Короче говоря, сколько у нас денег?
— Для вас это неважно. Предоставьте уж мне управляться с хозяйством. Как деньги кончатся, не вы же пойдете их добывать.
— Да, да, я знаю, что ты пойдешь и добудешь. А я уже ни на что не гожусь.
— Как это не годитесь? Вот, помогите-ка мне почистить эти картофелины..
— Что ж, изволь. О, я совсем забыла. Фраскито любит чай, а ведь он такой изнеженный, надо купить лучшего.
— Ну, ясно. Съезжу-ка я в Китай.
— Не смейся. Поди в лавку и попроси того чаю, который называется «Мандарин». И заодно прихвати кусок хорошего сыра на десерт...
— Вот, вот... Бросьте вы эти замашки и забудьте о транжирстве.
— Ты же сама знаешь, что он привык обедать в богатых домах.
— Совершенно верно, например, в таверне Бото, что на улице Аве-Мария... Порция жаркого — реал, а с хлебом и вином — тридцать пять сентимо.
— Ты что-то сегодня... совсем невыносимая. Но я покоряюсь, Нина. Здесь командуешь ты.
— Да если б я не командовала, хороши бы мы были! Нас давно уже отправили бы в городской приют Сан-Бер-нардино, а то и в Эль-Пардо
За такими шуточками они не заметили, как наступил вечер, и все втроем скромно поужинали, в неплохом расположении духа, ибо и с бедностью можно мириться, когда есть хоть кусок хлеба, чтобы заморить червячка. Однако истины ради мы вынуждены отметить, что хорошее настроение доньи Паки немного испортилось, когда обе женщины удалились в спальню и хозяйка дома легла на кровать, а Бенина постелила себе на полу,, так как свою кровать уступила Фраскито. Мы уже знаем, что у вдовы Сапаты нрав был переменчив, она без всякой видимой причины могла внезапно перейти от благодушия к неправедному гневу, от детской доверчивости к болезненной подозрительности, от разумных речей к несусветной чепухе. Служанка знала об этих крутых поворотах мыслей и чувств своей госпожи, про себя называла ее флюгером и, не принимая
1 Эль-Пардо— в те годы предместье Мадрида, где находился приют, фактически тюрьма для бездомных нищих.
близко к сердцу ее сердитых или гневных слов, спокойно ждала, когда ветер подует в другую сторону. И действительно, ветер неожиданно поворачивал, разгонял грозовые тучи, и точно так же, как минутами раньше мальва превращалась в чертополох, теперь чертополох снова оказывался мальвой.
По достоверным сведениям, дурное настроение доньи Паки в тот вечер, о котором я рассказываю, вызвано было тем, что Фраскито во время бесед за ужином и десертом оказывал явное предпочтение Бенине, что глубоко уязвило самолюбие несчастной вдовы. Лишь Бенине выражал этот достойный муж свою глубокую благодарность, не оставляя для госпожи ничего, кроме холодной учтивости; Бенине адресовались все его улыбки, самые цветистые фразы, на Бенину избивалась вся нежность его кроткого, как у ягненка при последнем издыхании, взгляда; ко всему этому надо добавить, что в течение вечера он раз двести назвал Бенину ангелом, а это уж было верхом неприличия.
После этих пояснений послушаем, что говорит донья Пака, лежа на кровати, своей служанке, устроившей себе ложе на цолу:
— Послушай, милая, мне кажется, я даже уверена, что ты опоила этого несчастного каким-то приворотным зельем. Гляди, как он тебя возлюбил! Не будь ты такой безобразной и противной старухой, можно было бы подумать, что он тобой увлечен... Правда, ты добра, сострадательна и умеешь расположить к себе заботами и ласковым обращением... и это, конечно, может обмануть того, кто тебя не знает... Но при всех твоих способностях никак нельзя предположить, чтобы ты пленила такого искушенного в жизни человека... Если ты так думаешь и пыжишься от гордости, бедняжеч-ка, мой тебе совет: выбрось это из головы. Чем ты была, тем и останешься до конца своих дней... Но не бойся, я не стану разочаровывать дона Фраскито, рассказывая ему о твоих повадках, о том, как ты любишь обсчитывать господ, и о многом, многом другом, что знаешь ты и знаю я...
