Зачем – не объяснил. Ничего плохого Прохор Севастьянович не ожидал. Да и привычка Ватутина была ему известна: плохое выкладывал сразу, не тянул за душу, а вот с радостными сюрпризами не торопился, любил обставить торжественно, преподнести в удобную минуту.
Когда впереди началась сильная перестрелка, Прохор Севастьянович очень удивился. Торопясь с группой бойцов в голову колонны, он недоумевал, что могло случиться? В этом районе недавно проходила их армия, прочесала все леса и населенные пункты. До передовой далеко, откуда тут взяться немцам? Может, бандиты, бандеровцы?
Лежа в общей цепи, Прохор Севастьянович видел, что почти весь огонь враг сосредоточил там, где была машина Ватутина, где находился сам командующий. Противник охотился именно за Ватутиным. И это сосредоточение огня не случайность, а чей-то продуманный план. Но как враги сумели узнать, по какой дороге и в какое время поедет командующий фронтом?
Стрельба вдруг резко усилилась. На окраине деревни раздался крик: «Ура!»
– За мной! – скомандовал Порошин и, пригнувшись, побежал по мелкому кустарнику. Вместе с ним автоматчики и шоферы. Среди деревьев мелькали темные силуэты. Противник, отстреливаясь, отходил в глубь леса.
Возле старого дуба валялись на снегу винтовка и черная барашковая шапка. Среди ветвей мешком повисло обмякшее тело. Кто-то вскарабкался по стволу, столкнул тело вниз. Оно шлепнулось в двух шагах от Порошина.
Убитый лежал, приоткрыв рот, выставив небритый подбородок. Бекеша из шинельного сукна была посечена пулями на груди. Теплые ватные брюки заправлены в добротные, салом смазанные сапоги.
– Бандера! – с ненавистью плюнул на него один из шоферов. – Самостийник, сволочь, на своих руку поднял!
Порошин приказал обыскать труп.
В лесу потрескивали редкие выстрелы; автоматчики не решались углубится в заросли, опасаясь быстро надвигавшейся темноты.
Возле дома стоял молодой офицер в длинной шинели, покачивал забинтованную руку, иногда будто приплясывал, морщась от боли.
– Где генерал армии? – обратился к нему Порошин.
– Унесли.
– Как? – шагнул Прохор Севастьянович. – Что с ним?
– Не знаю, – плачущим голосом воскликнул офицер. – Ранен он!
Порошин – бегом по дороге. Скорей бы догнать Ватутина!
Самое важное – какое ранение? Даже если и легкое – все равно скверно. Значит, госпиталь, значит, фронт на какое-то время останется без головы. Или пришлют нового командующего… Ни о чем более страшном Прохор Севастьянович не хотел и думать. Он гнал от себя тяжелые мысли, но в мозгу неотвязно звучала невесть откуда взявшаяся строфа: «Русский гений издавна венчает тех, которые мало живут…»
* * *
Командовать 1-м Украинским фронтом было приказано маршалу Жукову. Он охотно принял эту должность, получив от предшественника закаленные в боях войска, отлично налаженный штабной аппарат, а главное – продуманную и тщательно подготовленную Ватутиным новую наступательную операцию.
Войска фронта начали быстро продвигаться на запад, освобождая села и города Правобережной Украины, стремясь к государственной границе Союза. А в это время в одном из киевских госпиталей лучшие врачи вели борьбу за жизнь и здоровье Ватутина. Вражеская пуля, попав в правое бедро, раздробила кость. Ранение само по себе было тяжелым, к тому же Николай Федорович очень ослаб, потеряв много крови. Однако крепкий организм сумел преодолеть все невзгоды. За месяц Ватутин настолько поправился, что начал всерьез подумывать о возвращении в строй.
И вдруг, совершенно неожиданно, возникла новая опасность. Гангрена. Состояние резко ухудшилось. Лечащие врачи, посоветовавшись с академиком Бурденко, решили срочно произвести высокую ампутацию бедра. Но и это не помогло. Гнойный процесс продолжал распространяться в костном мозгу.
* * *
Поезд пришел в Москву утром. Прямо с вокзала Прохор Севастьянович отправился в управление кадров Наркомата обороны. Знал, что в этом учреждении спешить не привыкли, любят откладывать решения со дня на день, поэтому добился, чтобы его сразу назначили на прием.
