объявила немцам войну.
Виктору Дьяконскому не повезло: на реке Прут, когда штурмовали вторую оборонительную полосу гитлеровцев, взрывная волна бросила его на проволочное заграждение, колючки изодрали спину и руки. Старшина Гафиуллин подполз к Виктору под пулеметным огнем, и, пока снимал с проволоки, обоим досталось по пуле.
После перевязки Дьяконский возвратился в часть. Бойцы раздобыли для него трофейный мотоцикл с коляской. На этом мотоцикле и покатил он по пыльным румынским дорогам на юг во главе батальона. А через четыре дня явился и старшина Гафиуллин, догнавший своих на попутной машине.
– Не могу, капитан, – сказал он Дьяконскому. – Не могу без тебя. Ты мне как командир, ты мне как отец. Скучно без тебя жить!
– Ну, ладно, ладно, поменьше эмоций! – усмехнулся Виктор, тронутый словами старшины. – Садись в коляску, вместе поедем.
– Нет, командыр. Пусть в коляске твой костыль и твои бумаги едут. У меня в роте пролетка есть, боеприпасы везет. На боеприпасе поеду.
Старшина командовал теперь у Дьяконского пулеметной ротой. Два с половиной года назад увидел Виктор в запасном полку молодого худенького татарина с обритой головой. Не так уж и много времени прошло с тех пор, но Гафиуллин изменился неузнаваемо, превратился в кряжистого уверенного мужчину. Повсюду у него были приятели и знакомые, даже в штабе дивизии. Энергичный, веселый, он мог раздобыть все что угодно: и патроны, и водку, и сапоги для бойцов. Конечно, помогало ему и то, что на выцветшей гимнастерке поблескивала Золотая звёздочка. Гафиуллина знали, о нем несколько раз писала армейская газета. При всем том Гафиуллин был чертовски упрям, всегда норовил сделать по-своему и авторитетом для себя считал одного Дьяконского.
Несколько раз старшину хотели отправить на краткосрочные курсы младших лейтенантов, но Гафиуллин категорически отказывался, боялся, что попадет в другую часть. Виктору в доверительной беседе сказал:
– Ты, командыр, меня на ноги поставил. Я тебя знаю, я тебе верю, при тебе ничего не боюсь. А без тебя мне опоры не будет. С тобой вместе я большой, а без тебя маленький.
Дьяконский не настаивал, ему тоже жаль было бы расставаться с товарищем. В грустную минуту тянуло его к Гафиуллину. Сядут, помолчат, вспомнят погибших, вспомнят бомбежку на Дону, переправу через ночной Днепр.
При свете копчушки посмотрит Виктор на круглую бритую голову старшины, на знакомый его профиль, и всколыхнется в душе горячая волна, всплывут перед глазами знакомые лица. Он даже сам заметил, что все чаще уходит мыслями в прошлое: или устал от пережитого, или слишком много накопилось впечатлений, они шевелились, пытаясь уложиться в его переполненной памяти.
Обугленные мертвые леса без листьев, закопченные печные трубы, развалины, развалины без конца, голодные дети в темных подвалах – неужели это все позади? И вот уже чужая земля развертывается по обе стороны дороги, не тронутая войной, не опаленная огнем, замершая в ожидании: что будет?
Крестьяне в высоких меховых шапках, осторожно приближавшиеся к дороге, усатые румынские солдаты, чинившие мосты, босые женщины, выносившие советским бойцам воду и желтую мамалыгу на больших блюдах, – все они смотрели настороженно и вопросительно. Ведь пришли русские, те самые русские, с которыми румыны воевали под Одессой, в Крыму, под Сталинградом. Сколько ценностей, скота, зерна вывезено оттуда… Русских убивали и грабили. И вот теперь они здесь!
Как повелось на земле испокон веков? Око за око, зуб за зуб. За грабежи – грабеж, за насилие и убийство – той же монетой! Так было всегда, и вряд ли кто удивился бы, узнав, что армия-победительница предъявляет счет. Но удивление вызывалось совсем другим. Счета не было. Вместе с бойцами шли в колоннах политработники всех степеней, от полковых до армейских, помогали командирам следить за порядком, объясняли бойцам, что ответственность за преступления несет правительство Румынии, бояре и буржуазия, а не народ.
Организацией вступления советских войск в первую зарубежную столицу – Бухарест занимался сам командующий 2-м Украинским фронтом генерал армии Малиновский. Он даже был ранен, когда пролетал на легком самолете над территорией, занятой противником: торопился лично дать указания. Только опыт и мужество пилота спасли самолет и командующего от гибели.
