При ее живом уме ей не стоило никакого труда выдумать ему имя, и она назвала его доном Ромуальдо. Донья Пака всему поверила и не одну молитву прочла, прося бога увеличить доходы и милосердие доброго пастыря, благодаря которому Бенина могла хоть что-то приносить в дом. Ей все хотелось узнать его поближе, и по вечерам, отгоняя тоску болтовней, она расспрашивала о доне Ромуальдо, о его сестрах и племянницах, о том, как ведется хозяйство, каковы расходы; Бенина на все вопросы давала обстоятельные ответы, сочиняя такие подробности, что выдумки ее не отличить было от правды.
X
Теперь, дорогой читатель, соткав основу моего повествования, начинаю плести узор и сообщаю, что в тот день, с которого начался мой рассказ, госпожа покушала с отменным аппетитом, и пока уничтожала припасы, купленные на дуро слепого Альмудены, одновременно переваривала милосердную ложь своей служанки и компаньонки, а та пичкала ее этим кушаньем не скупясь. Донья Пака к тому времени так^веровала в способности Бенины, что уж и не беспокоилась о завтрашнем дне, она не сомневалась, что любые препятствия ее верной служанке нипочем при ее старании и житейском опыте да еще при покровительстве благословенного дона Ромуальдо.
Госпожа и служанка пообедали вместе, и когда добрались до десерта, донья Пака сказала:
— Ты уж не жалей времени на тех добрых господ, хоть ты и нанималась на полдня, и если тебя и в другой раз попросят задержаться после двенадцати, оставайся, я уж тут сама как-нибудь управлюсь до твоего прихода.
— Ну зачем это? — возразила Бенина.— Коли мне там времени хватает, как же я могу оставить вас одну. Они люди добрые и стараются...
— Это сразу видно. Я молю господа, чтоб наградил их за доброту к тебе, и была бы очень рада, если бы дона Ромуальдо произвели в епископы.
— Так уже поговаривают, что его хотят назначить как раз епископом какой-то там епархии на Филиппинских островах.
— Так далеко? Нет уж, этого не надо. Такой человек нужен и здесь, ведь он творит столько добра.
— Вот то же самое говорит и Патрос, его старшая племянница, я вам о ней рассказывала.
— Это та, у которой волосы с проседью, а глаза немного косят?
— Нет, другая.
— Ах да, Патрос заикается, и у нее трусятся руки...
— Вот-вот. Так она говорит, зачем им тащиться за тридевять морей... Уж лучше быть простым священником здесь, чем епископом там, где, говорят, полдень наступает, как раз когда у нас полночь.
— Значит, это у антиподов.
— Но сестра его, донья Хосефа, считает, что лучше получить митру где богу угодно и что она-то готова ехать хоть на край света, лишь бы увидеть преподобного братца на такой должности, какой он заслуживает.
— Что ж, может, она и права. А нам уж придется покориться воле господней^ если уедет в такую даль тот, кто, поддерживая тебя, протягивает руку помощи и мне. Бог все наперед знает, и может случиться так, что зло обернется добром: дон Ромуальдо перед отъездом возьмет да и препоручит нас здешнвхму епископу, а то и самому нунцию...
— Очень может быть. Поживем — увидим. Разговор на этом не был закончен, ибо донья Пака уже
знала этого выдуманного священника, как будто ей довелось увидеть его воочию и побеседовать с ним: Бенина так подробно и красочно описывала их благодетеля, что госпожа мысленным взором видела его как живого. Но мы не станем тратить чернил на изложение дальнейшей болтовни двух женщин на эту тему, а перейдем к вещам более важным для нашей правдивой истории.
— Скажи-ка, Нина, а что нового у Обдулии?
— Да ничего. Что может быть нового у бедняжки. Этот проходимец Лукитас два дня домой носу не кажет. Наша девочка говорит, у него завелись деньги, получил за какого-то набальзамированного и теперь спускает их с потаскушками в веселых домах на улице Бонетильо.
— Господи Иисусе! Отец-то его куда смотрит?
— Когда поймает на какой проделке, поругает, а то и поколотит. Да тому все нипочем. Девочке, правда, свекровь присылает еду, но уж такими скудными порциями, что только червячка заморить. И если б я не носила ей, что могу, бедняжка умерла бы с голоду. Ангелочек наш! А знаете что? В последние дни она как-то повеселела. Такой уж у нее характер. Когда надо бы радоваться, она плачет; когда же есть все причины печалиться — вдруг ни с того ни с сего станет такой веселой, только что в пляс не пускается. Одному богу ведомо, когда на какой лад заиграет эта капI ризная дудочка. Так вот, прихожу я и вижу — она веселая, да-да, сеньора, а все оттого, что вообразила себе что-нибудь хорошее. Да так оно и лучше. Она из тех, кто верит тому, что сам навыдумывает. Только такие люди и могут радоваться в несчастье.
— Это ты верно сказала, с ней иначе не бывает, уж я-то знаю... И она сидит там одна-одинешенька?
— Нет, сеньора, с ней был тот учтивый кабальеро, что иногда заходит к ней по утрам, ну, ваш земляк из рода Дельгадо.
— А-а... Фраскито Понте. Как же, мне ль его не знать. Он из наших краев, вернее, из Альхесираса но все одно. Когда-то был щеголем и, как видно, до сих пор старается держать фасон... Но теперь-то он, скажу я тебе, стар, как замшелый пень... Человек он порядочный, настоящий кабальеро, с дамами держится как рыцарь, нынче такие не в моде, кругом одна невоспитанность и грубость. Понте приходится деверем какой-то кузине моего покойного мужа, сестра его была замужем за... нет, не помню, да и бог с ним. Я рада, что он навещает мою дочь, ей и подобает общаться с людьми порядочными, занимающими в обществе высокое положение.
— Вот уж насчет положения этого самого дона Фраскито я так скажу, что висит он между небом и землей — чистый бриллиант без оправы.
— В наше время был он холостяком из тех, что любят пожить. Служил на хорошем месте, был вхож в знатные дома, а ночи проводил в игорном клубе.
— Сейчас он, ни дать, беден как церковная мышь, потому что ночи проводит...
— Где же?
— В волшебных дворцах сеньи Бернарды на улице Медиодиа-Гранде... В ночлежке, ясно?
— Да что ты говоришь!
— И там он ночует только тогда, когда у него есть три реала, чтоб заплатить за постель в зале, где почище.
— С ума ты сошла, Бенина!
— Я его там видела, сеньора. Бернарда — моя подруга. Это она одолжила нам восемь дуро — вспоминаете? — когда вам пришлось платить за просроченную закладную и послать в Ронду кучу денег.
— Да, да... А потом она каждый божий день приходила требовать долг и тянула из нас все жилы.
1 Альхесирас — город на берегу Гибралтарского пролива.
— Она самая. И все-таки женщина она добрая. По суду взыскивать не стала, хоть и грозилась. Другие много хуже. Надо вам знать, что она богата, держит шесть ночлежных домов и на доходы с них скопила тысяч сорок дуро, вот так-то, все положила в банк и живет теперь на проценты.
— Ну и ну! Что на свете творится... Но вернемся к нашему кабальеро Понте, в Андалусии так его и звали; если, ты говоришь, он беден, то жаль беднягу... Но для нас оно, пожалуй, и лучше: его визиты могли бы бросить тень на репутацию моей дочери, будь он богатым, хоть и старым ловеласом, а не последним бедняком, нищим в сюртуке.
— Я-то думаю,— сказала, смеясь, Бенина, которая при малейшей передышке от тяжких забот проявляла склонность к шуткам,— он туда ходит затем... чтоб его набальзамировали... Самое время. Даже надо с этим поспешить, пока он не протух.
Донья Пака посмеялась шутке, а потом спросила о семье сына.
— Мальчика я не застала ни сегодня, ни вчера,— сообщила Бенина.— Но Хулиана сказала, что он бегает, как нахлыстанный, в городе этот... как его... грипп, и каждый аптекарь старается расхвалить свой товар. Антоньито мечтает заработать побольше денег и запустить свою собственную газету для одних только торговых объявлений, ну, скажем, где какой товар продают. Близнецы — что твои сдобные булочки, но они им обходятся недешево: кормилице подавай и жаркое, и фасоль, а поесть она не дура, сколько ни наложи — все умнет. Хулиана обещала выделить и нам немного убоины, что ей пришлет к празднику своего святого ее дядя, и еще ваша невестка даст нам обрезки кожи, которые выбрасывают в мусорную корзину сапожники в той мастерской, где она подрабатывает, стежки у нее получаются лучше всех.
— Неплохая жена сыну досталась,—снисходительно заметила донья Пака,— правда, такая простая, что ровней мне никогда не станет. Подачки ее меня оскорбляют, но я благодарна ей за добрые намерения... Ну что ж, пора нам спать. Пища как будто улеглась в желудке, через полчасика приготовь и подай мне лекарство. Сегодня что-то ноги уж очень отяжелели, а в глазах — туман. Не дай, господи, вовсе ослепнуть! Не могу представить себе, что тогда будет. Ем я, слава богу, хорошо, а глаза с каждым днем слабеют и слабеют, хоть и не болят. И по ночам-то я теперь сплю спокойно благодаря тебе, знаю, что ты обо всем подумаешь, а проснусь — в глазах мутно и ноги как ватные. Ну скажи на милость: ревматизм ревматизмом, но при чем тут зрение? Мне велят гулять. А как я покажусь на людях одетой бог знает во что? Да еще все время буду бояться, как бы случайно не повстречался кто-нибудь из тех, кто знавал меня в лучшую пору моей жизни, или какой-нибудь из этих алчных и грубых мужланов, которым мы задолжали.
Услышав эти слова, Бенина вспомнила о самом главном, что должна была сказать своей госпоже в этот вечер, и решила не откладывать дела в долгий ящик, ибо новость могла разволновать донью Пакиту и лишить ее сна; поэтому, когда они, прежде чем уйти с кухни, взялись за мытье еще остававшейся в доме убогой посуды — причем и донья Франсиска не считала это занятие зазорным, Бенина сказала как бы между прочим:
— Ах да, я и забыла... Что за голова! Сегодня я повстречала сеньора дона Карлоса Морено Трухильо.
Донья Пака замерла и чуть было не выронила тарелку.
— Дона Карлоса?.. И что же он сказал? Он сам заговорил с тобой? Спросил обо мне?
— Ясное дело, да еще с таким интересом, что...
— В самом деле? Вовремя вспомнил обо мне этот скупец, который равнодушно взирал, как я погружаюсь в бездну нищеты, а ведь я — золовка его жены... Пурита была сестрой моего Антонио, ты же знаешь... А он руки мне не протянул...
— В прошлом году, в этот же самый день, в день смерти своей жопы, он кое-что вам прислал.
— Каких-то шесть дуро! Стыд и позор! — воскликнула донья Пака, давая выход возмущению, негодованию и презрению, накопившимся в ее душе за долгие годы нужды и унижения.— У меня щеки горят огнем, как вспомню об этом. Шесть дуро! И еще обноски покойной Пуриты: грязные перчатки, рваные юбки да вечернее платье, совсем ветхое, какие носили, когда наша королева была еще принцессой... На что мне это тряпье?.. Ну ладно, продолжай: ты его повстречала... В котором часу и где?
— Примерно в половине первого. Он вышел из церкви святого Севастиана...
— Я знаю, что он каждое утро обтирает штанами пыль со скамей в церквах. В половине первого, говоришь? Да ты же в это время подавала завтрак дону Ромуальдо!
Не такова была Бенина, чтобы смешаться, когда ее поймали на слове. Ее изощренный во всяких хитростях ум и удивительная память позволили ей быстро ухватить несоответствие между выдумкой и правдой и тотчас найти выход из положения, нанизав одну ложь на другую:
— Да разве я не говорила вам, что, когда накрыли на стол, оказалось, что не хватает салатницы, и меня послали за ней в лавку на площадь Ангела, на угол улицы Эс-пос-и-Мина?
— Может, и сказала, я не помню. Но как же ты могла уйти из кухни перед самым завтраком?
— А у нас там молодая служанка из деревни, она и улиц-то не знает, и купить может бог весть что. Пробегала бы целый час и вместо салатницы принесла бы тазик для умывания... Я-то сбегала мигом, а в кухне осталась Пат-рос, она в хозяйстве разбирается не хуже, если не лучше, чем я... Вот так я и встретила этого старикашку дона Кар-лоса.
— Но для того, чтобы с улицы Греда попасть на Эспос-и-Мина, тебе не надо было идти мимо церкви.
— Так я сказала, что это он шел из церкви, шел и поглядывал на часы на улице Кансеко. Я была в лавке. Лавочник вышел поздороваться с доном Карлосом. А тот увидел меня, и мы поговорили...
— О чем же вы говорили? Расскажи.
— О, он сказал мне... сказал... Спросил про вас и про детей.
— Что его каменному сердцу мать и дети! У этого человека в Мадриде тридцать четыре дома, так я слышала, тридцать четыре — возраст Иисуса Христа и еще один прибавить; этот человек нажил огромные деньги, занимаясь контрабандой, подмазывая таможенников и надувая всех на свете, а теперь он, видите ли, проявляет участие! Вовремя вспомнил, как говорится, после ужина горчица... Тебе надо было сказать ему, что я горжусь своей бедностью, если она воздвигла барьер между ним и мною... Ведь к бедным он подходит со своей меркой и у него свой расчет. Он думает, что, подавая по «худышке», покупает по дешевке молитвы нищих и этим сумеет обмануть всевышнего, обманом пролезть в царство небесное, выдав себя не за того, кто он есть на самом деле, точь-в-точь как в таможне он выдавал шотландку за перкаль по полтора реала за вару1, подделывая таможенные штампы, накладные и прочие документы... Ты сказала ему все это, отвечай, сказала?
Вара — мера длины, равная 83,5 см.
XI
— Нет, сеньора, я ему этого не говорила, да и ни к чему это,— заметила Бенина, видя, что донья Франсиска ужасно разволновалась, даже кровь в лицо бросилась.
— Разве ты не помнишь, что со мной сделали он и его жена, которая тоже хороша была штучка? Ведь когда начались мои беды, они воспользовались моим безвыходным положением, чтобы нажиться. Не только не помогли мне, но и затягивали цетлю потуже на моей шее. Знали, что меня рвут на части ростовщики и не предложили денег взаймы на честных условиях. Могли спасти, а дали погибнуть. А когда мне пришлось продать мебель, они купили ее за понюшку табаку, мои золоченые стулья из гостиной и шелковые занавеси... Охотились за дешевизной и, когда я погибла окончательно — мне грозила опись имущества,— явились как «спасители». Сколько, по-твоему, они дали за святого Николая Толентинского, картину севильской школы, украшавшую когда-то дом моего мужа, который дорожил ею, как зеницей ока? Сколько? Двадцать четыре дуро, дорогая моя Бенина, двадцать четыре дуро! Застигли меня в каком-то отупении, я умирала от страха и сама не знала, что делала. Потом один сеньор из музея сказал, что картина стоила не меньше пятисот дуро... Вот что это за люди! Они не только никогда в жизни не знали истинного милосердия, но и деликатности у них не было ни на грош. Все, что нам присылали из Ронды,— яблоки, печенье из кедровых орехов, медовые пряники с миндалем,— почти целиком попадало в руки Пуриты. А они на это отвечали вазочкой конфет в день святого Антония да безвкусными дешевыми украшениями в день моего рождения. Дон Карлос был такой бессовестный, что вечно заходил к нам в час, когда мы пили кофе... Видела бы ты, как у него слюнки текли! Ведь у себя они пили не кофе, а помои. А если мы шли вместе в театр — я приглашала их в свою ложу,— они всегда устраивали так, что входные билеты на всех покупал Антонио... Я уж не говорю о том, как нахально они пользовались нашими лошадьми. Сама помнишь, в тот день, когда мы им продали стулья, они с утра до вечера раскатывали в нашей коляске по Кастельяне 1 и Ретиро.
Бенина только поддакивала и не перебивала свою госпожу, ибо знала, что, если уж речь зашла о подобных вещах, лучше дать ей выговориться. Лишь когда донья
Кастельяна — центральный бульвар Мадрида.
Пака закончила свою речь, едва не задохнувшись от негодования, служанка осмелилась сообщить ей новость:
— Так вот, дон Карлос велел мне зайти к нему завтра утром.
— Для чего?
— Хочет о чем-то поговорить...
— Так я и знала. Наверняка пришлет мне жалкую подачку... Ну конечно — ведь сегодня — годовщина смерти Пуры... Хочет отделаться какой-нибудь мелочью.
— Как знать, сеньора! А вдруг он расщедрится...
— Он? Я представляю себе, как он сунет тебе пару песет или дуро и будет ждать, что с небес тотчас слетят к нему ангелы, чтобы восславить такой великий подвиг милосердия. На твоем месте, Нина, я бы отказалась от его подачки. Пока нас не забывает наш дон Ромуальдо, мы можем позволить себе такую роскошь, чтоб сохранить хоть капельку достоинства.
— Нет, так не годится. Он, чего доброго, обидится, скажет, вы загордились или бог его знает что еще.
— И пускай себе говорит. Только кому же он это скажет?
— Самому дону Ромуальдо, он с ним дружен. Каждый день ходит слушать его мессу, а потом заходит поболтать к нему в ризницу.
— Ну, поступай, как знаешь. И на всякий случай расскажи дону Ромуальдо, что за человек дон Карлос, пусть этот святой муж знает, что нынешней набожности дона Карлоса — грош цена. В общем, я знаю, ты зла мне не желаешь, и завтра увидим, много ли ты извлечешь из этой встречи, думаю, не больше, чем зулус из проповеди.
Поговорили еще кое о чем. Бенина старалась перевести разговор в более спокойные, мирные тона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
X
Теперь, дорогой читатель, соткав основу моего повествования, начинаю плести узор и сообщаю, что в тот день, с которого начался мой рассказ, госпожа покушала с отменным аппетитом, и пока уничтожала припасы, купленные на дуро слепого Альмудены, одновременно переваривала милосердную ложь своей служанки и компаньонки, а та пичкала ее этим кушаньем не скупясь. Донья Пака к тому времени так^веровала в способности Бенины, что уж и не беспокоилась о завтрашнем дне, она не сомневалась, что любые препятствия ее верной служанке нипочем при ее старании и житейском опыте да еще при покровительстве благословенного дона Ромуальдо.
Госпожа и служанка пообедали вместе, и когда добрались до десерта, донья Пака сказала:
— Ты уж не жалей времени на тех добрых господ, хоть ты и нанималась на полдня, и если тебя и в другой раз попросят задержаться после двенадцати, оставайся, я уж тут сама как-нибудь управлюсь до твоего прихода.
— Ну зачем это? — возразила Бенина.— Коли мне там времени хватает, как же я могу оставить вас одну. Они люди добрые и стараются...
— Это сразу видно. Я молю господа, чтоб наградил их за доброту к тебе, и была бы очень рада, если бы дона Ромуальдо произвели в епископы.
— Так уже поговаривают, что его хотят назначить как раз епископом какой-то там епархии на Филиппинских островах.
— Так далеко? Нет уж, этого не надо. Такой человек нужен и здесь, ведь он творит столько добра.
— Вот то же самое говорит и Патрос, его старшая племянница, я вам о ней рассказывала.
— Это та, у которой волосы с проседью, а глаза немного косят?
— Нет, другая.
— Ах да, Патрос заикается, и у нее трусятся руки...
— Вот-вот. Так она говорит, зачем им тащиться за тридевять морей... Уж лучше быть простым священником здесь, чем епископом там, где, говорят, полдень наступает, как раз когда у нас полночь.
— Значит, это у антиподов.
— Но сестра его, донья Хосефа, считает, что лучше получить митру где богу угодно и что она-то готова ехать хоть на край света, лишь бы увидеть преподобного братца на такой должности, какой он заслуживает.
— Что ж, может, она и права. А нам уж придется покориться воле господней^ если уедет в такую даль тот, кто, поддерживая тебя, протягивает руку помощи и мне. Бог все наперед знает, и может случиться так, что зло обернется добром: дон Ромуальдо перед отъездом возьмет да и препоручит нас здешнвхму епископу, а то и самому нунцию...
— Очень может быть. Поживем — увидим. Разговор на этом не был закончен, ибо донья Пака уже
знала этого выдуманного священника, как будто ей довелось увидеть его воочию и побеседовать с ним: Бенина так подробно и красочно описывала их благодетеля, что госпожа мысленным взором видела его как живого. Но мы не станем тратить чернил на изложение дальнейшей болтовни двух женщин на эту тему, а перейдем к вещам более важным для нашей правдивой истории.
— Скажи-ка, Нина, а что нового у Обдулии?
— Да ничего. Что может быть нового у бедняжки. Этот проходимец Лукитас два дня домой носу не кажет. Наша девочка говорит, у него завелись деньги, получил за какого-то набальзамированного и теперь спускает их с потаскушками в веселых домах на улице Бонетильо.
— Господи Иисусе! Отец-то его куда смотрит?
— Когда поймает на какой проделке, поругает, а то и поколотит. Да тому все нипочем. Девочке, правда, свекровь присылает еду, но уж такими скудными порциями, что только червячка заморить. И если б я не носила ей, что могу, бедняжка умерла бы с голоду. Ангелочек наш! А знаете что? В последние дни она как-то повеселела. Такой уж у нее характер. Когда надо бы радоваться, она плачет; когда же есть все причины печалиться — вдруг ни с того ни с сего станет такой веселой, только что в пляс не пускается. Одному богу ведомо, когда на какой лад заиграет эта капI ризная дудочка. Так вот, прихожу я и вижу — она веселая, да-да, сеньора, а все оттого, что вообразила себе что-нибудь хорошее. Да так оно и лучше. Она из тех, кто верит тому, что сам навыдумывает. Только такие люди и могут радоваться в несчастье.
— Это ты верно сказала, с ней иначе не бывает, уж я-то знаю... И она сидит там одна-одинешенька?
— Нет, сеньора, с ней был тот учтивый кабальеро, что иногда заходит к ней по утрам, ну, ваш земляк из рода Дельгадо.
— А-а... Фраскито Понте. Как же, мне ль его не знать. Он из наших краев, вернее, из Альхесираса но все одно. Когда-то был щеголем и, как видно, до сих пор старается держать фасон... Но теперь-то он, скажу я тебе, стар, как замшелый пень... Человек он порядочный, настоящий кабальеро, с дамами держится как рыцарь, нынче такие не в моде, кругом одна невоспитанность и грубость. Понте приходится деверем какой-то кузине моего покойного мужа, сестра его была замужем за... нет, не помню, да и бог с ним. Я рада, что он навещает мою дочь, ей и подобает общаться с людьми порядочными, занимающими в обществе высокое положение.
— Вот уж насчет положения этого самого дона Фраскито я так скажу, что висит он между небом и землей — чистый бриллиант без оправы.
— В наше время был он холостяком из тех, что любят пожить. Служил на хорошем месте, был вхож в знатные дома, а ночи проводил в игорном клубе.
— Сейчас он, ни дать, беден как церковная мышь, потому что ночи проводит...
— Где же?
— В волшебных дворцах сеньи Бернарды на улице Медиодиа-Гранде... В ночлежке, ясно?
— Да что ты говоришь!
— И там он ночует только тогда, когда у него есть три реала, чтоб заплатить за постель в зале, где почище.
— С ума ты сошла, Бенина!
— Я его там видела, сеньора. Бернарда — моя подруга. Это она одолжила нам восемь дуро — вспоминаете? — когда вам пришлось платить за просроченную закладную и послать в Ронду кучу денег.
— Да, да... А потом она каждый божий день приходила требовать долг и тянула из нас все жилы.
1 Альхесирас — город на берегу Гибралтарского пролива.
— Она самая. И все-таки женщина она добрая. По суду взыскивать не стала, хоть и грозилась. Другие много хуже. Надо вам знать, что она богата, держит шесть ночлежных домов и на доходы с них скопила тысяч сорок дуро, вот так-то, все положила в банк и живет теперь на проценты.
— Ну и ну! Что на свете творится... Но вернемся к нашему кабальеро Понте, в Андалусии так его и звали; если, ты говоришь, он беден, то жаль беднягу... Но для нас оно, пожалуй, и лучше: его визиты могли бы бросить тень на репутацию моей дочери, будь он богатым, хоть и старым ловеласом, а не последним бедняком, нищим в сюртуке.
— Я-то думаю,— сказала, смеясь, Бенина, которая при малейшей передышке от тяжких забот проявляла склонность к шуткам,— он туда ходит затем... чтоб его набальзамировали... Самое время. Даже надо с этим поспешить, пока он не протух.
Донья Пака посмеялась шутке, а потом спросила о семье сына.
— Мальчика я не застала ни сегодня, ни вчера,— сообщила Бенина.— Но Хулиана сказала, что он бегает, как нахлыстанный, в городе этот... как его... грипп, и каждый аптекарь старается расхвалить свой товар. Антоньито мечтает заработать побольше денег и запустить свою собственную газету для одних только торговых объявлений, ну, скажем, где какой товар продают. Близнецы — что твои сдобные булочки, но они им обходятся недешево: кормилице подавай и жаркое, и фасоль, а поесть она не дура, сколько ни наложи — все умнет. Хулиана обещала выделить и нам немного убоины, что ей пришлет к празднику своего святого ее дядя, и еще ваша невестка даст нам обрезки кожи, которые выбрасывают в мусорную корзину сапожники в той мастерской, где она подрабатывает, стежки у нее получаются лучше всех.
— Неплохая жена сыну досталась,—снисходительно заметила донья Пака,— правда, такая простая, что ровней мне никогда не станет. Подачки ее меня оскорбляют, но я благодарна ей за добрые намерения... Ну что ж, пора нам спать. Пища как будто улеглась в желудке, через полчасика приготовь и подай мне лекарство. Сегодня что-то ноги уж очень отяжелели, а в глазах — туман. Не дай, господи, вовсе ослепнуть! Не могу представить себе, что тогда будет. Ем я, слава богу, хорошо, а глаза с каждым днем слабеют и слабеют, хоть и не болят. И по ночам-то я теперь сплю спокойно благодаря тебе, знаю, что ты обо всем подумаешь, а проснусь — в глазах мутно и ноги как ватные. Ну скажи на милость: ревматизм ревматизмом, но при чем тут зрение? Мне велят гулять. А как я покажусь на людях одетой бог знает во что? Да еще все время буду бояться, как бы случайно не повстречался кто-нибудь из тех, кто знавал меня в лучшую пору моей жизни, или какой-нибудь из этих алчных и грубых мужланов, которым мы задолжали.
Услышав эти слова, Бенина вспомнила о самом главном, что должна была сказать своей госпоже в этот вечер, и решила не откладывать дела в долгий ящик, ибо новость могла разволновать донью Пакиту и лишить ее сна; поэтому, когда они, прежде чем уйти с кухни, взялись за мытье еще остававшейся в доме убогой посуды — причем и донья Франсиска не считала это занятие зазорным, Бенина сказала как бы между прочим:
— Ах да, я и забыла... Что за голова! Сегодня я повстречала сеньора дона Карлоса Морено Трухильо.
Донья Пака замерла и чуть было не выронила тарелку.
— Дона Карлоса?.. И что же он сказал? Он сам заговорил с тобой? Спросил обо мне?
— Ясное дело, да еще с таким интересом, что...
— В самом деле? Вовремя вспомнил обо мне этот скупец, который равнодушно взирал, как я погружаюсь в бездну нищеты, а ведь я — золовка его жены... Пурита была сестрой моего Антонио, ты же знаешь... А он руки мне не протянул...
— В прошлом году, в этот же самый день, в день смерти своей жопы, он кое-что вам прислал.
— Каких-то шесть дуро! Стыд и позор! — воскликнула донья Пака, давая выход возмущению, негодованию и презрению, накопившимся в ее душе за долгие годы нужды и унижения.— У меня щеки горят огнем, как вспомню об этом. Шесть дуро! И еще обноски покойной Пуриты: грязные перчатки, рваные юбки да вечернее платье, совсем ветхое, какие носили, когда наша королева была еще принцессой... На что мне это тряпье?.. Ну ладно, продолжай: ты его повстречала... В котором часу и где?
— Примерно в половине первого. Он вышел из церкви святого Севастиана...
— Я знаю, что он каждое утро обтирает штанами пыль со скамей в церквах. В половине первого, говоришь? Да ты же в это время подавала завтрак дону Ромуальдо!
Не такова была Бенина, чтобы смешаться, когда ее поймали на слове. Ее изощренный во всяких хитростях ум и удивительная память позволили ей быстро ухватить несоответствие между выдумкой и правдой и тотчас найти выход из положения, нанизав одну ложь на другую:
— Да разве я не говорила вам, что, когда накрыли на стол, оказалось, что не хватает салатницы, и меня послали за ней в лавку на площадь Ангела, на угол улицы Эс-пос-и-Мина?
— Может, и сказала, я не помню. Но как же ты могла уйти из кухни перед самым завтраком?
— А у нас там молодая служанка из деревни, она и улиц-то не знает, и купить может бог весть что. Пробегала бы целый час и вместо салатницы принесла бы тазик для умывания... Я-то сбегала мигом, а в кухне осталась Пат-рос, она в хозяйстве разбирается не хуже, если не лучше, чем я... Вот так я и встретила этого старикашку дона Кар-лоса.
— Но для того, чтобы с улицы Греда попасть на Эспос-и-Мина, тебе не надо было идти мимо церкви.
— Так я сказала, что это он шел из церкви, шел и поглядывал на часы на улице Кансеко. Я была в лавке. Лавочник вышел поздороваться с доном Карлосом. А тот увидел меня, и мы поговорили...
— О чем же вы говорили? Расскажи.
— О, он сказал мне... сказал... Спросил про вас и про детей.
— Что его каменному сердцу мать и дети! У этого человека в Мадриде тридцать четыре дома, так я слышала, тридцать четыре — возраст Иисуса Христа и еще один прибавить; этот человек нажил огромные деньги, занимаясь контрабандой, подмазывая таможенников и надувая всех на свете, а теперь он, видите ли, проявляет участие! Вовремя вспомнил, как говорится, после ужина горчица... Тебе надо было сказать ему, что я горжусь своей бедностью, если она воздвигла барьер между ним и мною... Ведь к бедным он подходит со своей меркой и у него свой расчет. Он думает, что, подавая по «худышке», покупает по дешевке молитвы нищих и этим сумеет обмануть всевышнего, обманом пролезть в царство небесное, выдав себя не за того, кто он есть на самом деле, точь-в-точь как в таможне он выдавал шотландку за перкаль по полтора реала за вару1, подделывая таможенные штампы, накладные и прочие документы... Ты сказала ему все это, отвечай, сказала?
Вара — мера длины, равная 83,5 см.
XI
— Нет, сеньора, я ему этого не говорила, да и ни к чему это,— заметила Бенина, видя, что донья Франсиска ужасно разволновалась, даже кровь в лицо бросилась.
— Разве ты не помнишь, что со мной сделали он и его жена, которая тоже хороша была штучка? Ведь когда начались мои беды, они воспользовались моим безвыходным положением, чтобы нажиться. Не только не помогли мне, но и затягивали цетлю потуже на моей шее. Знали, что меня рвут на части ростовщики и не предложили денег взаймы на честных условиях. Могли спасти, а дали погибнуть. А когда мне пришлось продать мебель, они купили ее за понюшку табаку, мои золоченые стулья из гостиной и шелковые занавеси... Охотились за дешевизной и, когда я погибла окончательно — мне грозила опись имущества,— явились как «спасители». Сколько, по-твоему, они дали за святого Николая Толентинского, картину севильской школы, украшавшую когда-то дом моего мужа, который дорожил ею, как зеницей ока? Сколько? Двадцать четыре дуро, дорогая моя Бенина, двадцать четыре дуро! Застигли меня в каком-то отупении, я умирала от страха и сама не знала, что делала. Потом один сеньор из музея сказал, что картина стоила не меньше пятисот дуро... Вот что это за люди! Они не только никогда в жизни не знали истинного милосердия, но и деликатности у них не было ни на грош. Все, что нам присылали из Ронды,— яблоки, печенье из кедровых орехов, медовые пряники с миндалем,— почти целиком попадало в руки Пуриты. А они на это отвечали вазочкой конфет в день святого Антония да безвкусными дешевыми украшениями в день моего рождения. Дон Карлос был такой бессовестный, что вечно заходил к нам в час, когда мы пили кофе... Видела бы ты, как у него слюнки текли! Ведь у себя они пили не кофе, а помои. А если мы шли вместе в театр — я приглашала их в свою ложу,— они всегда устраивали так, что входные билеты на всех покупал Антонио... Я уж не говорю о том, как нахально они пользовались нашими лошадьми. Сама помнишь, в тот день, когда мы им продали стулья, они с утра до вечера раскатывали в нашей коляске по Кастельяне 1 и Ретиро.
Бенина только поддакивала и не перебивала свою госпожу, ибо знала, что, если уж речь зашла о подобных вещах, лучше дать ей выговориться. Лишь когда донья
Кастельяна — центральный бульвар Мадрида.
Пака закончила свою речь, едва не задохнувшись от негодования, служанка осмелилась сообщить ей новость:
— Так вот, дон Карлос велел мне зайти к нему завтра утром.
— Для чего?
— Хочет о чем-то поговорить...
— Так я и знала. Наверняка пришлет мне жалкую подачку... Ну конечно — ведь сегодня — годовщина смерти Пуры... Хочет отделаться какой-нибудь мелочью.
— Как знать, сеньора! А вдруг он расщедрится...
— Он? Я представляю себе, как он сунет тебе пару песет или дуро и будет ждать, что с небес тотчас слетят к нему ангелы, чтобы восславить такой великий подвиг милосердия. На твоем месте, Нина, я бы отказалась от его подачки. Пока нас не забывает наш дон Ромуальдо, мы можем позволить себе такую роскошь, чтоб сохранить хоть капельку достоинства.
— Нет, так не годится. Он, чего доброго, обидится, скажет, вы загордились или бог его знает что еще.
— И пускай себе говорит. Только кому же он это скажет?
— Самому дону Ромуальдо, он с ним дружен. Каждый день ходит слушать его мессу, а потом заходит поболтать к нему в ризницу.
— Ну, поступай, как знаешь. И на всякий случай расскажи дону Ромуальдо, что за человек дон Карлос, пусть этот святой муж знает, что нынешней набожности дона Карлоса — грош цена. В общем, я знаю, ты зла мне не желаешь, и завтра увидим, много ли ты извлечешь из этой встречи, думаю, не больше, чем зулус из проповеди.
Поговорили еще кое о чем. Бенина старалась перевести разговор в более спокойные, мирные тона.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29