Генерал-полковник, начальник управления, встретил Порошина с равнодушной вежливостью. О причине вызова заговорил не сразу. Задал несколько пустяковых вопросов насчет дороги, насчет погоды. Прохор Севастьянович не хотел втягиваться в беседу. Видел генерал-полковника не первый раз, знал его неприятную манеру покровительственно, свысока разговаривать с теми, кто стоит ниже по служебной лестнице.
Начальник полистал бумаги в папке, на губах появилась усмешка.
– Ну и расписывают вас тут… Хоть сразу на армию ставь…
Встретил твердый пристальный взгляд Порошина, быстро отвел глаза. Голос зазвучал строже и резче:
– Относительно вас имеются два мнения. Генеральный штаб не против вернуть вас к себе. А Ватутин хочет дать корпус. Но с Ватутиным сейчас не все ясно. Однако такая же вакансия есть у Рокоссовского. У вас-то у самого к чему больше душа лежит?
– Товарищ генерал-полковник, прошу оставить на фронте. Прошу самым решительным образом.
– Все так, – снова недобро усмехнулся начальник. – Все на фронт хотят. Конечно, там и рост, и награды, и слава. А в штабе кто будет? В Москве тоже люди нужны!
Прохор Севастьянович подумал, что, наверно, час или два назад начальник таким же недовольным тоном говорил прямо противоположное кому-нибудь из тех генералов, которые привыкли к штабной работе и неважно чувствуют себя на командных должностях. Говорил для того, чтобы подчеркнуть свою власть: мало ли, мол, чего вы хотите! Как мы решим, так и будет. Видимо, ощущение собственной значимости доставляло ему большое удовольствие. Вслух Порошин сказал:
– На мой взгляд, нецелесообразно отзывать в тыл тех, кто накопил опыт вождения войск.
– Ну, вопрос о целесообразности позвольте решать нам, – чуть приподнялся генерал-полковник. – Вызову в ближайшие дни. Сейчас зайдите к дежурному и оформите документы. Вы в гостинице?
– Нет, на квартире.
– Желаю вам отдохнуть, – сказал начальник, подвигая к себе следующую папку.
* * *
Старинный дом на Бакунинской хотели ремонтировать еще до войны, да так и не собрались. Выглядел он неважно: на фасаде кое-где обвалилась штукатурка, облезла краска, стены сделались грязно-желтыми. В некоторые рамы вместо стекол вставлены куски фанеры. Прохор Севастьянович стоял на противоположной стороне улицы, смотрел на знакомые окна, улыбался и хмурился своим мыслям, не замечая любопытных взглядов: люди стороной обходили генерала в длинной шинели, в высокой папахе, стоявшего посреди тротуара.
Два года не был он в этом доме. Да, уже около двух лет. Но всегда, вспоминая Москву, вспоминая прошлое, видел перед собой именно это старое здание. Так получилось, что к сорока годам не обзавелся семьей, жил вольным казаком, бобылем. Только в последнее время появилась у него тяга к уюту.
Он думал о своем одиночестве. Здесь, через улицу, единственная дверь, которую ему хочется отворить. И все его близкие – за этой дверью. Правда, теперь там нет Степана. Но ведь там Евгения Константиновна, там Нелька-коза: он помнил ее еще с пеленок. Когда-то носил на руках, даже кормил манной кашей и укладывал спать.
А потом была глупость. Осень сорок первого года, холод, мрак, расставания без надежды на встречу. Неля – экспансивная девчонка, можно понять ее непосредственность, вспыхнувшее в ней чувство. Но все-таки не надо было слушать ее… И дело не в возрасте. Ей теперь перевалило за двадцать, взрослый человек. Но он никогда не перестанет видеть в Неле ребенка и не сможет почувствовать в ней женщину.
Они давно не встречались, не переписывались, и Прохор Севастьянович надеялся, что время сделало свое дело…
«Чего же я торчу, будто столб, посреди тротуара!» – спохватился он. Посмотрел влево, нет ли транспорта, и поразился: как крепко въелась эта привычка, три года войны не выжгли ее.
Дверь Порошину открыла Евгения Константиновна. Она не удивилась его появлению, равнодушно ответила на его «Здравствуйте!». Скрестив на груди тонкие, иссохшие руки, молча смотрела, как он снимает шинель, причесывается перед зеркалом. Она очень похудела и от этого выглядела еще более высокой. Лицо словно бы восковое, неизменные седые букли стали совсем жидкими.
– Неля дома? – спросил Прохор Севастьянович. И, узнав, что на работе, почувствовал даже некоторое облегчение.
Евгения Константиновна провела его в комнату, показала, где взять полотенце. Коснулась темным, похожим на сухой сучок пальцем плеча Порошина:
– Слава Богу, теперь хоть генералы на генералов похожи! А Степан так и не дожил до погонов…
– Почему не дожил? Пропал без вести – это еще не погиб. Вполне возможно, что и вернется.
– Погиб, – резко ответила, она. – В Одуев лесничий какой-то приезжал, который сам его хоронил. Настя письмо получила, она и расскажет.
Старуха умолкла, вздохнула, а потом вдруг заторопилась: ей нужно было ехать куда-то. Пока Порошин брился, она переоделась в черный строгий костюм, который был ей велик, как и платье. На лацкане блестела медаль «За оборону Москвы».
– Вас поздравить можно? – спросил Прохор Севастьянович, подавая истертую ветхую шубу.
– С чем? – не поняла старуха. – Ах, с наградой! Ну, это давно было. – Пожевала губами и добавила строго: – А улыбаетесь напрасно, молодой человек! Такую медаль каждому россиянину почетно носить.
– Вполне разделяю ваши чувства, – склонил голову Порошин, тронутый ее искренним немного наивным пафосом. Старая актриса прошла мимо с подчеркнутой неторопливостью, горделиво выпрямившись. А из просторного воротника шубы смешно и жалко торчала длинная, морщинистая, как у черепахи, шея.
Оставшись один, Прохор Севастьянович отправился в ванну. Можно было затопить колонку, согреть воду (мелко наколотые полешки лежали у дверцы), но Порошину не захотелось возиться. Громко покрякивая под холодными струйками, он шлепал ладонями по груди и животу, яростно растирался мочалкой.
Стоя под душем, освеженный и бодрый, он подумал: в квартире Степана что-то очень изменилось, но что именно – никак не мог понять. Стало вроде светлее и просторнее. Или это только кажется, потому что нет людей? Но ведь и раньше Порошину случалось бывать у Степана Степановича, когда тот оставался один…
Прохор Севастьянович оделся и, закурив, еще раз не спеша прошел по комнатам. Свободно везде, хоть танцуй. Опустился в кресло в бывшем кабинете Ермакова, обвел глазами стены. Зеленые грязные обои потрескались в нескольких местах. Железная кровать с тощим матрацем накрыта серым одеялом, а над ней портрет Степана Степановича в черной рамке и артиллерийский бейбут, принесенный хозяином еще с той немецкой войны.
Возле окна – старинный двухтумбовый стол, за которым столько раз сиживал, бывало, Порошин, готовя какой-нибудь срочный доклад. Он весь завален книгами, стопки их высятся в человеческий рост. Прежде книги стояли в шкафах, но теперь их нет. Не видно и этажерок, и секретера.
Порошин вышел в столовую. Так, ясно. Исчез буфет, затенявший окно. Исчез большой обеденный стол, вместо него – какая-то фитюлька на шатких ножках, похожий на учительский столик.
Оголилась и кухня. Ни полок на стенах, ни посуды. Прохор Севастьянович дернул дверцу шкафчика, увидел три тонких ломтика хлеба на тарелке, три кусочка сахара и половину брикета пшенной каши.
– Да, небогато, – вздохнул он.
Закрыв шкафчик, Порошин прилег на кровать в комнате Степана Степановича, не сняв даже сапог, чтобы вскочить сразу, едва стукнет входная дверь. Смотрел в потолок, рассуждая мысленно о том, что в тылу, конечно, людям скверно. На фронте человек живет вспышками: бой, атака, мобилизация всех душевных и физических сил. Потом отдых. А в тылу напряжение постоянное. Работа, забота, голод – каждый день, каждый час одно и то же. Требуется огромное терпение, выносливость, чтобы пройти сквозь все это. Но на фронте расплачиваются самым ценным – жизнью. А в тылу, в худшем случае, здоровьем. И это все-таки легче.
* * *
Во дворе мальчишки сказали Неле: «А к вам генерал приехал!» Она бегом поднялась по лестнице, размахивая сумкой, не замечая, как повторяет в полный голос, почти кричит: «Прохор Севастьянович! Прохор!..»
Долго не могла открыть дверь, ключ не поворачивался: она сообразила, что пытается повернуть его в обратную сторону.
В прихожей увидела длинную шинель с красными кантами, необычайную шапку-папаху из серой мерлушки, широкий золотой погон. И что-то оборвалось у нее в душе. Шагнула в комнату неуверенно, остановилась возле порога. А он вышел из отцовского кабинета спокойно, как хозяин: рослый, плотный, с тяжелым подбородком, с большими залысинами – седой стареющий мужчина в новом мундире, в блеске наград, погон и пуговиц.
