе, скромно и вместе с тем с чувством собственного достоинства. Жюль Верн приписал:
«Почему-то все думают, что я ученый человек, но здесь ошибка, – я ничего не знаю, хотя и издал несколько книг, которые разошлись очень быстро. Значит это что-нибудь? Ровно ничего не значит. Это простая любезность моих читателей, не больше. Повторяю – я ничего не знаю, я невежда, но теперь я действительно имею случай пополнить мое образование, и я начну с медицины, истории, ботаники, минералогии, географии, философии, химии, механики и гидрографии…»
– И я уверен, что спустя десять лет мы выпустим в свет двадцать романов, в которых будут присутствовать все перечисленные доктором Клоубони дисциплины. Было бы очень кстати, если бы где нибудь кто-нибудь из действующих лиц романа сказал нечто лестное по адресу доктора. Вы, помнится, говорили однажды о колодце знаний, куда опускают ведро…
Жюль Верн не перебивая выслушал Этцеля, отыскал нужное место и сделал еще одну вставку, – помощник капитана, восхищенный доктором, произносит:
«Дорогой доктор! Вы воистину „колодец“ знаний! Достаточно опустить туда ведро…»
– Какие еще колодцы и вёдра интересуют вас, дорогой издатель? – спросил Жюль Верн. – И почему, скажите, пожалуйста, понадобились вам эти вставки? Зачем?
– Очень просто! В докторе Клоубони читатель без труда опознает автора. Поэтому опознанному автору необходимо сказать о себе, что он думает. Скоро наш читатель попросит вашу биографию.
Роман печатался у Этцеля в журнале «Воспитание и развлечение». Спустя неделю по выходе книги отдельным изданием Барнаво докладывал:
– Книга раскупается нарасхват. Тридцать шесть лет назад нечто подобное происходило в Нанте с одной маленькой газетой, в которой знаменитая мадам Ленорман… Ох, что вспоминать! Воспоминания в моем возрасте – это соль на старые раны. Старому Барнаво можно отправляться на покой, – он, как пишут в плохих фельетонах, узрел. Дожил. Но вот сердце… оно…
Жюль Верн внимательно оглядел свою мадам Ленорман. Рыжие волосы поредели и, не сделавшись седыми, перестали быть огненно-красными. Щеки и лоб похожи на географические карты – те именно части их, где изображены реки и шоссейные дороги. Глаза мутны, тяжелые красные веки прикрывают их тяжелым занавесом. И все же, несмотря на дряхлость, старик следит за собою: его сюртук опрятен, темно-синие брюки выглажены, начищенные ботинки сверкают, как лакированные. Жюль Верн смотрел на своего Барнаво с любовью и печалью: «Надолго ли хватит его? Ах как нужен он именно теперь!»
– Барнаво, дорогой, слушай, что я скажу…
– Я слушаю, я всегда слушаю, Жюль Верн, слушаю и смотрю. Хочется говорить изречениями, но они, черт возьми, уже использованы в подобных же обстоятельствах, мой мальчик!
– Я – твой мальчик, и прошу и впредь называть меня мальчиком, – сердечно произнес Жюль Верн. – С завтрашнего дня ты переходишь на службу ко мне. Ты будешь жить внизу, там есть свободная комната. Отныне ты мой литературный секретарь.
– А мадам? – спросил Барнаво. – Она какой же будет секретарь?
– Мадам мой личный секретарь, Барнаво. Должности эти нельзя смешивать. Должность литературного секретаря очень веселая, очень легкая. Мы напишем много книг. В самое ближайшее время отправимся в кругосветное путешествие, побываем на необитаемом острове, расскажем людям о смелости, мужестве, научим их трудолюбию, покажем, что такое человек, вооруженный знанием!
– На необитаемом острове, если не ошибаюсь, кто-то уже был, – неуверенно заметил Барнаво.
– И не раз, но делал там не то, что надо, – доверительным тоном сказал Жюль Верн. – У нас Робинзоны будут делать всё для себя, – они явятся примером для всех тех, кто живет в больших городах и совершенно напрасно мешает жить и себе и другим. Потом…
– О, вы действительно колодец знаний, Жюль Верн! Как жаль, что я такое старое, дырявое ведро! И уж если я и в самом деле литературный секретарь, то мне нужно знать, что делает мой шеф. Скажите, правда ли, что вы собираетесь в Америку?
– Возможно и наверное, Барнаво, – не совсем уверенно проговорил Жюль Верн. – Мой брат Поль, моряк и веселый человек, приглашает меня вместе с ним посетить всемирную выставку – она открывается в Америке в будущем, шестьдесят седьмом году.
– Вас укачает океан, – недовольно буркнул Барнаво. – Оставались бы в Париже, здесь спокойнее. В Америке индейцы, они снимают скальпы, а иногда и головы.
– О, если бы в Америке были только индейцы! – мечтательно произнес Жюль Верн и, закрыв глаза, покачал головой. – К сожалению, в Америке скоро не будет индейцев.
– И негров, – добавил Барнаво.
