Меня переманил к себе Жюль Севест, я служу в «Лирическом театре», это бывший «Исторический». Севест взвалил на меня: заключение контрактов с актерами, разговоры с цензурой, улаживание конфликтов и ссор между актерами и недоразумений между ними и директором, приобретение реквизита, организацию и проведение репетиций, составление текста афиш… Скоро он потребует, чтобы я выводил на прогулку его собаку и кормил его кошек. Спасибо Барнаво, – он взял на себя актерские ссоры.
27 ноября. Я был в гостях у моего кузена Анри Гарсе. Он преподает математику и физику. Заинтересовался моими карточками, дал слово, что придет ко мне в самые ближайшие дни. «Я могу пригодиться тебе, Жюль, – сказал Анри. – Ты знаешь то, чего не знаю я, и наоборот, – и тут я знаю больше твоего».
2 декабря. Пьер Шевалье предложил писать совместно с ним пьесу. Что ж, попробуем. Уехал Блуа.
5 декабря. Написал не рассказ, а всего лишь схему чего-то на рассказ похожего, назвал «Мастер Захариус» – о человеке, который в обыкновенные часы вложил часть своего существа. Старик умирает, и останавливаются механизмы, сделанные его руками. Рассказ не получился. Повторяю – есть ехема. Отложил, надо подождать. Пьер Шевалье меня подстегивает, я переступаю с ноги на ногу.
3 февраля 1852 года. Кончили пьесу «Замки в Калифорнии». Сюжет принадлежит Шевалье, текст мой. Поправки моего соавтора.
8 февраля. Мне исполнилось двадцать четыре года. Что я собою представляю? Что такое этот Жюль Верн, человек, который весьма часто сильно не нравится мне? Никак не разберусь… Получил подарки: Барнаво на голове притащил хорошее кресло. Жанна прислала букет цветов. Пьер Шевалье выдал аванс – сто франков, они не записаны в кассовые книги…»
Глава тринадцатая
«Войдите, Жанна!»
Неудачи, необеспеченность, случайные заработки и обременительная работа в «Лирическом театре» вконец извели Жюля. Он стал угрюм, неразговорчив, раздражителен. Друзья не понимали, что с ним. Даже Иньяр, обладавший характером мягким, уступчивым, всегда и во всем соглашавшийся со своим другом, однажды не вытерпел.
– За что ты обижаешь меня? – спросил он, чуть не плача. – Что я сделал тебе?
Жюль только скрипнул зубами. Ему казалось, что никто не понимает его; он был уверен, что ему просто не везет, что он рожден для лучшей доли. Юрист, черт возьми! Юриспруденция – штука страшная, фальшивая, циничная. Но и писание либретто – занятие не из веселых, и именно потому, что тут протоптана дорожка, в либретто вставляешь не стихи, а стишки, остроты преподносишь такие, что самому совестно, – однако зрители аплодируют, кричат бискак раз там, где следует кидать на сцену гнилые яблоки и свистеть в два пальца.
В январе пятьдесят третьего года Жюль серьезно заболел. Иньяр пригласил врача и всех друзей и знакомых своих. Врач осмотрел, выслушал больного и сказал:
– Меланхолия, невралгия, упадок питания. Советую пригласить специалиста. А пока – путешествие, пусть и недальнее и недолгое. Хорошее питание и гимнастика обязательны.
Пришел Барнаво, а за ним Пьер Шевалье, суфлер и директор театра. Он сообщил приятную новость: оперетта «Игра в жмурки», написанная Жюлем в соавторстве с Карре и Иньяром, будет поставлена на следующей неделе. По словам директора, «Игра в жмурки» займет каждые вторник и субботу; в переводе на деньги – это и путешествие и гимнастика.
Барнаво предложил взять напрокат парусную лодку и совершить путешествие по Сене. «Вода – вещь целебная, – сказал Барнаво, – я вообще уважаю жидкости!»
Этим он намекал на то, что ему часто приходится слушать опереточные остроты.
Пьер Шевалье советовал лежать в постели, читать Дюма и спать не меньше пятнадцати часов в сутки.
– Вы противоречите себе, – заметил Барнаво. – Читать Дюма и спать… это невозможно, сударь! Я предлагаю путешествие, настаиваю на нем!
Здоровье Жюля было основательно подорвано. Едва он оправился, как на него навалились суета и неразбериха в театре. Одноактная оперетта «Игра в жмурки» – ее давали в качестве дивертисмента – имела успех. Материально она приносила немного. Газетные заметки о ней становились всё короче и короче. Остроты и песенки набили актерам оскомину. Составление текста афиш и заключение контрактов изнурили Жюля.
Весною он приступил к работе над рассказом «Зимовка среди льдов», но отложил его и в несколько дней написал «Мартин Пац». Он работал по двенадцать часов в сутки. Отдыхать некогда было…
– Что-то у меня с головой, – пожаловался он Иньяру. – Давит в затылке и темени.
Вернувшись как-то из театра, Иньяр увидел своего друга лежащим на полу. Он был без чувств. Через десять минут пришел врач. Он подтвердил свой первый диагноз и уложил больного в постель.
– Он ничего не понимает, – сказал Барнаво. – Я наконец смекнул, что нужно делать. Скажи, мой мальчик, чего бы тебе хотелось?
– Радости, только радости, – ответил Жюль.
– Радости? Ну, а нежных слов, объятий, поцелуев не хочешь?
– Хочу, Барнаво, страшно хочу!
– Ты получишь нежные слова и горячие поцелуи, – сказал Барнаво. – Обещаю тебе!
– В чем дело, Барнаво?
– Секрет, мой мальчик. Догадайся сам. Сегодня у нас что, вторник? Гм… Так… вторник, среда, четверг, пятница… Во вторник на следующей неделе ты получишь охапку счастья. Терпеливо жди.
– Во вторник… – повторил Жюль. – В какое приблизительно время?
– Ровно в полдень. Время для тебя удобное? Аминь!
Неделя тянулась нестерпимо медленно. Наконец наступил вторник. Время подходило к двенадцати. Иньяр, из чувства такта, удалился, и Жюль остался один. Догадывался ли он, что именно готовит ему Барнаво? Конечно, догадывался! Он даже прибрал в комнате, хотя в ней и прибирать было нечего: рояль (месяц назад Жюль перебрался к Иньяру), стол, комод, две кровати, три кресла. На всем немного пыли. На гвоздиках у двери висят полосатые и в клетку брюки, пальто, бархатная куртка. Жюль прикрыл одежду простыней, переменил в графине воду, перевернул ковер наизнанку, плотно закрыл окно.
Часы пробили двенадцать раз.
– Кто же придет? – вслух спрашивал себя Жюль. – Да и придет ли она, Жанна? Какое лекарство принесет она? Чем поможет мне?..
Всё же он чутко прислушивался к шагам на лестнице. Не в окно же влетит благая весть, обещанная Барнаво. Хотя, чего доброго… Вот, кажется, кто-то идет. Да, кто-то поднимается по лестнице. Вот шаги замерли. В дверь постучали. Стук робкий – так стучат очень нерешительные люди.
«Постучат еще раз, тогда открою», – решил Жюль.
Постучали еще раз – настойчиво и громко. «Мужская рука… – Жюль даже испугался чего-то. – Мой бог, за дверью Барнаво! Это он!.. А что, если Жанна? Пусть будет Жанна, всё равно! Я очень хочу нежности, ласки, поцелуев…»
– Войдите, Жанна! – крикнул Жюль.
Дверь распахнулась, и в комнату вошла дама в темно-синем пальто, с большим саквояжем в руках. Дама поставила саквояж на стол.
– Мама! – крикнул Жюль.
– Мой сын! Мой сын! – не сдерживая слез, горячим шепотом произнесла дама, широко раскрывая объятия. – Сын мой! Жюль! Мой маленький бедокур, мечтатель! Что с тобой? Ты исхудал, ты бледен, – ты голоден? Я привезла тебе много всякой еды, Жюль! Скорее, скорее вынимай всё из саквояжа! Скорее садись и ешь! Бог мой, да что с тобою?
Жюль обнял старенькую полуседую маму, заглянул ей в глаза, вдыхая милый, ни с чем не сравнимый запах родного дома. Мадам Верн подвела своего сына к окну, покачала головой, судорожно прижалась к своему Жюлю.
– Ты чуточку постарела, мама!
– Ты превратился в скелет, Жюль!
– Как хорошо, что ты со мною, мама!
– Какое счастье видеть тебя, мой сын!
– Ты приехала в Париж по делу, мама?
– Да, конечно, ради тебя, мой бог!
– Как же ты нашла меня, мама!
– Я получила письмо от Барнаво, он писал, что… Я не могу! Где Барнаво? Он должен прийти сюда…
– Сядь, мама, ты устала, ты приехала…
– Вчера, Жюль. Я остановилась…
– В гостинице против «Лирического театра», да? Там меня хорошо знают; тебе там хорошо?
– У Барнаво очень хорошо, Жюль! Он встретил меня на вокзале, привез в карете; он варил обед, читал мне твои рассказы; мы оба плакали и смеялись! Этот Барнаво гениальный человек, Жюль! Я удивляюсь – почему его до сих пор не сделали министром иностранных дел!
– А что папа?