Бенина помалкивала, натянув простыню до глаз, но ее смирение и сдержанность еще больше распаляли гнев бедной вдовы, и та продолжала язвить свою верную компаньонку:
— Никто так не ценит твои достоинства, как я, но тебя надо все время держать на расстоянии, чтобы ты знала свое место и не зарывалась, не воображала себя ровней тем, кто выше тебя. Вспомни, как я дважды выгоняла тебя из дома за обсчеты... Ты до того дошла в своем бесстыдстве, скажу даже — в своем нахальстве, что... что даже я, никогда не любившая считать да подсчитывать, и то заметила, как денежки текут из моего кармана в твой... текут непрерывным потоком!.. Что? Что ты сказала?.. Ах так, не отвечаешь. Онемела ты, что ли?
— Да, сеньора, я онемела,— спокойно и просто ответила доблестная служанка.— Быть может, когда вы устанете и закроете рот, я скажу вам... Но нет, ничего не скажу.
XXVI
— Ха-ха... Да говори что хочешь...— продолжала донья Пака.— Посмеешь ли ты сказать мне что-нибудь оскорбительное? Да, я никогда не умела подводить баланс! Ну и что? Кто тебе сказал, что дама из общества должна копаться в конторских книгах? Отсутствие учета и каких бы то ни было записей — это естественное проявление моей безграничной щедрости. Я позволяла обкрадывать себя всем кому не лень, видела, как вор запускает руку в мой карман, и притворялась дурой... Такая я была всю жизнь. Но разве это грех? Господь мне его простит. Чего он не прощает, Бенина, так это лицемерия, притворства и всяческих ухищрений, с помощью которых человек пытается показать себя лучше, чем он есть. А у меня по лицу всегда можно прочесть, что у меня на душе, и в глазах всего света я была, есть и останусь сама собой, такой, какой сотворил меня господь, со всеми моими недостатками и достоинствами... Тебе нечего мне ответить?.. Не можешь придумать ничего в свое оправдание?
— Сеньора, я молчу, потому что засыпаю.
— Нет, ты не засыпаешь, это ложь: совесть не даст тебе уснуть. Ты понимаешь, что я права и что ты действительно из тех, кто из кожи лезет вон, чтобы замаскировать, скрыть свои грешки... Даже не «грешки», это не совсем верное слово. Буду великодушной, как и во всем прочем, и скажу: слабости... Но какие слабости! Все мы слабы, но уж ты-то смело можешь сказать: «Я зовусь не Бениной, имя мое — Слабость...» Однако не беспокойся, сама знаешь, я не стану рассказывать все о тебе сеньору де Понте, чтобы развенчать тебя и тем самым лишить его всяких иллюзий... Вот потеха-то!.. Не мог же он увидеть у тебя ни стройной фигуры, ни свежего розового личика, ни тонкого обхождения, какое бывает у хорошо воспитанных женщин,— ведь ничего такого, что привлекает к нам мужчин, у тебя нет и в помине...
Гак что же он в тебе нашел? Что? Убей меня бог, если я знаю. Если б ты была чистосердечна, какой никогда не была и не будешь... Ты слышишь, что я тебе говорю?
— Слышу, сеньора.
— Если б ты была чистосердечна, ты призналась бы мне, что сеньор Понте называет тебя ангелом за то, что ты хорошо готовишь чесночный суп и гренки... Тебе кажется этого достаточным, чтобы женщину называли ангелом в полном смысле слова?
— Да вам-то какая забота?.. Пусть сеньор де Понте Дельгадо называет меня, как ему заблагорассудится.