– Негры останутся, как жертва, которую американцы приносят своей свободе, – отозвался Жюль Верн.
– Я буду скучать без вас, мой дорогой мальчик, – сказал Барнаво и, махнув рукой, опустил голову. – Если бы я был Жюлем Верном…
– То я, будучи Барнаво, непременно отправил бы тебя в Америку, мой друг! Пойми наконец, что меня интересует не столько сама Америка, сколько путь до нее. Мне очень нужно побывать пассажиром на большом океанском пароходе, – ведь я в будущем отправлю моих героев во все концы земли, Барнаво! Мне очень нужно испытать качку, бурю и, может быть, кораблекрушение. Я должен…
– Вы погибнете, Жюль Верн! – угрожающе проговорил Барнаво, театрально поднимая левую руку икулаком правой ударяя по краю стола. – Что тогда останется делать мне? Какой другой великий человек возьмет меня на службу в качестве литературного секретаря?
Жюль Верн медленно опустился в кресло. Глядя прямо в глаза своему старому другу, он совершенно серьезно, ни разу не улыбнувшись, проговорил:
– Я не могу погибнуть, Барнаво! Этого не случится! Даже и в том случае, если в водах Атлантики утонут все пассажиры корабля. Я останусь в живых. Не для гибели я так долго терпел нужду, лишения, так долго ждал своего времени, с таким терпением вынашивал замыслы моих романов! Сперва я напишу их, потом – как угодно. Мне необходимо прожить еще тридцать лет, не меньше. Этого мне хватит вполне. Тридцать лет, Барнаво!
– Теперь я знаю, что должен делать литературный секретарь, – сказал Барнаво. – Наверное, в свое время трудно было и месье Эккерману подле знаменитого месье Гете. Трудно только первые две-три недели, конечно. Потом он догадался, купил толстую тетрадь и поблагодарил господа бога и своих родителей за то, что они научили его грамоте.
– Скорей выползай из предисловия и приступай к делу, – рассмеялся Жюль Верн. – Что намерен делать ты, Барнаво, со своей толстой тетрадью?
– Я намерен записать ваши слова, дорогой Жюль Верн, относительно тех сорока лет, которые…
– Я сказал – тридцать, а не сорок, – поправил Жюль Верн.
– Тридцать – это подлинные ваши слова, – сказал Барнаво. – Сорок – это документ. Кому будут верить, когда вы умрете? Документу, конечно! Поезжайте, мой дорогой мальчик, в Америку и живите еще полвека!
Глава двадцать первая
Неподалеку от Ниагарского водопада
Двадцать седьмого марта 1867 года большой океанский пароход «Грейт-Истерн» покинул английский берег и взял курс на Нью-Йорк. В журнале стюарда записаны были, среди прочих пассажиров, обитатели каюты № 382: «Жюль Верн – писатель, и Поль Верн – офицер французского флота»
– Наконец-то, Жюль, ты решился побывать в Америке, – сказал Поль брату, – Увидишь эту удивительную страну и напишешь роман о ней.
– Ровно двадцать пять лет назад в Америке был Диккенс, – медлительно проговорил Жюль Верн и, взяв брата под руку, повел его на верхнюю палубу. Океан недружелюбно шумел, волны, подобно гигантским животным, наскакивали на корабль. – Диккенс был в Америке, – продолжал Жюль Верн, – и, возвратившись на родину, написал книгу об этой стране. Ты читал ее, мой дорогой?
– Читал. Диккенсу не понравилась Америка. Но ведь он был там двадцать пять лет назад!
– Посмотрим, – сухо отозвался Жюль Верн. – А теперь взглянем в нашу записную книжку, добавим, чего еще в ней не хватает. Машинное отделение есть, пароходная прислуга записана вся. Говори, Поль, – что ты знаешь о нашем плавучем доме?
– «Грейт-Истерн» в прошлом году много потрудился по прокладке огромного трансатлантического кабеля, – ответил Поль. – Записал? Дальше. Длина корабля – двести метров. Мощность паровой машины – одиннадцать тысяч лошадиных сил. Скорость – тринадцать узлов в час. Шесть мачт и пять труб. Постройка корабля обошлась в семьсот пятьдесят тысяч фунтов стерлингов. Восемьсот кают, две тысячи сто коек. Да, еще, – концертный зал на пятьсот человек. И – это уже для твоего литературного секретаря – имеется салон мадам Дюбуа, известной гадалки, предсказывающей будущее и иногда правильно угадывающей прошлое своих клиентов.
– Соврем Барнаво что-нибудь на этот счет, – рассмеялся Жюль Верн. – Скажем, что мадам Дюбуа предсказала мне долгую жизнь, а тебе звание адмирала.
– Ты желаешь мне дожить до глубокой старости, Жюль, – сказал Поль, – спасибо, желаю и тебе того же, капитан французской литературы!
Жюль Верн опустил голову и, нахмурившись, ответил:
– Место капитана французской литературы вакантно с того дня, как умер великий Бальзак. Не делай из голубя орла, Поль. Я знаю мое место, и оно достаточно почетно. Я – прикомандированный от науки, не больше, но и не меньше. Продолжай о нашем «Грейт-Истерн».
Поль обвел взглядом горизонт, покосился на небо, недовольно покачал головой.
– Ночью будет буря, – сказал он. – Ветер меняет направление. Послушаем американскую музыку, Жюль.
Под грохот медных тарелок, горластых труб и большого барабана на палубе плясали пассажиры первого и второго классов. Длинноногие англичане и их миссис выделывали уморительные антраша. Со стороны можно было подумать, что пляшущие пассажиры забивают ногами гвозди в палубу, а левой рукой вертят кофейную мельницу. Океан недовольно ворчал.
На нижней палубе, куда спустились братья, играли на гармониках и пели на итальянском, немецком, английском языках. Слепой старик исполнял на скрипке неаполитанскую серенаду. В шляпе, что лежала подле слепого, одиноко поблескивала монета.
Ночью океан всерьез принялся за «Грейт-Истерн»: он укладывал корабль на левый борт, потом поднимал на волну высотою в тридцать метров, с улюлюканьем и свистом опускал в бездну. Сверкали молнии – ветвистые, зигзагообразные, похожие на золотистый фейерверк, и Жюлю Верну казалось, что вот такую молнию он уже видел однажды в Историческом театре папаши Дюма. Жюль Верн был бледен, он тяжко страдал.
– И всё-таки, – катаясь по своей койке, говорил он брату, – путешествие – хорошая вещь. Здесь всё настоящее; мне это нравится, несмотря на то, что вот-вот я встану на голову! Прости, Поль, я тебя ударил ногой в живот!
– Держись, Жюль, я лечу на тебя! – кричал Поль. – Погоди, еще не то будет! Бортовая качка ничто в сравнении с килевой. Сейчас мы занимаемся гимнастикой, а потом будем кувыркаться и ходить на голове.
– Поль, мне очень нехорошо, – жаловался Жюль Верн. – Не можешь ли ты попросить капитана, чтобы он прекратил это безобразие? Тебя здесь все знают, – пожалуйста, дружок!
– Хорошо, Жюль, я поговорю с капитаном. Он в дружеских отношениях со стихиями.
– А завтра или послезавтра снова начнется, не правда ли?
– Правда, Жюль, непременно начнется по той же программе! Ах, до чего ты хорош! Галстук на спине, борода на боку, на твоих штанах сорок складок, и все они не вдоль, а поперек!
– А ты чего катаешься, как маленький! – буркнул Жюль Верн. – Вот скажу маме, что ты… Ох, Поль, как я страдаю!..
Утром океан успокоился, и братья Верн, выспавшись и приведя себя в приличный вид, после завтрака вышли на палубу. Спустя час Жюлю Верну удалось собрать в кружок тех матросов, которые в прошлом году участвовали в прокладке атлантического кабеля. Жюля Верна интересовало всё, что было связано с этой гигантской работой, но прежде всего он записывал в свою тетрадь подробности катастрофы, о которой так мало сообщили газеты всех стран мира: погруженный в воду кабель оборвался, и концы его пришлось вытаскивать щупами и тралами. Вместе с кабелем на борт «Грейт-Истерн» были вытащены со дна диковинные рыбы, раковины, водоросли. Матросы рассказывали внимательно слушавшему и записывавшему Жюлю Верну свои впечатления; они, как умели, отвечали на его вопросы о внешнем виде всех тех «подводных жителей», которые уже играли какую-то роль в его воображении, – некий герой будущего романа повелительно беседовал с Жюлем Верном, приказывая ему изучить всё то, что наблюдали эти простые люди – матросы «Грейт-Истерн».
Когда все страницы тетради были заполнены, Жюль Верн еще раз вместе с братом спустился в машинное отделение, а потом еще и еще раз обошел весь корабль, интересуясь названием каждой мелочи, каждого винтика, назначением вот этого и устройством вот того. Поль заметил, что есть книги, в которых описано…
– Книги дают только поверхность вещи, только видимость факта, – ответил Жюль Верн. – Необходимо знать факты своими руками, глазами, собственным своим наблюдением.
– Ну, а воображение? – спросил Поль.
– Воображение должно работать только в тех случаях, когда ты говоришь о вещах, еще не существующих. Всё, что уже есть, ты должен видеть. Если нельзя видеть, надо хорошо знать. Если об одном и том же событии имеются сотни книг – следует прочесть все сто и сделать для себя сто первый вывод. Если же книг нет вовсе…
– Вот, вот, – прервал Поль, – если нет ни одной книги – тогда как?
– Тогда надо оставить факт в покое и создать его подобие. Случается, что ты угадываешь. Происходит это потому, что воображение наше питается фактами. То, что видят глаза и переживают чувства, воспитывает воображение. Воображение в идеале – это мечта о будущем. Оно должно быть прекрасным не только для тебя и меня, но и для всех людей. Тренируй, Поль, свое воображение думами о будущем человечества. Образы моих писательских дум обязаны увлекать читателей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38