– Всё скажу, Жюль, дай передохнуть. Устала. Мне уже пятьдесят два года, я стара, мой дорогой, – посмотри, мои волосы седеют, лицо в морщинах…
Мадам Верн сказала, что отец с прошлого года занимает должность председателя коллегии адвокатов, у него обширная практика, своя контора, а в ней верные помощники, друзья.
– Папа любит тебя, он тоскует по тебе, считает, что ты сбился с дороги, что ты забрался в дремучий лес, где тебя непременно съест злой великан. Не сердись, Жюль, на папу, он тоже стар, ему нелегко, он бывает прав…
Жюль дал понять матери, что он согласен с отцом: литература – весьма неверное и даже опасное дело в том смысле, что ты имеешь все возможности разменяться на мелочи и тем погубить себя. Да, отец прав, – его старший сын забрался в дремучий лес, где бродят великаны; они бренчат на рояле и брызгаются чернилами, они пишут куплеты и порою голодают; но, несмотря ни на что, дорогая мама, литература сильнее всего. «Она мое призвание», – сказал Жюль. Мадам Верн не оспаривала доводы сына, – втайне она соглашалась с ним, догадываясь, что сын ее рожден для литературы и будет заниматься ею даже и в том случае, если станет адвокатом.
– Делай что знаешь, только не будь несчастным, – сказала мадам Верн.
Наступило время обеда. Мадам Верн заявила, что Жюлю ни о чем не нужно заботиться и хлопотать, – всё необходимое она привезла с собой. Вконец сконфуженный Жюль исполнил приказание матери: открыл саквояж и начал доставать оттуда пакеты, свертки, банки, бутылки. Мадам Верн, вооружившись лорнетом, каждый номер своей гастрономической программы снабжала кратким примечанием:
– Твои любимые каштаны, Жюль; я поджаривала их сама и привезла самые горелые – по твоему вкусу. Это сыр. Понюхай, как он пахнет! Его нужно есть умеючи: много хлеба, поменьше масла и тонкую пластинку сыра. Здесь маринованный перец с цветной капустой и шантэнскими огурчиками. Этот хлеб испекла для тебя тетя Анна. Осторожнее, Жюль, ради бога, осторожнее! Ты сломаешь его, – это пирог! С мясом, рисом, яйцами и поджаренным луком. Эту банку с маслинами присылает мадам Дювернуа. Она по прежнему держит собак и дрессирует белых мышей. У нее есть одна мышь, которая танцует канкан! Жюль, что ты делаешь! На яблочную пастилу кладешь жареную утку! Она вся пропахнет пастилой! Ну, тут ничего особенного, обыкновенная сметана, прованское масло, охотничьи сосиски. А это…
– Вино! – воскликнул Жюль. – Персиковая настойка!
– В последнюю минуту эту бутылку сунул в саквояж отец, – благоговейно произнесла мадам Верн. – Если бы ты знал, как он тебя любит! Как легко привлечь его на свою сторону!..
– Стараюсь изо всех сил, – весело проговорил Жюль. – Мы еще будем друзьями, вот увидишь! Я добьюсь этого!
– Я верю в тебя, Жюль! И отец по-своему верит в тебя. Ах, Жюль! Если бы ты решился… Если бы ты сумел написать рассказ про адвокатов! Поднял бы их престиж! Увековечил!..
– И с приключениями, мама? О, я это сделаю, непременно! Как не пришло это в голову Пьеру Шевалье!..
– Пожалуйста, Жюль, напиши! Изобрази адвокатов как безупречных служителей добра и справедливости. Это понравится твоему отцу, да это так и есть. Это понравится всему сословию юристов. Сейчас они хлопочут о расширении своих прав, твой рассказ пришелся бы кстати. Дай мне кусочек сыру. Чокнемся, Жюль! Маленький мой! Твое здоровье!
– Твое здоровье, мама!
– Значит, ты напишешь такой рассказ?
– Конечно, не напишу, мама! Для такого рассказа нужен талант юмориста и сатирика. Прости, мама, я не заметил, как съел половину утки. Если в ты знала, как я люблю поесть!
– Ты упрям, Жюль!
– Весь в отца, мама.
– Ты нелепый человек к тому же!
– Весь в тебя, мама. Какой чудесный пирог! И подумать только, что такую прелесть где-то кто-то ест каждый день.
Жюль порозовел, повеселел, хандра оставила его. После насыщения он сел за рояль и исполнил несколько отрывков из оперетты «Игра в жмурки». Мадам Верн попросила познакомить ее с текстом этой веселой музыки. Жюль пропел несколько песенок. Мадам Верн сидела в кресле, обмахиваясь веером, и вслух выражала свое одобрение:
– Очень хорошо, Жюль! Очаровательно! Мой бог, что ты умеешь делать!
– Это очень плохо, мама! Очень плохо! Я еще не написал ничего хорошего, – всё в будущем.
– Не скромничай, сын мой! Я любуюсь тобою, я горжусь, что ты…
– Не надо, дорогая моя мама, не надо! – поморщился Жюль. – Подожди немного, я постараюсь написать что-нибудь такое, что… А сейчас разреши мне покончить с уткой и допить вино.
– Всю бутылку! Жюль!.. Кто-то стучит в дверь…
– Это наш Барнаво, – он всегда приходит кстати. Входи, Барнаво, и помоги мне в одном предприятии!
Через полчаса пришлось откупорить вторую бутылку: пришел Иньяр. Для суфлера осталось кое-что на донышке, – впрочем, он заглянул только на минуту. Когда пришел директор театра Жюль Севест, Барнаво сказал, что ему необходимо, как курьеру, куда-то сбегать. Он вернулся с двумя бутылками мадеры. Компания развеселилась. Барнаво исполнил очень старую песенку – «Моя невеста – жена барабанщика». Суфлер продекламировал монолог Гамлета из сцены с актерами.
В одиннадцать вечера в дверь постучали, и немедленно, не ожидая разрешения, в комнату вошли двое полицейских и привратник. Полицейские взяли под козырек. Старший из них спросил, кто из присутствующих есть Жюль Верн, бывший студент юридического факультета, ныне секретарь дирекции «Лирического театра».
– Вы? – Полицейский подошел к Жюлю. – Потрудитесь вручить мне письма, полученные вами от некоего хорошо вам известного Блуа. Кроме того, я имею ордер на производство обыска в занимаемом вами помещении. Мадам, прошу не волноваться! Альфонс, приступай!
Глава четырнадцатая
На подступах к Жюлю Верну
Огорченная, опечаленная мадам Верн уехала в Нант. В полиции Жюль дал подписку о невыезде из Парижа впредь до распоряжения. С Барнаво в полиции была особая беседа. За оскорбление чинов полиции Барнаво оштрафовали.
Все эти неприятности окончательно убили в Жюле уважение к юридическим наукам: он упрямо устанавливал связь полицейской префектуры с наукой о праве в сегодняшней Франции. Он наконец убедился в том, что подлинное его призвание – литература. Летом он с Иньяром и Барнаво каждое воскресенье устраивал прогулки по Сене. Они садились в короткую, широкую лодку, ставили маленький квадратный парус и отплывали в недалекие края, отсчитывая мосты, под которыми проходили. Жюль сидел за рулем. Барнаво и так и этак поворачивал парус. Иньяр громко командовал:
– Убрать грот-рею и бизань-мачту! Ветер двадцать восемь баллов! Сэр Артур, немедленно отправляйтесь в кают-компанию и займитесь ромом! Передайте канал Дугласу и извольте слушаться своего капитана! Сэр мистер Жюль, не сидите в такой близости к воде, вас может укусить дикая утка! Раз, два, три – курс на маяк Святого Дюма! Лево руля! Я уже вижу голубые скалы Ямайки, и, если не ошибаюсь, на берегу стоит мадам Понг, комическая старуха из водевиля. Матросы! В честь мадам Понг залп из всех мушкетов! Да здравствует король и его д'Артаньяны!
Легкий ветерок рябил воду. Высоко в летнем небе разгуливали облака, отражаясь в позванивающей, напевающей реке. Жюль мечтал. Он видел себя на большом океанском корабле, в руках у него подзорная труба. Он смотрит на клочок земли, внезапно показавшейся слева. «Здесь не может быть земли, – говорит капитан. – Вот, взгляните на карту, – ничего нет!» – «Мы открыли новый остров, – говорит Жюль. – Давайте обследуем его!»
– Может быть, пересядем в лодку, которая полегче? – спрашивает Барнаво, обращаясь к Иньяру. – Эта тяжела, как характер моего покойного родителя. Я очень люблю вас, Аристид, но вы не умеете управлять судном. Вы плетете черт знает что!
– Право руля! – кричит Иньяр. – Эй, сэр Барнаво! Наденьте три пары очков на свой благородный нос, – мы налетим на баржу! Тысяча чертей и морских свинок, милорд!
Жюль улыбается мечтам своим. Он на необитаемом острове. Ему хочется остаться здесь, он уговаривает команду корабля: «Господа, а что, если мы навсегда поселимся на этой благословенной земле? Среди нас есть инженер, художник, столяр, механик, врач, повар…»
– Жюль, ты спишь? – кричит Иньяр.
Лодка ударяется носом о гранитную стенку набережной. Мальчишки бросают сверху в Барнаво апельсинные корки.
– Возьмите нас! – просят мальчишки. – Мы умеем управляться с парусом, уж мы не наедем на стенку!
Ребятишек берут в лодку, и они приступают к делу: ставят парус, грамотно, по-морски командуют. Иньяр, Жюль и Барнаво дремлют. Матросы блаженствуют.
После таких прогулок Жюль окреп, стал чувствовать себя значительно лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
27 ноября. Я был в гостях у моего кузена Анри Гарсе. Он преподает математику и физику. Заинтересовался моими карточками, дал слово, что придет ко мне в самые ближайшие дни. «Я могу пригодиться тебе, Жюль, – сказал Анри. – Ты знаешь то, чего не знаю я, и наоборот, – и тут я знаю больше твоего».
2 декабря. Пьер Шевалье предложил писать совместно с ним пьесу. Что ж, попробуем. Уехал Блуа.
5 декабря. Написал не рассказ, а всего лишь схему чего-то на рассказ похожего, назвал «Мастер Захариус» – о человеке, который в обыкновенные часы вложил часть своего существа. Старик умирает, и останавливаются механизмы, сделанные его руками. Рассказ не получился. Повторяю – есть ехема. Отложил, надо подождать. Пьер Шевалье меня подстегивает, я переступаю с ноги на ногу.
3 февраля 1852 года. Кончили пьесу «Замки в Калифорнии». Сюжет принадлежит Шевалье, текст мой. Поправки моего соавтора.
8 февраля. Мне исполнилось двадцать четыре года. Что я собою представляю? Что такое этот Жюль Верн, человек, который весьма часто сильно не нравится мне? Никак не разберусь… Получил подарки: Барнаво на голове притащил хорошее кресло. Жанна прислала букет цветов. Пьер Шевалье выдал аванс – сто франков, они не записаны в кассовые книги…»
Глава тринадцатая
«Войдите, Жанна!»
Неудачи, необеспеченность, случайные заработки и обременительная работа в «Лирическом театре» вконец извели Жюля. Он стал угрюм, неразговорчив, раздражителен. Друзья не понимали, что с ним. Даже Иньяр, обладавший характером мягким, уступчивым, всегда и во всем соглашавшийся со своим другом, однажды не вытерпел.
– За что ты обижаешь меня? – спросил он, чуть не плача. – Что я сделал тебе?
Жюль только скрипнул зубами. Ему казалось, что никто не понимает его; он был уверен, что ему просто не везет, что он рожден для лучшей доли. Юрист, черт возьми! Юриспруденция – штука страшная, фальшивая, циничная. Но и писание либретто – занятие не из веселых, и именно потому, что тут протоптана дорожка, в либретто вставляешь не стихи, а стишки, остроты преподносишь такие, что самому совестно, – однако зрители аплодируют, кричат бискак раз там, где следует кидать на сцену гнилые яблоки и свистеть в два пальца.
В январе пятьдесят третьего года Жюль серьезно заболел. Иньяр пригласил врача и всех друзей и знакомых своих. Врач осмотрел, выслушал больного и сказал:
– Меланхолия, невралгия, упадок питания. Советую пригласить специалиста. А пока – путешествие, пусть и недальнее и недолгое. Хорошее питание и гимнастика обязательны.
Пришел Барнаво, а за ним Пьер Шевалье, суфлер и директор театра. Он сообщил приятную новость: оперетта «Игра в жмурки», написанная Жюлем в соавторстве с Карре и Иньяром, будет поставлена на следующей неделе. По словам директора, «Игра в жмурки» займет каждые вторник и субботу; в переводе на деньги – это и путешествие и гимнастика.
Барнаво предложил взять напрокат парусную лодку и совершить путешествие по Сене. «Вода – вещь целебная, – сказал Барнаво, – я вообще уважаю жидкости!»
Этим он намекал на то, что ему часто приходится слушать опереточные остроты.
Пьер Шевалье советовал лежать в постели, читать Дюма и спать не меньше пятнадцати часов в сутки.
– Вы противоречите себе, – заметил Барнаво. – Читать Дюма и спать… это невозможно, сударь! Я предлагаю путешествие, настаиваю на нем!
Здоровье Жюля было основательно подорвано. Едва он оправился, как на него навалились суета и неразбериха в театре. Одноактная оперетта «Игра в жмурки» – ее давали в качестве дивертисмента – имела успех. Материально она приносила немного. Газетные заметки о ней становились всё короче и короче. Остроты и песенки набили актерам оскомину. Составление текста афиш и заключение контрактов изнурили Жюля.
Весною он приступил к работе над рассказом «Зимовка среди льдов», но отложил его и в несколько дней написал «Мартин Пац». Он работал по двенадцать часов в сутки. Отдыхать некогда было…
– Что-то у меня с головой, – пожаловался он Иньяру. – Давит в затылке и темени.
Вернувшись как-то из театра, Иньяр увидел своего друга лежащим на полу. Он был без чувств. Через десять минут пришел врач. Он подтвердил свой первый диагноз и уложил больного в постель.
– Он ничего не понимает, – сказал Барнаво. – Я наконец смекнул, что нужно делать. Скажи, мой мальчик, чего бы тебе хотелось?
– Радости, только радости, – ответил Жюль.
– Радости? Ну, а нежных слов, объятий, поцелуев не хочешь?
– Хочу, Барнаво, страшно хочу!
– Ты получишь нежные слова и горячие поцелуи, – сказал Барнаво. – Обещаю тебе!
– В чем дело, Барнаво?
– Секрет, мой мальчик. Догадайся сам. Сегодня у нас что, вторник? Гм… Так… вторник, среда, четверг, пятница… Во вторник на следующей неделе ты получишь охапку счастья. Терпеливо жди.
– Во вторник… – повторил Жюль. – В какое приблизительно время?
– Ровно в полдень. Время для тебя удобное? Аминь!
Неделя тянулась нестерпимо медленно. Наконец наступил вторник. Время подходило к двенадцати. Иньяр, из чувства такта, удалился, и Жюль остался один. Догадывался ли он, что именно готовит ему Барнаво? Конечно, догадывался! Он даже прибрал в комнате, хотя в ней и прибирать было нечего: рояль (месяц назад Жюль перебрался к Иньяру), стол, комод, две кровати, три кресла. На всем немного пыли. На гвоздиках у двери висят полосатые и в клетку брюки, пальто, бархатная куртка. Жюль прикрыл одежду простыней, переменил в графине воду, перевернул ковер наизнанку, плотно закрыл окно.
Часы пробили двенадцать раз.
– Кто же придет? – вслух спрашивал себя Жюль. – Да и придет ли она, Жанна? Какое лекарство принесет она? Чем поможет мне?..
Всё же он чутко прислушивался к шагам на лестнице. Не в окно же влетит благая весть, обещанная Барнаво. Хотя, чего доброго… Вот, кажется, кто-то идет. Да, кто-то поднимается по лестнице. Вот шаги замерли. В дверь постучали. Стук робкий – так стучат очень нерешительные люди.
«Постучат еще раз, тогда открою», – решил Жюль.
Постучали еще раз – настойчиво и громко. «Мужская рука… – Жюль даже испугался чего-то. – Мой бог, за дверью Барнаво! Это он!.. А что, если Жанна? Пусть будет Жанна, всё равно! Я очень хочу нежности, ласки, поцелуев…»
– Войдите, Жанна! – крикнул Жюль.
Дверь распахнулась, и в комнату вошла дама в темно-синем пальто, с большим саквояжем в руках. Дама поставила саквояж на стол.
– Мама! – крикнул Жюль.
– Мой сын! Мой сын! – не сдерживая слез, горячим шепотом произнесла дама, широко раскрывая объятия. – Сын мой! Жюль! Мой маленький бедокур, мечтатель! Что с тобой? Ты исхудал, ты бледен, – ты голоден? Я привезла тебе много всякой еды, Жюль! Скорее, скорее вынимай всё из саквояжа! Скорее садись и ешь! Бог мой, да что с тобою?
Жюль обнял старенькую полуседую маму, заглянул ей в глаза, вдыхая милый, ни с чем не сравнимый запах родного дома. Мадам Верн подвела своего сына к окну, покачала головой, судорожно прижалась к своему Жюлю.
– Ты чуточку постарела, мама!
– Ты превратился в скелет, Жюль!
– Как хорошо, что ты со мною, мама!
– Какое счастье видеть тебя, мой сын!
– Ты приехала в Париж по делу, мама?
– Да, конечно, ради тебя, мой бог!
– Как же ты нашла меня, мама!
– Я получила письмо от Барнаво, он писал, что… Я не могу! Где Барнаво? Он должен прийти сюда…
– Сядь, мама, ты устала, ты приехала…
– Вчера, Жюль. Я остановилась…
– В гостинице против «Лирического театра», да? Там меня хорошо знают; тебе там хорошо?
– У Барнаво очень хорошо, Жюль! Он встретил меня на вокзале, привез в карете; он варил обед, читал мне твои рассказы; мы оба плакали и смеялись! Этот Барнаво гениальный человек, Жюль! Я удивляюсь – почему его до сих пор не сделали министром иностранных дел!
– А что папа?
– Всё скажу, Жюль, дай передохнуть. Устала. Мне уже пятьдесят два года, я стара, мой дорогой, – посмотри, мои волосы седеют, лицо в морщинах…
Мадам Верн сказала, что отец с прошлого года занимает должность председателя коллегии адвокатов, у него обширная практика, своя контора, а в ней верные помощники, друзья.
– Папа любит тебя, он тоскует по тебе, считает, что ты сбился с дороги, что ты забрался в дремучий лес, где тебя непременно съест злой великан. Не сердись, Жюль, на папу, он тоже стар, ему нелегко, он бывает прав…
Жюль дал понять матери, что он согласен с отцом: литература – весьма неверное и даже опасное дело в том смысле, что ты имеешь все возможности разменяться на мелочи и тем погубить себя. Да, отец прав, – его старший сын забрался в дремучий лес, где бродят великаны; они бренчат на рояле и брызгаются чернилами, они пишут куплеты и порою голодают; но, несмотря ни на что, дорогая мама, литература сильнее всего. «Она мое призвание», – сказал Жюль. Мадам Верн не оспаривала доводы сына, – втайне она соглашалась с ним, догадываясь, что сын ее рожден для литературы и будет заниматься ею даже и в том случае, если станет адвокатом.
– Делай что знаешь, только не будь несчастным, – сказала мадам Верн.
Наступило время обеда. Мадам Верн заявила, что Жюлю ни о чем не нужно заботиться и хлопотать, – всё необходимое она привезла с собой. Вконец сконфуженный Жюль исполнил приказание матери: открыл саквояж и начал доставать оттуда пакеты, свертки, банки, бутылки. Мадам Верн, вооружившись лорнетом, каждый номер своей гастрономической программы снабжала кратким примечанием:
– Твои любимые каштаны, Жюль; я поджаривала их сама и привезла самые горелые – по твоему вкусу. Это сыр. Понюхай, как он пахнет! Его нужно есть умеючи: много хлеба, поменьше масла и тонкую пластинку сыра. Здесь маринованный перец с цветной капустой и шантэнскими огурчиками. Этот хлеб испекла для тебя тетя Анна. Осторожнее, Жюль, ради бога, осторожнее! Ты сломаешь его, – это пирог! С мясом, рисом, яйцами и поджаренным луком. Эту банку с маслинами присылает мадам Дювернуа. Она по прежнему держит собак и дрессирует белых мышей. У нее есть одна мышь, которая танцует канкан! Жюль, что ты делаешь! На яблочную пастилу кладешь жареную утку! Она вся пропахнет пастилой! Ну, тут ничего особенного, обыкновенная сметана, прованское масло, охотничьи сосиски. А это…
– Вино! – воскликнул Жюль. – Персиковая настойка!
– В последнюю минуту эту бутылку сунул в саквояж отец, – благоговейно произнесла мадам Верн. – Если бы ты знал, как он тебя любит! Как легко привлечь его на свою сторону!..
– Стараюсь изо всех сил, – весело проговорил Жюль. – Мы еще будем друзьями, вот увидишь! Я добьюсь этого!
– Я верю в тебя, Жюль! И отец по-своему верит в тебя. Ах, Жюль! Если бы ты решился… Если бы ты сумел написать рассказ про адвокатов! Поднял бы их престиж! Увековечил!..
– И с приключениями, мама? О, я это сделаю, непременно! Как не пришло это в голову Пьеру Шевалье!..
– Пожалуйста, Жюль, напиши! Изобрази адвокатов как безупречных служителей добра и справедливости. Это понравится твоему отцу, да это так и есть. Это понравится всему сословию юристов. Сейчас они хлопочут о расширении своих прав, твой рассказ пришелся бы кстати. Дай мне кусочек сыру. Чокнемся, Жюль! Маленький мой! Твое здоровье!
– Твое здоровье, мама!
– Значит, ты напишешь такой рассказ?
– Конечно, не напишу, мама! Для такого рассказа нужен талант юмориста и сатирика. Прости, мама, я не заметил, как съел половину утки. Если в ты знала, как я люблю поесть!
– Ты упрям, Жюль!
– Весь в отца, мама.
– Ты нелепый человек к тому же!
– Весь в тебя, мама. Какой чудесный пирог! И подумать только, что такую прелесть где-то кто-то ест каждый день.
Жюль порозовел, повеселел, хандра оставила его. После насыщения он сел за рояль и исполнил несколько отрывков из оперетты «Игра в жмурки». Мадам Верн попросила познакомить ее с текстом этой веселой музыки. Жюль пропел несколько песенок. Мадам Верн сидела в кресле, обмахиваясь веером, и вслух выражала свое одобрение:
– Очень хорошо, Жюль! Очаровательно! Мой бог, что ты умеешь делать!
– Это очень плохо, мама! Очень плохо! Я еще не написал ничего хорошего, – всё в будущем.
– Не скромничай, сын мой! Я любуюсь тобою, я горжусь, что ты…
– Не надо, дорогая моя мама, не надо! – поморщился Жюль. – Подожди немного, я постараюсь написать что-нибудь такое, что… А сейчас разреши мне покончить с уткой и допить вино.
– Всю бутылку! Жюль!.. Кто-то стучит в дверь…
– Это наш Барнаво, – он всегда приходит кстати. Входи, Барнаво, и помоги мне в одном предприятии!
Через полчаса пришлось откупорить вторую бутылку: пришел Иньяр. Для суфлера осталось кое-что на донышке, – впрочем, он заглянул только на минуту. Когда пришел директор театра Жюль Севест, Барнаво сказал, что ему необходимо, как курьеру, куда-то сбегать. Он вернулся с двумя бутылками мадеры. Компания развеселилась. Барнаво исполнил очень старую песенку – «Моя невеста – жена барабанщика». Суфлер продекламировал монолог Гамлета из сцены с актерами.
В одиннадцать вечера в дверь постучали, и немедленно, не ожидая разрешения, в комнату вошли двое полицейских и привратник. Полицейские взяли под козырек. Старший из них спросил, кто из присутствующих есть Жюль Верн, бывший студент юридического факультета, ныне секретарь дирекции «Лирического театра».
– Вы? – Полицейский подошел к Жюлю. – Потрудитесь вручить мне письма, полученные вами от некоего хорошо вам известного Блуа. Кроме того, я имею ордер на производство обыска в занимаемом вами помещении. Мадам, прошу не волноваться! Альфонс, приступай!
Глава четырнадцатая
На подступах к Жюлю Верну
Огорченная, опечаленная мадам Верн уехала в Нант. В полиции Жюль дал подписку о невыезде из Парижа впредь до распоряжения. С Барнаво в полиции была особая беседа. За оскорбление чинов полиции Барнаво оштрафовали.
Все эти неприятности окончательно убили в Жюле уважение к юридическим наукам: он упрямо устанавливал связь полицейской префектуры с наукой о праве в сегодняшней Франции. Он наконец убедился в том, что подлинное его призвание – литература. Летом он с Иньяром и Барнаво каждое воскресенье устраивал прогулки по Сене. Они садились в короткую, широкую лодку, ставили маленький квадратный парус и отплывали в недалекие края, отсчитывая мосты, под которыми проходили. Жюль сидел за рулем. Барнаво и так и этак поворачивал парус. Иньяр громко командовал:
– Убрать грот-рею и бизань-мачту! Ветер двадцать восемь баллов! Сэр Артур, немедленно отправляйтесь в кают-компанию и займитесь ромом! Передайте канал Дугласу и извольте слушаться своего капитана! Сэр мистер Жюль, не сидите в такой близости к воде, вас может укусить дикая утка! Раз, два, три – курс на маяк Святого Дюма! Лево руля! Я уже вижу голубые скалы Ямайки, и, если не ошибаюсь, на берегу стоит мадам Понг, комическая старуха из водевиля. Матросы! В честь мадам Понг залп из всех мушкетов! Да здравствует король и его д'Артаньяны!
Легкий ветерок рябил воду. Высоко в летнем небе разгуливали облака, отражаясь в позванивающей, напевающей реке. Жюль мечтал. Он видел себя на большом океанском корабле, в руках у него подзорная труба. Он смотрит на клочок земли, внезапно показавшейся слева. «Здесь не может быть земли, – говорит капитан. – Вот, взгляните на карту, – ничего нет!» – «Мы открыли новый остров, – говорит Жюль. – Давайте обследуем его!»
– Может быть, пересядем в лодку, которая полегче? – спрашивает Барнаво, обращаясь к Иньяру. – Эта тяжела, как характер моего покойного родителя. Я очень люблю вас, Аристид, но вы не умеете управлять судном. Вы плетете черт знает что!
– Право руля! – кричит Иньяр. – Эй, сэр Барнаво! Наденьте три пары очков на свой благородный нос, – мы налетим на баржу! Тысяча чертей и морских свинок, милорд!
Жюль улыбается мечтам своим. Он на необитаемом острове. Ему хочется остаться здесь, он уговаривает команду корабля: «Господа, а что, если мы навсегда поселимся на этой благословенной земле? Среди нас есть инженер, художник, столяр, механик, врач, повар…»
– Жюль, ты спишь? – кричит Иньяр.
Лодка ударяется носом о гранитную стенку набережной. Мальчишки бросают сверху в Барнаво апельсинные корки.
– Возьмите нас! – просят мальчишки. – Мы умеем управляться с парусом, уж мы не наедем на стенку!
Ребятишек берут в лодку, и они приступают к делу: ставят парус, грамотно, по-морски командуют. Иньяр, Жюль и Барнаво дремлют. Матросы блаженствуют.
После таких прогулок Жюль окреп, стал чувствовать себя значительно лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38