— Ты, пожалуй, права... Может статься, он просто над тобой подшучивает, ведь большие господа, знающие толк в светских разговорах, часто шутят, нам кажется, что они возносят нас до небес, а они, как говорится, валяют дурака... Но уж коли он от души это говорит и у него на твой счет серьезные намерения... Может быть, и так, Бенина, на белом свете чего только^не бывает... Тогда ты должна быть с ним честной и признаться ему в своих прегрешениях, чтобы он не думал, что ты чиста, как ангел небесный. Если ты этого не сделаешь, ты — дурная женщина. В таких случаях, Нина, надо говорить правду, всю правду. Фраски-то, видно, вообразил себе, что ты — чудо целомудрия, ха-ха... И воистину было бы чудом прожить до шестидесяти лет в Мадриде служанкой и сохранить невинность... Впрочем, ты можешь сказать, что тебе пятьдесят пять, этот грех невелик, все мы, женщины, ему подвержены, но в вопросах морали, нравственных устоев шутить нельзя. Пойми, милая, я тебя очень люблю и как твоя госпожа и твой друг советую поговорить с ним начистоту, рассказать обо всех своих проступках и грехопадениях. Тогда этот бедняга не скажет, что ты его обманула, когда со временем ему откроется то, что ты сейчас от него скрываешь. Да, Нина, да, дочь моя, признайся ему во всем, даже если при этом щеки твои покраснеют, а бородавка на лбу станет багровой. Поведай ему и о своем падении, когда тебе стукнуло уже тридцать пять... Наберись смелости и скажи: «Сеньор Фраскито, я любила гражданского гвардейца по имени Ромеро, который два с лишним года сулил мне золотые горы, а потом так и не женился на мне...» Ну, милая моя, что ж тут заливаться краской. В конце концов, что ты сделала? Полюбила мужчину. Женщины для того и созданы, чтобы любить мужчин. Тебе не повезло, попался нечестный. Кому какая судьба, милая. А ты по нему с ума сходила... Как сейчас помню. Тебя было не узнать, все из рук валилось. А уж тащила у меня, как никогда, у самой платья приличного не было, а он у тебя раскуривал дорогие сигары... Я-то видела все твои страдания и твою слепоту, день за днем ты мучилась, но вместо того чтобы избавиться от муки, сама шла на нее, об этом мне не надо рассказывать, своими глазами видела. Правда, эту историю я знаю не во всех подробностях, ты всегда от мергя что-то скрывала... Кое-что мне рассказывали, не знаю, правда или нет... Говорили, что от этой любви у тебя родился...
— Это неправда.
— И что ты отдала его в приют...
— Это неправда,— твердо и громко повторила Бенина, садясь в постели.
Услышав такой ответ, донья Пака вдруг замолчала, как ночная мышь, которая перестает скрестись, заслышав человеческие шаги или голос. Некоторое время слышались только глубокие вздохи госпожи, которые затем перешли в тихое и жалобное бормотанье. Служанка не откликалась. Состояние духа несчастной вдовы резко изменилось, флюгер повернулся в другую сторону, гнев и раздражение уступили место мягкости и кротости. Буря утихла, и наступило искреннее раскаяние в содеянном, госпоже теперь было стыдно вспомнить свои речи, и верным признаком перемены настроения были стоны и жалобы на воображаемые боли. Так как Бенина на эти сигналы не отвечала, донья Пака уже почти в полночь принялась звать ее:
— Нина, Нина, если б ты знала, как мне плохо! Ну и ночка мне выдалась! Будто кто-то прижигает мне бок каленым железом, а из ног выдергивает по одной все косточки. В голове будто не мозги, а хлебный мякиш с какой-то острой приправой... Я не хотела тебя беспокоить и не попросила, чтобы ты заварила мне липового чаю, потерла спину и дала бы порошок аспирина, бромистого натрия или сульфонала... Это ужасно... А ты спишь, как колода. Что ж, ладно, отдыхай, может, пополнеешь хоть немного... Не буду тебя беспокоить.
Нина, не говоря ни слова, встала с тюфяка, надела юбку, пошла в кухню, вскипятила воду на спиртовке и заварила липовый чай, дала госпоже лекарство, растерла спину и наконец легла к ней в постель, чтобы убаюкать ее, как ребенка. Госпоже хотелось загладить впечатление от своих злоехидных речей и, пока служанка ее убаюкивала, она не скупилась на ласковые слова:
— Если бы не ты, не знаю что бы со мной было. И я еще ропщу на господа бога, чего только ему не говорю, даже ругаю его, как простого смертного. Правда, он лишил меня многого, но он даровал мне тебя, твою дружбу, которая для меня дороже серебра, золота и бриллиантов... И вот еще я вспомнила: что ты мне посоветуешь делать, если снова придут дон Франсиско Моркечо и дон Хосе Мария Порсель но этому делу насчет наследства?..
— Но, сеньора, вам же это приснилось, а эти господа уже сто лет смирнехонько лежат в земле.
— Правильно, мне это приснилось... Ну, а если не эти, а другие придут по такому же делу, разве этого не может быть?
— Может, что и говорить. А вам не снились пустые ящики? Это верный знак, что скоро получите наследство.
— А тебе что снилось?
— Мне? Вчера снилось, будто мы повстречали черного быка.
— А это значит, что мы найдем клад... Послушай, кто может утверждать, что в этом старом доме, где когда-то жили богатые торговцы, не запрятан в стене или переборке какой-нибудь горшок, полный золотых унций?
— Слыхала я, что сто лет тому назад здесь жили торговцы тканями, очень богатые, а когда умерли... никаких денег в доме не нашли. Они вполне могли замуровать их в стену. Таких случаев не счесть.
— Я совершенно уверена, что эти деньги спрятаны здесь, в доме. Но куда же, черт побери, эти скопидомы их засунули? Нет ли какого-нибудь способа узнать об этом?
— Не знаю... не знаю,— пробормотала Бенина, а в памяти ее всплыл восточный колдовской обряд, описанный Альмуденой.
— Если не в стене, то под плитами на кухне или в чулане могли эти сеньоры припрятать денежки, как будто надеялись попользоваться ими на том свете.
— Может быть, и так... Но скорей всего в стенах или крыше между стропилами...
— Думаю, ты права. Клад может находиться как внизу, так и наверху. Знаешь, когда я ступаю по половицам в коридорах и в столовой и весь дом сотрясается, будто вот-вот рухнет, мне слышится какой-то шум, вроде бы звякает металл о металл... Ты не замечала?
— Замечала, сеньора.
— А то попробуй хоть сейчас. Пройдись по спальне, топай посильней и послушаем...
Бенина прошлась по спальне, веря словам госпожи не меньше, чем та сама, и на самом деле... они услышали звон металла, какой могли производить, разумеется, лишь груды серебра и золота (золота было больше, чем серебра), схороненного под старыми досками. О этой надеждой обе уснули и во сне продолжали слышать: дзинь... дзинь...
Огромный дом потел, как живое существо, и из бесчисленных пор выскакивали унции, сентены и другие старинные монеты.
XXVII
Наутро Бенина, шагая с корзиной на руке по дороге на Камбронерас, с беспокойством думала о бредовых мыслях несчастного Альмудены, которые, чего доброго, доведут его до сумасшествия, если она не придумает, как удержать его в границах благоразумия. Миновав Толедские ворота, увидела Потешницу и еще какую-то нищенку с большеголовым ребенком. Подруга по приходу Сан-Себастьян рассказала ей, что живет теперь у Толедского моста, из-за того что в центре Мадрида жилье слишком дорого, а милостыни подают мало. А в лачуге у реки она получает приют за сущие гроши, к тому же дышит вольным воздухом, совершая ежедневные прогулки от реки до места и от места обратно к реке. Бенина спросила, не знает ли Потешница, где живет слепой марокканец, и та ответила, что видела, как он просил у фонтана за мостом, а где он живет, она не знает.
— Помогай вам бог, сеньора,— сказала Потешница, прощаясь.— Вы сегодня на место не идете? А я иду... хоть и мало мы там собираем, но я все же устроилась неплохо. Мне каждый день приносят кучу еды из дома сеньора банкира, который живет прямо напротив церковных ворот на улице Уэртас, так что я теперь питаюсь что твоя аббатиса, а какое удовольствие видеть, как вытягивается рыло Капралыпи, когда служанка сеньора банкира приносит мне целую кастрюлищу всякой снеди... В общем, этим и живу помаленьку, да кое-что и подают по мелочи, вот так, донья Бенина, назло всем богачкам. Прощайте, всего вам доброго, надеюсь, вы встретите вашего слепого в добром здравии... Храни вас бог.
На том они разошлись, и Бенина перед мостом свернула направо, на мощенную камнем дорогу, которая спускалась в предместье Камбронерас, расположенное в низине на левом берегу Мансанареса. Вышла она на небольшую площадь, с запада ограниченную невзрачным каменным домом, с юга огражденным перилами контрфорсом моста, а с двух других сторон — неровными откосами и песчаными насыпями, поросшими диким кустарником, чертополохом и чахлой травой. Место было живописное, открытое ветрам и, можно сказать, радовало глаз, потому что отсюда видны были зеленые берега реки, прачечные на берегу и разноцветное белье на площадках для просушки. На западе виднелись горы, а на том берегу Мансанареса — кладбища Сан-Исидро и Сан-Хусто, украшавшие пейзаж многочисленными куполами пантеонов и темной зеленью кипарисов... Грусть, навеваемая видом кладбищ, здесь не лишала их своеобразной прелести, они как бы представляли собой декорацию, добавленную человеком к созданной природой панораме.
Неторопливо спустившись на эспланаду, наша нищенка увидела двух ослов... какое там двух!— восемь, десять, а то и больше, все в кричаще алых ошейниках; неподалеку от них небольшими группами расположились цыгане, гревшиеся на солнце, которое поднялось уже довольно высоко, и в его ослепительных лучах яркими пятнами горели цветастые наряды людей и украшения на животных. Говор, шутки, смех и беготня. Парни гонялись за молодыми цыганками, те проворно убегали; одетые в лохмотья дети кувыркались в пыли, и лишь ослы держались степенно и важно среди всеобщего гама и суеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
— Для вас это неважно. Предоставьте уж мне управляться с хозяйством. Как деньги кончатся, не вы же пойдете их добывать.
— Да, да, я знаю, что ты пойдешь и добудешь. А я уже ни на что не гожусь.
— Как это не годитесь? Вот, помогите-ка мне почистить эти картофелины..
— Что ж, изволь. О, я совсем забыла. Фраскито любит чай, а ведь он такой изнеженный, надо купить лучшего.
— Ну, ясно. Съезжу-ка я в Китай.
— Не смейся. Поди в лавку и попроси того чаю, который называется «Мандарин». И заодно прихвати кусок хорошего сыра на десерт...
— Вот, вот... Бросьте вы эти замашки и забудьте о транжирстве.
— Ты же сама знаешь, что он привык обедать в богатых домах.
— Совершенно верно, например, в таверне Бото, что на улице Аве-Мария... Порция жаркого — реал, а с хлебом и вином — тридцать пять сентимо.
— Ты что-то сегодня... совсем невыносимая. Но я покоряюсь, Нина. Здесь командуешь ты.
— Да если б я не командовала, хороши бы мы были! Нас давно уже отправили бы в городской приют Сан-Бер-нардино, а то и в Эль-Пардо
За такими шуточками они не заметили, как наступил вечер, и все втроем скромно поужинали, в неплохом расположении духа, ибо и с бедностью можно мириться, когда есть хоть кусок хлеба, чтобы заморить червячка. Однако истины ради мы вынуждены отметить, что хорошее настроение доньи Паки немного испортилось, когда обе женщины удалились в спальню и хозяйка дома легла на кровать, а Бенина постелила себе на полу,, так как свою кровать уступила Фраскито. Мы уже знаем, что у вдовы Сапаты нрав был переменчив, она без всякой видимой причины могла внезапно перейти от благодушия к неправедному гневу, от детской доверчивости к болезненной подозрительности, от разумных речей к несусветной чепухе. Служанка знала об этих крутых поворотах мыслей и чувств своей госпожи, про себя называла ее флюгером и, не принимая
1 Эль-Пардо— в те годы предместье Мадрида, где находился приют, фактически тюрьма для бездомных нищих.
близко к сердцу ее сердитых или гневных слов, спокойно ждала, когда ветер подует в другую сторону. И действительно, ветер неожиданно поворачивал, разгонял грозовые тучи, и точно так же, как минутами раньше мальва превращалась в чертополох, теперь чертополох снова оказывался мальвой.
По достоверным сведениям, дурное настроение доньи Паки в тот вечер, о котором я рассказываю, вызвано было тем, что Фраскито во время бесед за ужином и десертом оказывал явное предпочтение Бенине, что глубоко уязвило самолюбие несчастной вдовы. Лишь Бенине выражал этот достойный муж свою глубокую благодарность, не оставляя для госпожи ничего, кроме холодной учтивости; Бенине адресовались все его улыбки, самые цветистые фразы, на Бенину избивалась вся нежность его кроткого, как у ягненка при последнем издыхании, взгляда; ко всему этому надо добавить, что в течение вечера он раз двести назвал Бенину ангелом, а это уж было верхом неприличия.
После этих пояснений послушаем, что говорит донья Пака, лежа на кровати, своей служанке, устроившей себе ложе на цолу:
— Послушай, милая, мне кажется, я даже уверена, что ты опоила этого несчастного каким-то приворотным зельем. Гляди, как он тебя возлюбил! Не будь ты такой безобразной и противной старухой, можно было бы подумать, что он тобой увлечен... Правда, ты добра, сострадательна и умеешь расположить к себе заботами и ласковым обращением... и это, конечно, может обмануть того, кто тебя не знает... Но при всех твоих способностях никак нельзя предположить, чтобы ты пленила такого искушенного в жизни человека... Если ты так думаешь и пыжишься от гордости, бедняжеч-ка, мой тебе совет: выбрось это из головы. Чем ты была, тем и останешься до конца своих дней... Но не бойся, я не стану разочаровывать дона Фраскито, рассказывая ему о твоих повадках, о том, как ты любишь обсчитывать господ, и о многом, многом другом, что знаешь ты и знаю я...
Бенина помалкивала, натянув простыню до глаз, но ее смирение и сдержанность еще больше распаляли гнев бедной вдовы, и та продолжала язвить свою верную компаньонку:
— Никто так не ценит твои достоинства, как я, но тебя надо все время держать на расстоянии, чтобы ты знала свое место и не зарывалась, не воображала себя ровней тем, кто выше тебя. Вспомни, как я дважды выгоняла тебя из дома за обсчеты... Ты до того дошла в своем бесстыдстве, скажу даже — в своем нахальстве, что... что даже я, никогда не любившая считать да подсчитывать, и то заметила, как денежки текут из моего кармана в твой... текут непрерывным потоком!.. Что? Что ты сказала?.. Ах так, не отвечаешь. Онемела ты, что ли?
— Да, сеньора, я онемела,— спокойно и просто ответила доблестная служанка.— Быть может, когда вы устанете и закроете рот, я скажу вам... Но нет, ничего не скажу.
XXVI
— Ха-ха... Да говори что хочешь...— продолжала донья Пака.— Посмеешь ли ты сказать мне что-нибудь оскорбительное? Да, я никогда не умела подводить баланс! Ну и что? Кто тебе сказал, что дама из общества должна копаться в конторских книгах? Отсутствие учета и каких бы то ни было записей — это естественное проявление моей безграничной щедрости. Я позволяла обкрадывать себя всем кому не лень, видела, как вор запускает руку в мой карман, и притворялась дурой... Такая я была всю жизнь. Но разве это грех? Господь мне его простит. Чего он не прощает, Бенина, так это лицемерия, притворства и всяческих ухищрений, с помощью которых человек пытается показать себя лучше, чем он есть. А у меня по лицу всегда можно прочесть, что у меня на душе, и в глазах всего света я была, есть и останусь сама собой, такой, какой сотворил меня господь, со всеми моими недостатками и достоинствами... Тебе нечего мне ответить?.. Не можешь придумать ничего в свое оправдание?
— Сеньора, я молчу, потому что засыпаю.
— Нет, ты не засыпаешь, это ложь: совесть не даст тебе уснуть. Ты понимаешь, что я права и что ты действительно из тех, кто из кожи лезет вон, чтобы замаскировать, скрыть свои грешки... Даже не «грешки», это не совсем верное слово. Буду великодушной, как и во всем прочем, и скажу: слабости... Но какие слабости! Все мы слабы, но уж ты-то смело можешь сказать: «Я зовусь не Бениной, имя мое — Слабость...» Однако не беспокойся, сама знаешь, я не стану рассказывать все о тебе сеньору де Понте, чтобы развенчать тебя и тем самым лишить его всяких иллюзий... Вот потеха-то!.. Не мог же он увидеть у тебя ни стройной фигуры, ни свежего розового личика, ни тонкого обхождения, какое бывает у хорошо воспитанных женщин,— ведь ничего такого, что привлекает к нам мужчин, у тебя нет и в помине...
Гак что же он в тебе нашел? Что? Убей меня бог, если я знаю. Если б ты была чистосердечна, какой никогда не была и не будешь... Ты слышишь, что я тебе говорю?
— Слышу, сеньора.
— Если б ты была чистосердечна, ты призналась бы мне, что сеньор Понте называет тебя ангелом за то, что ты хорошо готовишь чесночный суп и гренки... Тебе кажется этого достаточным, чтобы женщину называли ангелом в полном смысле слова?
— Да вам-то какая забота?.. Пусть сеньор де Понте Дельгадо называет меня, как ему заблагорассудится.
— Ты, пожалуй, права... Может статься, он просто над тобой подшучивает, ведь большие господа, знающие толк в светских разговорах, часто шутят, нам кажется, что они возносят нас до небес, а они, как говорится, валяют дурака... Но уж коли он от души это говорит и у него на твой счет серьезные намерения... Может быть, и так, Бенина, на белом свете чего только^не бывает... Тогда ты должна быть с ним честной и признаться ему в своих прегрешениях, чтобы он не думал, что ты чиста, как ангел небесный. Если ты этого не сделаешь, ты — дурная женщина. В таких случаях, Нина, надо говорить правду, всю правду. Фраски-то, видно, вообразил себе, что ты — чудо целомудрия, ха-ха... И воистину было бы чудом прожить до шестидесяти лет в Мадриде служанкой и сохранить невинность... Впрочем, ты можешь сказать, что тебе пятьдесят пять, этот грех невелик, все мы, женщины, ему подвержены, но в вопросах морали, нравственных устоев шутить нельзя. Пойми, милая, я тебя очень люблю и как твоя госпожа и твой друг советую поговорить с ним начистоту, рассказать обо всех своих проступках и грехопадениях. Тогда этот бедняга не скажет, что ты его обманула, когда со временем ему откроется то, что ты сейчас от него скрываешь. Да, Нина, да, дочь моя, признайся ему во всем, даже если при этом щеки твои покраснеют, а бородавка на лбу станет багровой. Поведай ему и о своем падении, когда тебе стукнуло уже тридцать пять... Наберись смелости и скажи: «Сеньор Фраскито, я любила гражданского гвардейца по имени Ромеро, который два с лишним года сулил мне золотые горы, а потом так и не женился на мне...» Ну, милая моя, что ж тут заливаться краской. В конце концов, что ты сделала? Полюбила мужчину. Женщины для того и созданы, чтобы любить мужчин. Тебе не повезло, попался нечестный. Кому какая судьба, милая. А ты по нему с ума сходила... Как сейчас помню. Тебя было не узнать, все из рук валилось. А уж тащила у меня, как никогда, у самой платья приличного не было, а он у тебя раскуривал дорогие сигары... Я-то видела все твои страдания и твою слепоту, день за днем ты мучилась, но вместо того чтобы избавиться от муки, сама шла на нее, об этом мне не надо рассказывать, своими глазами видела. Правда, эту историю я знаю не во всех подробностях, ты всегда от мергя что-то скрывала... Кое-что мне рассказывали, не знаю, правда или нет... Говорили, что от этой любви у тебя родился...
— Это неправда.
— И что ты отдала его в приют...
— Это неправда,— твердо и громко повторила Бенина, садясь в постели.
Услышав такой ответ, донья Пака вдруг замолчала, как ночная мышь, которая перестает скрестись, заслышав человеческие шаги или голос. Некоторое время слышались только глубокие вздохи госпожи, которые затем перешли в тихое и жалобное бормотанье. Служанка не откликалась. Состояние духа несчастной вдовы резко изменилось, флюгер повернулся в другую сторону, гнев и раздражение уступили место мягкости и кротости. Буря утихла, и наступило искреннее раскаяние в содеянном, госпоже теперь было стыдно вспомнить свои речи, и верным признаком перемены настроения были стоны и жалобы на воображаемые боли. Так как Бенина на эти сигналы не отвечала, донья Пака уже почти в полночь принялась звать ее:
— Нина, Нина, если б ты знала, как мне плохо! Ну и ночка мне выдалась! Будто кто-то прижигает мне бок каленым железом, а из ног выдергивает по одной все косточки. В голове будто не мозги, а хлебный мякиш с какой-то острой приправой... Я не хотела тебя беспокоить и не попросила, чтобы ты заварила мне липового чаю, потерла спину и дала бы порошок аспирина, бромистого натрия или сульфонала... Это ужасно... А ты спишь, как колода. Что ж, ладно, отдыхай, может, пополнеешь хоть немного... Не буду тебя беспокоить.
Нина, не говоря ни слова, встала с тюфяка, надела юбку, пошла в кухню, вскипятила воду на спиртовке и заварила липовый чай, дала госпоже лекарство, растерла спину и наконец легла к ней в постель, чтобы убаюкать ее, как ребенка. Госпоже хотелось загладить впечатление от своих злоехидных речей и, пока служанка ее убаюкивала, она не скупилась на ласковые слова:
— Если бы не ты, не знаю что бы со мной было. И я еще ропщу на господа бога, чего только ему не говорю, даже ругаю его, как простого смертного. Правда, он лишил меня многого, но он даровал мне тебя, твою дружбу, которая для меня дороже серебра, золота и бриллиантов... И вот еще я вспомнила: что ты мне посоветуешь делать, если снова придут дон Франсиско Моркечо и дон Хосе Мария Порсель но этому делу насчет наследства?..
— Но, сеньора, вам же это приснилось, а эти господа уже сто лет смирнехонько лежат в земле.
— Правильно, мне это приснилось... Ну, а если не эти, а другие придут по такому же делу, разве этого не может быть?
— