И впереди у вольнодумцев, как встарь, замаячила колючая проволока и дробный перестук через глухие стены каземата.
Батюшка первый ухватился за спасительную бутылку, а уж матушка привычно, как верная жена, его догоняла. К чести отца, он исправно вплоть до пенсии посещал кафедру в институте, и никто из сослуживцев даже не подозревал, что всеми любимый и уважаемый профессор Антипов тайно и самозабвенно предавался пагубной страсти. В духовном отношении мои старики тоже совсем не изменились, продолжали верить в торжество добродетели и в неизбежность Божьего суда, разве что на прежний социально-политический бред накладывалась иной раз безутешная алкогольная депрессия.
У них, у любимых, я перенял великую науку цепляться за соломинку, свято веря, что она, как плот, вынесет к берегу из самого бурного потока.
Дверь в квартиру я открыл своим ключом и отца застал на кухне, где он, важный и насупленный, сидел перед недопитой пол-литрой и слушал радиостанцию «Маяк». Увидев меня, отец не обрадовался и не удивился, из чего я заключил, что он находится в философской стадии опьянения. Выглядел отец намного старше своих шестидесяти пяти – белый хохолок на макушке, запавшие глаза, ввалившиеся щёки. И сидел на стуле так, будто держал на плечах бетонную плиту. Чтобы разглядеть меня как следует, ему пришлось зажмурить один глаз, а второй, напротив, широко открыть.
– А-а, Витя, – протянул удовлетворённо. – Ну, как успехи? Сдал зачёт?
На этой стадии отцу всегда мерещилось, что я вернулся из института. Разубеждать было бессмысленно. Я согласно кивнул и поинтересовался, как мама, – спит, что ли?
– Плохи дела у матери, сынок, совсем плохи.
– Что такое?
– А то не знаешь. Пьёт много, меру потеряла. Заговаривается. Я уж подумываю обратиться к медикам. Но как её уговорить? Она теперь ни с чем не соглашается, такая, прости господи, поперечница. Ей слово, она два. Лишь бы поспорить, а разуменье бабье.
По тому, как отец говорил, невозможно было определить, насколько он пьян. Просто слегка усталый, задумчивый человек, самый родной на свете. Он потянулся к бутылке.
– Выпьешь за компанию?
– Нельзя, папа, я за баранкой.
– Правильно, за баранкой нельзя. А я, извини, приму немного. Так-то не хочется, но от бессонницы помогает.. Какие только таблетки не пробовал, а вот эта, очищенная, лучше всего.
Смущаясь, опрокинул полчашки, положил в рот розанчик солёного огурчика, зацепив из тарелки пальцами.
– Значит, говоришь, в институте всё в порядке?
– Абсолютно, папа.
– Ну и слава богу. Мать обрадуется. Волнуемся мы за тебя, Виктор. Плохую привычку ты взял – пропадать неделями. Эльвира тоже нас забыла. Неужто трудно снять трубку, позвонить старикам?
В голосе отца послышались нотки раздражения, это значило, что рюмка-другая – и он плавно перейдёт в состояние сумрачного отчуждения. Эльвира – моя бывшая жена, с ней мы расстались три года назад. Она ему никогда особенно не нравилась: читает мало, рожать не хочет, профессия какая-то чудная – модельер-дизайнер. Однако как раз перед тем, как у нас с Элей всё окончательно разладилось, между ними наметилось потепление. С удивлением я узнал, что Эля иногда заглядывала к родителям по вечерам и они втроём керосинили. Но он быстро в ней разочаровался. В чём было дело, я не сумел докопаться, думаю, какая-нибудь ерунда. Эльвира болтушка, всегда несла что в голову взбредёт, короче, нормальная современная женщина, с уклоном в Машу Арбатову, а отец не прощал никому малейших отклонений от нравственных постулатов. Даже если это выражалось не в поступках, а в словах. Почему Эля к нему потянулась, это другой вопрос, тут как раз всё понятно: безотцовщине, воспитанной одной матерью, ей всегда хотелось заполнить этот пробел. Может, ещё чего-нибудь хотелось, додумывать не буду. Но не удалось. Скорее всего, влепила что-нибудь сугубо прогрессивное, феминистское, поперёк христианских добродетелей, батя и сник. Трезвый больше слышать о ней не хотел: она тебе не пара, Витя, – но трезвый он теперь бывал редко, а пьяный вспоминал о ней с нежностью, как сейчас: где Эля, как Эля? Если бы ещё я знал ответ!..
Я оказался в затруднительном положении. Как быть с деньгами? Оставить ему, он назавтра про них не вспомнит, а если вспомнит, неизвестно, что с ними сделает. Мать в этом смысле надёжнее, казна на ней.
– Пап, пойду с мамой поздороваюсь.
Отец вскинул почти уже незрячие очи.
– Конечно, пойди, сынок. Полюбуйся на старую пьянчужку.
Вдогонку окликнул:
– Эй, Витя.
– Да, папа?
– Скажи ей, поперечнице, никакие путины и анютины нас не спасут, сметёт всю мразь волна народного гнева. Вооружённое восстание. Запомнишь?
– Конечно, папа.
– Никто этого не понимает. Даже Солженицын. По-прежнему носятся со своей сказочкой о добром царе. Морочат людям головы. Не слушай их, сынок.
– Хорошо, папа.
В спальне меня охватил приступ отвратительной чёрной тоски. Матушка лежала поперёк двуспальной кровати (сколько я себя помню, столько и этой кровати), одетая, натянув одеяльце до уха, наружу высунулись ноги, затянутые в шерстяные носки со штопкой на пятках. Носки меня, наверное, и добили. Мамочка пьяненькая, в толстых штопаных носках, чтобы ножки не мёрзли. Господи, за что наслал эту кару? Ладно, я заслужил, но им за что? Их жизнь была безгрешной, я знал её назубок. Виноваты лишь в том, что верили в царствие земное.
Я не стал её тревожить, нашёл карандаш и бумагу, нацарапал записку: «Мамочка, не хотел будить. Заходил попрощаться. Уезжаю в командировку, возможно, надолго. Деньги в верхнем ящике – вам на расходы. Не волнуйся, у меня всё в порядке. Скоро дам о себе знать. Берегите себя, не экономьте…» Что-то было в этой записке не так. Куда уезжаю? Зачем? Но как объяснишь, что скорее всего на тот свет, где буду ждать их с нетерпением. Подумав, приписал: «Очень люблю вас обоих. Витя». Так вроде хорошо.
Листок сложил в несколько раз и спрятал в её чёрную сумку, с которой она ходит в магазин. Прямо в кошелёк. Здесь найдёт обязательно.
Пока отсутствовал, отец успел добавить – бутылка была пуста. И лицо у него тоже было пустое, уплыл куда-то за горизонт. И увидел там нечто такое, чем счёл долгом со мной поделиться.
– Чубайс бессмертен, – изрёк торжественно. – Его душа заключена в фарфоровую чашечку на высоковольтном столбе, но никто не знает где. Чтобы её извлечь, придётся разрушить всю энергетическую систему. Но игра стоит свеч, как полагаешь?
– Раз надо, так надо, – согласился я. – Пойдём, папа, провожу в постель.
– Грубишь? – обиделся отец. – Думаешь, пьяный? Лучше принеси дневник. Посмотрим, как ты там сегодня отличился.
В его сумеречном сознании я уже опустился до школьной парты. Верный признак скорого и счастливого – до утра – забытья…
По ночной Москве прокатился, как по скользкому льду. Машин мало, улицы пусты, безмолвны, лишь зловеще рубиновыми строчками сияет реклама да из ночных клубов выплёскиваются ядовитые пучки света, словно отблески костров, ждущих нас всех впереди. Народец давно забился по норам, а те, кому принадлежит ночная Москва, подтянулись ближе к центру, где у них пастбище, где они проводят досуг. Там хорошо, но мне туда не надо.
Какая-то одичавшая проститутка выскочила из кустов и сиганула под колёса, размахивая руками, будто белыми крыльями; еле-еле успел свернуть. Девица что-то кричала вслед и грозила кулаком. На мгновение мелькнула шалая мысль, не взять ли с собой. Голодная небось. Сексуальный бизнес в Москве, контролируемый свободолюбивыми добродушными кавказцами, приобретал всё большее сходство с разбоем, но в этом была своя органика.
Подъезжая к дому, вспомнил Лизу, и на душе стало ещё больнее. Её отчаянный поцелуй, её сумеречные глаза, сулящие невозможное. Мои три книги, не прочитанные ею. Четвёртой, видно, не бывать. Но может, не так всё скверно? Может, морок смерти, подступивший вплотную, – это обман, тень, порождённая страхом? Кому сегодня не страшно в этом мире обречённых? По-настоящему на мне лишь две серьёзные вины. Тот самый поцелуй, где была не моя инициатива. Что легко доказать, если барин захочет слушать. К тому же вдруг Гата Ксенофонтов сдержит обещание, повременит с доносом? И второе: смалодушничал, не вколол Абрамычу яд, сбежал. Но это и вовсе ерунда. Чтобы стать убийцей, нужен особый дар, особое рыночное призвание. Рождённый ползать летать не может. Леонид Фомич интеллигентный человек, он наверняка это понимает. Опасаться меня как свидетеля нелепо. Да и перед кем свидетельствовать против хозяина жизни? Перед президентом Соединённых Штатов? С другой стороны, Оболдуй вложил в меня копеечку, которую я ещё не отработал. У них не принято бросать деньги на ветер. Оболдуй тянется к этой книге, как младенец к соске, а где он найдёт второго такого олуха, как я? Не так просто. Он это знает. У него уже был опыт…
Чёрный «мерс» с зажжёнными фарами и работающим движком стоял впритык к моему подъезду. Свою «девятку» я оставил на стоянке, запер, включил сигнализацию. Интересно, думал, дадут домой подняться или сразу увезут?
Из «мерса» вывалился Вова Трубецкой. Это большая честь для меня, всё равно что самого Гату прислали. Трубецкой – его правая рука. Обаятельнейший человек, интеллектуал, циник, из той же конторы, что и Гата. Сколько мы с ним ни сталкивались в поместье, всегда обменивались шуточками и подначками. Как-то сразу сошлись. Трубецкой – мой ровесник, значит, духовный опыт приобрёл уже при нашествии, со всеми вытекающими из этого последствиями.
– Витюха, а ты загулялся, – весело приветствовал меня он, разводя руки как бы для объятий. – Небось в своём клубе писательском пьянствовал, а? Творческие споры, начинающие поэтессы, а?
– Сущая правда, – подтвердил я. – Давно ждёшь?
– Часа три будет.
– И всё время с включённым движком?
– О-о, это тест. Поехали, по дороге расскажу.
Я не стал испытывать судьбу, отпрашиваться домой, чтобы сделать звонок, то да сё, без разговоров нырнул в салон на заднее сиденье. За баранкой глухонемой Абдулла – второй сюрприз. Абдулла – из личной гвардии Оболдуева, из самых отборных, борзых. Что же получается? Похоже, собираются свалить меня где-нибудь по дороге?
Едва тронулись, Трубецкой оживлённо заговорил, перегибаясь с переднего сиденья. Оказывается, он провёл проверку на лояльность жителей нашего дома. Вроде тех, что по поручению правительства проводят в государственном масштабе спецслужбы. Впрыскивают в общественное сознание разные дезы и фиксируют реакцию населения. К примеру, перед очередной реформой, проще говоря, перед очередным ограблением, допустим, перед общим подорожанием, сперва повышают цены на один бензин, и то ненамного, и следят, не будет ли чего. Нет, всё спокойно. Приступайте, господа, без опаски к делёжке нового пирога. Социальный зондаж можно вести и на тонких уровнях. Помнишь, Витя, историю с фильмом Скорсезе о Христе? Его прокрутили по НТВ вопреки просьбе патриарха не оскорблять чувства верующих. Проглотила Святая Русь и не пикнула. Значит, что? Значит, всё позволено, полная победа. Нет народа, остались племена. Прежде надёжным инструментом для проверки лояльности нации была Дума. Там обкатывали самые чудовищные «экономические» проекты, вроде продажи земли иностранцам или семейной приватизации сырьевых монополий. Но с тех пор как Дума стала ручной, её показатели ненадёжны. Более объективную картину дают выборы в органы власти, контролируемые криминальными кланами и Кремлём. Но и там при анализе данных разброс вероятностей чрезвычайно широк, отсюда досадные сбои при назначении выборных губернаторов. Мой дом Вова Трубецкой прозондировал кустарным способом, используя собственное ноу-хау. Три часа пускал бензиновую гарь в открытые окна, а также время от времени включал сигнализацию и клаксонил, создавая видимость технологической катастрофы.
– И что? – торжествующе закончил Трубецкой. – Тихо, Витя. Ни одна крыса не рискнула высунуться и хотя бы узнать, в чём дело, кто над ними куражится. Какой вывод, Витя? Не ломай голову, сам скажу. В вашем доме не осталось ни одного настоящего мужчины. – Он подумал и грустно добавил: – А может, их во всей России теперь не больше ста человек. Как думаешь, Витёк?
– Никак не думаю.
– Сопротивляемость на нуле, Витя. Массовый суицидальный синдром. Нации капут. Делай с руссиянином что хошь, будет только руки целовать. В какой-нибудь занюханной Италии повысят цену на проезд в автобусе – и миллионы людей на улице. Правительство качается. Вся страна на ушах. Не лезь в мой кошелёк, пасть порву. А у нас? Витя, как у нас? Ваньку ободрали до нитки, говном в харю тычут, на, жри. Он жрёт, доволен. Глазом зыркает, где бутылка, чтобы запить. Мало тебе? Хорошо, добавим. Отключили электричество, поморозили, как тараканов, – и что? Нет, кто-то побежал на площадь с плакатиком. На плакатике мольба: государь-батюшка, президентушка родный, оборони, заступись! Детишки мрут, старики околевают, сделай милость, окороти супостата. Витя, это сопротивление да? Реформаторы правильно говорят: такой народ не имеет права на существование. Тупиковая ветвь, Витя.
– Не понимаю, чему ты радуешься?
– Не радуюсь, нет, ты не понял. Поражаюсь, как могло такое быть? Гитлеру хребет сломали, против всей Европы выстояли, а сотню обнаглевших ворюг не способны по камерам рассажать. Что всё это значит, Витя? Объясни, ты же писатель.
При других обстоятельствах я охотно посудачил бы на эту тему, но сейчас, на тёмной дороге, вертелось в голове совсем другое. Набрался духу, спросил:
– Куда едем, Вова? Куда меня везёте?
Майор изобразил недоумение.
– Ты о чём, Витя? В Звенигород, куда же ещё.
– Почему такая спешка? Почему нельзя было утром?
– Так тебе виднее… Я сам удивился. Гата сказал: привези писателя. Значит, хозяин распорядился.
– А почему вдвоём? Почему с Абдуллой?
– Кто был под рукой, того взял… Да ты что подумал, Вить?
– Ничего не подумал, но чудно как-то… Ночью. Спят все добрые люди.
Глухонемой за баранкой сдавленно хмыкнул. Трубецкой протянул мне сигареты.
– Покури, Витя. Нервы у тебя. Воображение художника. Говорят, страшная штука. Где-то я читал, в принципе, все художники шизанутые. А если не шизанутый, то не художник.
Сигарету я прикурил от его зажигалки. Голос у Трубецкого дружеский, но на самом донышке – издёвка. Всё он понимал, скотина, – и мой страх, и то, что я лишил себя выбора, продавшись олигарху. Он тоже был в схожем положении. В чём я не сомневался, так это в том, что Вова Трубецкой, такой, как он есть, весёлый и беззаботный, при необходимости не задумываясь влепит пулю в лоб. При этом будет вот так же безмятежно балабонить. И всё равно он был из тех, к кому я испытывал симпатию. Он был из перерождённых, но не смирившихся, и вёл с миром собственную маленькую беспощадную войну.
– Скажи, Володя, а вот если тебе хозяин прикажет?..
Ему не требовалось уточнять, ответил честно:
– Чёрт его знает, Витя. Мы люди подневольные. Но не скажу, что мне это понравится. – Он покосился на Абдуллу. – А ты что, всерьёз прокололся?
– Видно, кто-то очень хочет, чтобы так выглядело.
– Кто, Витя?
Разговор перешёл в опасную плоскость, я первый спохватился.
– Да это я так, к слову… Ты правильно заметил. Не знаю, какой я художник, но психика травмированная – это точно. Всякая чепуха в голову лезет. У меня в медицинской карте диагноз: канцерофобия.
– Типичный случай, – с облегчением откликнулся Трубецкой. – Социальная неврастения – болезнь века, наравне со СПИДом. Главное – восстановить глубокий сон. Поверишь ли, я сам долго хандрил после пустяковой контузии. Один отморозок огрел железякой по тыкве. Ничего не помогало. Неделями не мог уснуть. Одна бабка спасла, Аграфена Тихоновна. Никаких патентованных средств, только травы, Витя, только травы. Месячишко попьёшь – и как новорождённый. Считай, адрес у тебя в кармане.
– Спасибо, – поблагодарил я без энтузиазма.
От сердца малость отлегло, лишь когда свернули на боковое шоссе, к поместью. Там ещё поблизости имелось удобное для захоронения болотце, но и его благополучно миновали.
Дом без света в окнах. Абдулла повёл тачку в гараж, а мы с Трубецким распрощались на развилке – он во флигель, я в центральное здание. Взаимно пожелали друг другу спокойной ночи, и ещё он сказал:
– Не бойся, Витя. Вряд ли он тебя приговорил. Рано ещё.
Неподалёку от парадного подъезда из кустов налетел, как чёрная молния, добрейший буль Тришка, прыгнул на спину, повалил, сомкнул клыки на кадыке, но нежно, дружески. Такой ритуал встречи у нас наладился уже несколько дней. Я почесал бойца за ухом. Эх, Триха, Триха, всё-то тебе озоровать, дурачку.
Буль самодовольно заурчал и помог мне подняться, осторожно покусывая то тут, то там.
В дом я проник через боковую дверь, от которой, как у почётного поселенца, у меня был собственный ключ. Разумеется, это не значило, что вошёл незаметно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44