– Дядя Проша, – сказала она. – Прохор Севастьянович, здравствуйте!
Он пожал ее руку и коснулся щеки жесткими губами. От него пахло одеколоном, и Неле стало нехорошо: то ли от этого запаха, то ли от волнения, то ли от того, что с утра, кроме чая, ничего не было у нее во рту.
Закружилась голова, но девушка напряглась, справилась со слабостью, села в кресло. И разговор у них начался самый обыкновенный. Прохор Севастьянович расспрашивал, на каком заводе работает, не собирается ли в институт. Неле сейчас не очень хотелось рассказывать о себе: не такой сухой и деловитой представляла она эту встречу. Но иначе не получалось, и девушка даже повеселела, когда речь зашла о Евгении Константиновне.
– Да, бабушка переменилась. Читает только исторические романы о том, как наши французов и немцев били, как в Берлин входили… Ну, и читать-то ей особенно некогда. Она теперь активистка Осоавиахима, загружена общественными делами…
– А сама ты как тут? Здоровье-то ничего?
– Ничего, – Неля вскочила и боком пошла к двери. – Вы отдыхайте, Прохор Севастьянович, отдыхайте, – пробормотала она. – А я сейчас умоюсь и чай поставлю.
Закрыла за собой дверь ванной, стиснула руками виски. Столько ждала, столько думала о нем, столько ласковых слов шептала потихоньку в подушку… И вот он: большой, красивый, холодный. «Дядя Проша, здравствуйте…», «Здоровье-то ничего?»
Она покосилась в зеркало. Жидкие, растрепанные волосы, острый подбородок, а губы длинные, да еще собранные посредине, словно гармошка. И уши торчат! Господи! Надо же родиться такой уродиной! Ну кому, кому она нужна, если даже самой на себя посмотреть противно? А теперь еще и нос покраснел!
Неля всхлипнула и начала умываться. А Прохор Севастьянович между тем думал о ней иное. Она осталась почти такой же, как и раньше, худой и угловатой. Как у подростка, торчали острые локти, острые колени, но фигура несколько округлилась, стройней стали ноги. Порошин как-то не заметил ни первых морщинок, прорезавших ее лоб, ни того, что кожа на лице ее стала серой, нездоровой, будто пергаментной. Зато особенно бросилось ему в глаза сходство Нели со Степаном Степановичем. У них одинаковые черты лица. Правда, Степан был полноват, но в ту пору, когда Нелька еще только училась ходить, а Порошин первый раз встал к орудию, Ермаков выглядел совсем по-другому. Так-то оно получается. Нету больше на свете дорогого друга Степаныча. А вот увидел Нельку и будто вновь посмотрел на него, на живого!
Девушка долго возилась на кухне, Прохор Севастьянович, занятый своими мыслями, не мешал ей. А у Нели и дел-то никаких не было. Просто боялась сидеть в одной комнате с ним, вдруг не выдержит, вдруг выползет на щеку предательская слеза. Неля почувствовала облегчение, когда вернулась Евгения Константиновна. Начала собирать на стол стаканы и чашки: бабушкин сервиз «уплыл» в руки дворника еще в сорок втором году. Вытащила из-за оконной рамы неприкосновенный запас: кусок сала, привезенный Настей Коноплевой в начале зимы. Надо же чем-то накормить мужчину. Чая с сахаром для него мало, а картошка с салом – это еда.
Когда сели к столу, явилась, наконец, и сама Настя. Прохор Севастьянович даже не узнал сразу, когда в комнату вошла стройная девушка в черном платье с белым воротничком. Волосы зачесаны гладко, с пробором. Темные чуть раскосые глаза смотрят строго.
Увидела Порошина и, ахнув, кинулась к нему:
– Товарищ генерал! Это вы? А с Игорем что? Вы его мертвым видели?
Ухватилась руками за китель, тянулась на носках, чтобы увидеть глаза Прохора Севастьяновича. Глядела не мигая, вопросительно, с затаенной мольбой. И генерал Порошин, легко ломавший своим жестким взглядом чужие взгляды, на этот раз не выдержал, наклонил голову.
– Игорь не вернулся с разведки, – негромко произнес он. – Ты ведь была на войне и знаешь, что это значит!
* * *
Минувшим летом начальник санитарного поезда, пожилой добросердечный хирург, отец пятерых детей, долго убеждал Настю возвратиться в институт. Она, мол, хорошая медсестра, но и только.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Когда впереди началась сильная перестрелка, Прохор Севастьянович очень удивился. Торопясь с группой бойцов в голову колонны, он недоумевал, что могло случиться? В этом районе недавно проходила их армия, прочесала все леса и населенные пункты. До передовой далеко, откуда тут взяться немцам? Может, бандиты, бандеровцы?
Лежа в общей цепи, Прохор Севастьянович видел, что почти весь огонь враг сосредоточил там, где была машина Ватутина, где находился сам командующий. Противник охотился именно за Ватутиным. И это сосредоточение огня не случайность, а чей-то продуманный план. Но как враги сумели узнать, по какой дороге и в какое время поедет командующий фронтом?
Стрельба вдруг резко усилилась. На окраине деревни раздался крик: «Ура!»
– За мной! – скомандовал Порошин и, пригнувшись, побежал по мелкому кустарнику. Вместе с ним автоматчики и шоферы. Среди деревьев мелькали темные силуэты. Противник, отстреливаясь, отходил в глубь леса.
Возле старого дуба валялись на снегу винтовка и черная барашковая шапка. Среди ветвей мешком повисло обмякшее тело. Кто-то вскарабкался по стволу, столкнул тело вниз. Оно шлепнулось в двух шагах от Порошина.
Убитый лежал, приоткрыв рот, выставив небритый подбородок. Бекеша из шинельного сукна была посечена пулями на груди. Теплые ватные брюки заправлены в добротные, салом смазанные сапоги.
– Бандера! – с ненавистью плюнул на него один из шоферов. – Самостийник, сволочь, на своих руку поднял!
Порошин приказал обыскать труп.
В лесу потрескивали редкие выстрелы; автоматчики не решались углубится в заросли, опасаясь быстро надвигавшейся темноты.
Возле дома стоял молодой офицер в длинной шинели, покачивал забинтованную руку, иногда будто приплясывал, морщась от боли.
– Где генерал армии? – обратился к нему Порошин.
– Унесли.
– Как? – шагнул Прохор Севастьянович. – Что с ним?
– Не знаю, – плачущим голосом воскликнул офицер. – Ранен он!
Порошин – бегом по дороге. Скорей бы догнать Ватутина!
Самое важное – какое ранение? Даже если и легкое – все равно скверно. Значит, госпиталь, значит, фронт на какое-то время останется без головы. Или пришлют нового командующего… Ни о чем более страшном Прохор Севастьянович не хотел и думать. Он гнал от себя тяжелые мысли, но в мозгу неотвязно звучала невесть откуда взявшаяся строфа: «Русский гений издавна венчает тех, которые мало живут…»
* * *
Командовать 1-м Украинским фронтом было приказано маршалу Жукову. Он охотно принял эту должность, получив от предшественника закаленные в боях войска, отлично налаженный штабной аппарат, а главное – продуманную и тщательно подготовленную Ватутиным новую наступательную операцию.
Войска фронта начали быстро продвигаться на запад, освобождая села и города Правобережной Украины, стремясь к государственной границе Союза. А в это время в одном из киевских госпиталей лучшие врачи вели борьбу за жизнь и здоровье Ватутина. Вражеская пуля, попав в правое бедро, раздробила кость. Ранение само по себе было тяжелым, к тому же Николай Федорович очень ослаб, потеряв много крови. Однако крепкий организм сумел преодолеть все невзгоды. За месяц Ватутин настолько поправился, что начал всерьез подумывать о возвращении в строй.
И вдруг, совершенно неожиданно, возникла новая опасность. Гангрена. Состояние резко ухудшилось. Лечащие врачи, посоветовавшись с академиком Бурденко, решили срочно произвести высокую ампутацию бедра. Но и это не помогло. Гнойный процесс продолжал распространяться в костном мозгу.
* * *
Поезд пришел в Москву утром. Прямо с вокзала Прохор Севастьянович отправился в управление кадров Наркомата обороны. Знал, что в этом учреждении спешить не привыкли, любят откладывать решения со дня на день, поэтому добился, чтобы его сразу назначили на прием.
Генерал-полковник, начальник управления, встретил Порошина с равнодушной вежливостью. О причине вызова заговорил не сразу. Задал несколько пустяковых вопросов насчет дороги, насчет погоды. Прохор Севастьянович не хотел втягиваться в беседу. Видел генерал-полковника не первый раз, знал его неприятную манеру покровительственно, свысока разговаривать с теми, кто стоит ниже по служебной лестнице.
Начальник полистал бумаги в папке, на губах появилась усмешка.
– Ну и расписывают вас тут… Хоть сразу на армию ставь…
Встретил твердый пристальный взгляд Порошина, быстро отвел глаза. Голос зазвучал строже и резче:
– Относительно вас имеются два мнения. Генеральный штаб не против вернуть вас к себе. А Ватутин хочет дать корпус. Но с Ватутиным сейчас не все ясно. Однако такая же вакансия есть у Рокоссовского. У вас-то у самого к чему больше душа лежит?
– Товарищ генерал-полковник, прошу оставить на фронте. Прошу самым решительным образом.
– Все так, – снова недобро усмехнулся начальник. – Все на фронт хотят. Конечно, там и рост, и награды, и слава. А в штабе кто будет? В Москве тоже люди нужны!
Прохор Севастьянович подумал, что, наверно, час или два назад начальник таким же недовольным тоном говорил прямо противоположное кому-нибудь из тех генералов, которые привыкли к штабной работе и неважно чувствуют себя на командных должностях. Говорил для того, чтобы подчеркнуть свою власть: мало ли, мол, чего вы хотите! Как мы решим, так и будет. Видимо, ощущение собственной значимости доставляло ему большое удовольствие. Вслух Порошин сказал:
– На мой взгляд, нецелесообразно отзывать в тыл тех, кто накопил опыт вождения войск.
– Ну, вопрос о целесообразности позвольте решать нам, – чуть приподнялся генерал-полковник. – Вызову в ближайшие дни. Сейчас зайдите к дежурному и оформите документы. Вы в гостинице?
– Нет, на квартире.
– Желаю вам отдохнуть, – сказал начальник, подвигая к себе следующую папку.
* * *
Старинный дом на Бакунинской хотели ремонтировать еще до войны, да так и не собрались. Выглядел он неважно: на фасаде кое-где обвалилась штукатурка, облезла краска, стены сделались грязно-желтыми. В некоторые рамы вместо стекол вставлены куски фанеры. Прохор Севастьянович стоял на противоположной стороне улицы, смотрел на знакомые окна, улыбался и хмурился своим мыслям, не замечая любопытных взглядов: люди стороной обходили генерала в длинной шинели, в высокой папахе, стоявшего посреди тротуара.
Два года не был он в этом доме. Да, уже около двух лет. Но всегда, вспоминая Москву, вспоминая прошлое, видел перед собой именно это старое здание. Так получилось, что к сорока годам не обзавелся семьей, жил вольным казаком, бобылем. Только в последнее время появилась у него тяга к уюту.
Он думал о своем одиночестве. Здесь, через улицу, единственная дверь, которую ему хочется отворить. И все его близкие – за этой дверью. Правда, теперь там нет Степана. Но ведь там Евгения Константиновна, там Нелька-коза: он помнил ее еще с пеленок. Когда-то носил на руках, даже кормил манной кашей и укладывал спать.
А потом была глупость. Осень сорок первого года, холод, мрак, расставания без надежды на встречу. Неля – экспансивная девчонка, можно понять ее непосредственность, вспыхнувшее в ней чувство. Но все-таки не надо было слушать ее… И дело не в возрасте. Ей теперь перевалило за двадцать, взрослый человек. Но он никогда не перестанет видеть в Неле ребенка и не сможет почувствовать в ней женщину.
Они давно не встречались, не переписывались, и Прохор Севастьянович надеялся, что время сделало свое дело…
«Чего же я торчу, будто столб, посреди тротуара!» – спохватился он. Посмотрел влево, нет ли транспорта, и поразился: как крепко въелась эта привычка, три года войны не выжгли ее.
Дверь Порошину открыла Евгения Константиновна. Она не удивилась его появлению, равнодушно ответила на его «Здравствуйте!». Скрестив на груди тонкие, иссохшие руки, молча смотрела, как он снимает шинель, причесывается перед зеркалом. Она очень похудела и от этого выглядела еще более высокой. Лицо словно бы восковое, неизменные седые букли стали совсем жидкими.
– Неля дома? – спросил Прохор Севастьянович. И, узнав, что на работе, почувствовал даже некоторое облегчение.
Евгения Константиновна провела его в комнату, показала, где взять полотенце. Коснулась темным, похожим на сухой сучок пальцем плеча Порошина:
– Слава Богу, теперь хоть генералы на генералов похожи! А Степан так и не дожил до погонов…
– Почему не дожил? Пропал без вести – это еще не погиб. Вполне возможно, что и вернется.
– Погиб, – резко ответила, она. – В Одуев лесничий какой-то приезжал, который сам его хоронил. Настя письмо получила, она и расскажет.
Старуха умолкла, вздохнула, а потом вдруг заторопилась: ей нужно было ехать куда-то. Пока Порошин брился, она переоделась в черный строгий костюм, который был ей велик, как и платье. На лацкане блестела медаль «За оборону Москвы».
– Вас поздравить можно? – спросил Прохор Севастьянович, подавая истертую ветхую шубу.
– С чем? – не поняла старуха. – Ах, с наградой! Ну, это давно было. – Пожевала губами и добавила строго: – А улыбаетесь напрасно, молодой человек! Такую медаль каждому россиянину почетно носить.
– Вполне разделяю ваши чувства, – склонил голову Порошин, тронутый ее искренним немного наивным пафосом. Старая актриса прошла мимо с подчеркнутой неторопливостью, горделиво выпрямившись. А из просторного воротника шубы смешно и жалко торчала длинная, морщинистая, как у черепахи, шея.
Оставшись один, Прохор Севастьянович отправился в ванну. Можно было затопить колонку, согреть воду (мелко наколотые полешки лежали у дверцы), но Порошину не захотелось возиться. Громко покрякивая под холодными струйками, он шлепал ладонями по груди и животу, яростно растирался мочалкой.
Стоя под душем, освеженный и бодрый, он подумал: в квартире Степана что-то очень изменилось, но что именно – никак не мог понять. Стало вроде светлее и просторнее. Или это только кажется, потому что нет людей? Но ведь и раньше Порошину случалось бывать у Степана Степановича, когда тот оставался один…
Прохор Севастьянович оделся и, закурив, еще раз не спеша прошел по комнатам. Свободно везде, хоть танцуй. Опустился в кресло в бывшем кабинете Ермакова, обвел глазами стены. Зеленые грязные обои потрескались в нескольких местах. Железная кровать с тощим матрацем накрыта серым одеялом, а над ней портрет Степана Степановича в черной рамке и артиллерийский бейбут, принесенный хозяином еще с той немецкой войны.
Возле окна – старинный двухтумбовый стол, за которым столько раз сиживал, бывало, Порошин, готовя какой-нибудь срочный доклад. Он весь завален книгами, стопки их высятся в человеческий рост. Прежде книги стояли в шкафах, но теперь их нет. Не видно и этажерок, и секретера.
Порошин вышел в столовую. Так, ясно. Исчез буфет, затенявший окно. Исчез большой обеденный стол, вместо него – какая-то фитюлька на шатких ножках, похожий на учительский столик.
Оголилась и кухня. Ни полок на стенах, ни посуды. Прохор Севастьянович дернул дверцу шкафчика, увидел три тонких ломтика хлеба на тарелке, три кусочка сахара и половину брикета пшенной каши.
– Да, небогато, – вздохнул он.
Закрыв шкафчик, Порошин прилег на кровать в комнате Степана Степановича, не сняв даже сапог, чтобы вскочить сразу, едва стукнет входная дверь. Смотрел в потолок, рассуждая мысленно о том, что в тылу, конечно, людям скверно. На фронте человек живет вспышками: бой, атака, мобилизация всех душевных и физических сил. Потом отдых. А в тылу напряжение постоянное. Работа, забота, голод – каждый день, каждый час одно и то же. Требуется огромное терпение, выносливость, чтобы пройти сквозь все это. Но на фронте расплачиваются самым ценным – жизнью. А в тылу, в худшем случае, здоровьем. И это все-таки легче.
* * *
Во дворе мальчишки сказали Неле: «А к вам генерал приехал!» Она бегом поднялась по лестнице, размахивая сумкой, не замечая, как повторяет в полный голос, почти кричит: «Прохор Севастьянович! Прохор!..»
Долго не могла открыть дверь, ключ не поворачивался: она сообразила, что пытается повернуть его в обратную сторону.
В прихожей увидела длинную шинель с красными кантами, необычайную шапку-папаху из серой мерлушки, широкий золотой погон. И что-то оборвалось у нее в душе. Шагнула в комнату неуверенно, остановилась возле порога. А он вышел из отцовского кабинета спокойно, как хозяин: рослый, плотный, с тяжелым подбородком, с большими залысинами – седой стареющий мужчина в новом мундире, в блеске наград, погон и пуговиц.
– Дядя Проша, – сказала она. – Прохор Севастьянович, здравствуйте!
Он пожал ее руку и коснулся щеки жесткими губами. От него пахло одеколоном, и Неле стало нехорошо: то ли от этого запаха, то ли от волнения, то ли от того, что с утра, кроме чая, ничего не было у нее во рту.
Закружилась голова, но девушка напряглась, справилась со слабостью, села в кресло. И разговор у них начался самый обыкновенный. Прохор Севастьянович расспрашивал, на каком заводе работает, не собирается ли в институт. Неле сейчас не очень хотелось рассказывать о себе: не такой сухой и деловитой представляла она эту встречу. Но иначе не получалось, и девушка даже повеселела, когда речь зашла о Евгении Константиновне.
– Да, бабушка переменилась. Читает только исторические романы о том, как наши французов и немцев били, как в Берлин входили… Ну, и читать-то ей особенно некогда. Она теперь активистка Осоавиахима, загружена общественными делами…
– А сама ты как тут? Здоровье-то ничего?
– Ничего, – Неля вскочила и боком пошла к двери. – Вы отдыхайте, Прохор Севастьянович, отдыхайте, – пробормотала она. – А я сейчас умоюсь и чай поставлю.
Закрыла за собой дверь ванной, стиснула руками виски. Столько ждала, столько думала о нем, столько ласковых слов шептала потихоньку в подушку… И вот он: большой, красивый, холодный. «Дядя Проша, здравствуйте…», «Здоровье-то ничего?»
Она покосилась в зеркало. Жидкие, растрепанные волосы, острый подбородок, а губы длинные, да еще собранные посредине, словно гармошка. И уши торчат! Господи! Надо же родиться такой уродиной! Ну кому, кому она нужна, если даже самой на себя посмотреть противно? А теперь еще и нос покраснел!
Неля всхлипнула и начала умываться. А Прохор Севастьянович между тем думал о ней иное. Она осталась почти такой же, как и раньше, худой и угловатой. Как у подростка, торчали острые локти, острые колени, но фигура несколько округлилась, стройней стали ноги. Порошин как-то не заметил ни первых морщинок, прорезавших ее лоб, ни того, что кожа на лице ее стала серой, нездоровой, будто пергаментной. Зато особенно бросилось ему в глаза сходство Нели со Степаном Степановичем. У них одинаковые черты лица. Правда, Степан был полноват, но в ту пору, когда Нелька еще только училась ходить, а Порошин первый раз встал к орудию, Ермаков выглядел совсем по-другому. Так-то оно получается. Нету больше на свете дорогого друга Степаныча. А вот увидел Нельку и будто вновь посмотрел на него, на живого!
Девушка долго возилась на кухне, Прохор Севастьянович, занятый своими мыслями, не мешал ей. А у Нели и дел-то никаких не было. Просто боялась сидеть в одной комнате с ним, вдруг не выдержит, вдруг выползет на щеку предательская слеза. Неля почувствовала облегчение, когда вернулась Евгения Константиновна. Начала собирать на стол стаканы и чашки: бабушкин сервиз «уплыл» в руки дворника еще в сорок втором году. Вытащила из-за оконной рамы неприкосновенный запас: кусок сала, привезенный Настей Коноплевой в начале зимы. Надо же чем-то накормить мужчину. Чая с сахаром для него мало, а картошка с салом – это еда.
Когда сели к столу, явилась, наконец, и сама Настя. Прохор Севастьянович даже не узнал сразу, когда в комнату вошла стройная девушка в черном платье с белым воротничком. Волосы зачесаны гладко, с пробором. Темные чуть раскосые глаза смотрят строго.
Увидела Порошина и, ахнув, кинулась к нему:
– Товарищ генерал! Это вы? А с Игорем что? Вы его мертвым видели?
Ухватилась руками за китель, тянулась на носках, чтобы увидеть глаза Прохора Севастьяновича. Глядела не мигая, вопросительно, с затаенной мольбой. И генерал Порошин, легко ломавший своим жестким взглядом чужие взгляды, на этот раз не выдержал, наклонил голову.
– Игорь не вернулся с разведки, – негромко произнес он. – Ты ведь была на войне и знаешь, что это значит!
* * *
Минувшим летом начальник санитарного поезда, пожилой добросердечный хирург, отец пятерых детей, долго убеждал Настю возвратиться в институт. Она, мол, хорошая медсестра, но и только.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46