Вечером 30 августа капитан Дьяконский ознакомился в штабе с приказом. В нем говорилось: «Вхождение в Бухарест провести организованно. Обозы пропускать только за городской чертой. Пехота, двигающаяся походом, должна иметь оркестры. Командиры полков, дивизий – впереди своих колонн на конях».
Этот приказ доставил Виктору много хлопот. Пришлось размещать на повозках не только грузы, но и легко раненных бойцов. Осталась с обозом вся пулеметная рота: ее командира, старшину Гафиуллина, Виктор назначил старшим.
Гафиуллин очень жалел, что не увидит Бухареста: он не бывал еще ни в одной столице, даже областные города посмотрел, только попав в армию. Но идти после ранения он не мог. Дьяконскому тоже нельзя было шагать, но командир полка разрешил ему ехать верхом.
В город Виктор ввел только ядро батальона, его ударную силу: куцую колонну из ста пятидесяти стрелков и автоматчиков. Но поскольку в Бухарест вступала не дивизия, не корпус, а сразу несколько армий, поток войск был таким мощным и долгим, что пехоте пришлось полдня дожидаться своей очереди.
Открыла шествие 1-я румынская дивизия имени Тудора Владимиреску, сражавшаяся вместе с советскими соединениями. Потом пошла 6-я танковая армия, залязгали, загрохотали тяжелые и средние танки, поползли бронетранспортеры с бойцами, самоходные артиллерийские установки, двинулись тягачи и автомашины с орудиями. Над крышами с ревом промчались краснозвездные эскадрильи: полтысячи самолетов приняли участие в этом своеобразном параде.
Колонна пехоты, вытянувшаяся на многие километры, медленно двигалась по шоссе через пригороды. Сначала виднелись по обе стороны сады и парки за чугунными решетками. Среди зелени высились виллы, особняки, дачи. Потом потянулись пустыри, лачуги, хибары. Часто попадались на глаза ярко-желтые бензоколонки.
Дома становились все выше, и, наконец, шоссе превратилось в душный каменный коридор. Дальше дело пошло веселей. Усталые девчонки-регулировщицы направляли поток по нескольким улицам и проспектам к центру. Под ногами валялись груды измятых, затоптанных цветов. На тротуарах шпалерами стояли толпы румын. Столько войск, столько техники увидели они за день, что доброжелатели утомились радоваться, а враги устали от негодования. И те, и другие были потрясены никогда раньше не виданной силой, мощью и организованностью прокатившейся мимо лавины. Но и это, оказывается, было еще не все. Царица полей, русская пехота только вступала в город.
Гремели духовые оркестры, музыканты играли без отдыха. Многие из них по месяцам не брали в руки инструментов, работали в похоронных командах. Теперь дорвались, дули в свое удовольствие, вышагивая в голове колонн. Невольно вспомнил Виктор о дружке своем, о Фокине Сашке. Вот о таком торжественном марше мечтал он, бывало, на берегу Упы или в лесу у костра. Не судьба, значит. Не ему, а другим ребятам довелось исполнять победную музыку!
Люди на тротуарах выкрикивали приветствия, девушки совали солдатам букеты, но пехота шла молча и строго. Усталая, пропыленная пехота с автоматами за спиной и гранатами на ремнях, с мешочками запасных дисков, со скатками плащ-палаток, с притороченными к ним котелками. Пехота-труженица в брезентовых сапогах и обмотках, в гимнастерках, выбеленных потом и солнцем, в орденах и медалях, завоеванных под Москвой, на Волге и на Днепре.
После рева моторов и лязга гусениц негромким и маловнушительным казался шорох подошв. Не строевым шагом, не вытянувшись по ранжиру в идеальные ряды и шеренги, а просто походом двигалась пехота через этот город, как прошла уже через сотни других, оставив за собой тысячи километров. И тот, кто смотрел на эти молчаливые, привычные к маршам и сражениям колонны, тот понимал: поднимутся на пути скалистые горы, разверзнутся болота и пропасти, устанет и откажет техника, сломаются моторы, сгорит в жарком пламени любое железо, любая сталь, а пехота преодолеет все! Пехота дойдет туда, куда ей прикажут!

* * *

Расторопный старшина Гафиуллин разыскал на юго-западной окраине города большую виллу с просторным садом. Бойцы расположились во флигеле, в деревянных пристройках. На завтра объявлена была дневка.
В полночь Виктор, прихрамывая, обошел двор и парк, проверил посты. Предупредил солдат: здесь не фронт, но ухо держите востро, не забывайте, что находимся на земле недавнего противника. Тут всякое может быть.
Задержался на крыльце. Ночь по-южному темная, звездная и душная. В пыльном сухом воздухе появлялись вдруг освежающие прохладные струйки, приносившие запах цветов. В парке, под черными купами деревьев, хрупали овсом привязанные к повозкам лошади. Кто-то негромко ругался, беззлобно и длинно. Вдали протарахтела автоматная очередь. Гудели на дороге моторы. Снова автоматная очередь.
– Проверяйте посты каждый час, – предупредил Дьяконский дежурного лейтенанта. – В одиночку не ходите, только вдвоем.
Высокая массивная дверь мягко закрылась за ним. Электричества не было: пожилой слуга в ливрее пошел перед капитаном со свечкой в руках. Ковровая дорожка сбегала сверху по ступеням лестницы.
Умотался Виктор за день так, что уснул на диване, накрывшись плащом, хотя слуга приготовил ему роскошную постель с чистыми простынями. Это удовольствие он отложил до следующей ночи.
Утром он долго мылся в ванне: дважды наполнял ее водой, и дважды она делалась черной. Въелась в кожу пыль фронтовых дорог Украины, Молдавии и Румынии.
Старшина Гафиуллин успел ни свет ни заря выбрить голову, чем-то смазал ее – она сияла, как молодая луна. Подтащил к открытой двери ванной кресло и сидел развалясь: довольный, улыбающийся Герой двадцати одного года от роду, с тремя нашивками за ранение, с красными лычками на мятых погонах. Смотрел, как плескается Дьяконский, щурил черные плутоватые глаза, говорил с завистью:
– Вот, комавдыр, зарастет у меня кожа, и я в ванну залезу. Тебе ванна мала, а мне как раз будет. Я ведь в ваннах еще не сидел, а тут посижу. Чудно, точно?
– Обыкновенно, – пожал плечами Дьяконский. – У нас в Москве ванна была.
– А кинотеатр у тебя дома был? Не было кинотеатра у тебя, командыр. А у этой хозяйки прямо в доме зал мест на двадцать. Крепко живут буржуи. Ты шевелись, командыр, хозяйка без тебя завтракать не садится.
Гафиуллин раскрыл чемодан, выложил перед Виктором белый офицерский китель с золотыми погонами, отглаженные галифе и майку с трусами.
– Где взял майку? – спросил Виктор.
– Вчера в ларьке.
– Заплатил? – Дьяконский так взглянул на Гафиуллина, что у того сбежала с лица улыбка.
– Товарищ комавдыр! Зачем упрекаешь? Я тоже политику понимаю! Майку брал, деньги давал. Я сам агитатор, сам инструктаж проходил. Этот торговец деньги брать не хотел. Я даю, а он назад. Кричит, руками махает. Я тогда автомат наставил и сказал: бери, спекулянт, курва, а то сейчас в ящик сыграешь! Он сразу деньги схватил. Так что не беспокойся, комавдыр, все в порядке, – серьезно закончил Гафиуллин, а в глубине его прищуренных глаз прыгали веселые чертики.
– Значит, ты и распоряжение выполнил, и моральное удовлетворение получил? Но не злоупотребляй, старшина. Я никакого пятна не прощу. Даже тебе, по старому знакомству.
– Знаю, командыр, – кивнул Гафиуллин, – Но я у того торговца самовар видел. С тульским клеймом. Это как?
– А никак. Правительство разберется и, если нужно, возьмет контрибуцию.
– Я, командыр, такого не понимаю. А вот торговец теперь меня дураком считает, и я его понимаю. Русский человек хороший, только больно добрый для всех. Его обидят, а он забудет, простит. А татарин какой? Татарин для друга сердце вырежет и отдаст. Но если обидят – не подходи. Сто лет помнить будет.
– Ну, вот и учись у русских доброте.
– А русский пускай учится злым быть.
– Тут не в злости дело, – поморщился Виктор. – Я с тобой согласен вот в чем. Если тебя ударили палкой – ударь противника, чтоб неповадно было. Но в армии нельзя допускать ни малейшего мародерства, разврата, самовольства. Иначе начнется разложение, упадет дисциплина, армия превратится в кучу разбойников. А такие армии не побеждают. Это тебе ясно?
– Да, командыр. Мне это ясно, и я сам заплатил деньги тому румыну. А теперь ты надевай майку и пойдем к графине пить чай. Я еще ни разу не пил чай с графинями.
Дьяконский натянул вычищенные до блеска сапоги, застегнул на все пуговицы белый китель. На ходу, искоса глянул в большое трюмо и остановился: впервые испытал удовольствие, видя самого себя, любовался с некоторым удивлением. Неужели этот высокий офицер, этот чистюля-военный с тонкими длинными пальцами, с насмешливым холодным взглядом – неужели это тот самый Виктор, который валялся раненый, полузасыпанный песком на дне окопа где-то на берегу Десны? Неужели это он, изможденный и обмороженный, на карачках полз по степи навстречу бурану, навстречу ветру, падал лицом в снег и снова полз, чтобы опередить фашистов, чтобы раньше их выйти на берег Мышковы?..
Виктор и еще постоял бы возле зеркала, разглядывая себя, но было неудобно перед Гафиуллиным. Медленно поворачиваясь через левое плечо, увидел на стене большие часы и вспомнил: сегодня первое сентября! Сегодня начало занятий в школе! А Василиса писала, что в этом году у нее педагогическая практика! Может, вот сейчас, сию минуту входит она в класс, волнуясь и робея. Какая она, во что одета? Не в домотканом же платье с васильками по подолу, которое так нравилось ему?! Наверно, Василиса в городском платье, и он совсем не может представить ее. Только смутно: короткие косички с красными бантами, мягкий овал лица, просторная кофточка и по-детски длинная шея. Но ведь это было три года назад!
– Гафиуллин, выясни, можно ли послать отсюда телеграмму домой, в Союз?
– Все можно, командыр. Если очень надо – в штаб поеду, генерала просить буду.
Да, Гафиуллин сделает, найдет дорогу на узел связи. А Василисе будет приятно получить поздравление.
Занятый своими мыслями, Виктор вошел в столовую, рассеянно представился невысокой даме с большим декольте и сел на стул, подвинутый лакеем. Дама была молода, не старше тридцати, смугла и привлекательна, подвижное лицо ее выражало то восторг, то удивление, то неподдельную грусть. Она говорила по-немецки, восхищалась русским балетом, который никогда не видела, и вообще несла чепуху, кокетливо поглядывая на капитана. А Дьяконского раздражала ее болтовня, требовавшая внимания.
Потом его развеселил Гафиуллин. Еды на столе было мало. Яйца в специальных подставочках, салат и кофе. Зато посуды – великое множество. Старшина не знал, для чего служат все эти ложки, тарелки, вилки, за что браться в первую очередь. Он искоса сделал за Дьяконским и точно повторял все его действия. Виктор нарочно три раза посолил свое яйцо. Гафиуллин сделал то же самое, а потом съел маленькой ложечкой, даже не поморщившись. Надежный товарищ! Такой нигде лицом в грязь не ударит!
Дама пригласила капитана осмотреть виллу, доставшуюся ей по наследству. Виктор поблагодарил и сказал, что с ее согласия они сделают это позже. Если будет время. Ему не хотелось слушать ее болтовню. И слишком уж кокетливо поглядывала на него дама, слишком жеманно поводила обнаженными плечами, Виктор знал, что скоро его вызовут в штаб и, наверно, на целый день. А пока надо было составить телеграмму, посмотреть последнюю сводку Информбюро.
Он сидел тут же, в столовой, в кресле возле низкого столика. Гафиуллин, улыбаясь и краснея, беседовал за столом с дамой на чудовищной смеси русско-румынско-немецкого языка, дополняя свою речь жестами. А дама отвечала ему, но поглядывала на Виктора.
– Очень понравился ты ей, командыр, – сказал Гафиуллин, когда хозяйка вышла. – Она говорит, что ты настоящий аристократ.
– Объясни ей, пусть не старается. Мы и без ее комплиментов ничего не тронем и никого не обидим. Объясни, если сможешь, – усмехнулся Виктор.
– Смогу, – сказал Гафиуллин. – Но лучше объясни сам. Ей приятно говорить с тобой. Она вдова, а ты сегодня молодой и красивый и с золотыми погонами. Доставь ей удовольствие.
– Катись ты ко всем чертям! – добродушно ругнулся Виктор. – Не скаль зубы, допивай кофе и учти, что яйцо не обязательно солить три раза, как это делала графиня. Просто по вкусу.
– Я уже догадался, командыр. У меня запершило в горле. Но я выдержал.
– Ты молодец, – похвалил Дьяконский и развернул карту Европы, которую постоянно носил теперь в полевой сумке. Нанес красным карандашом несколько черточек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46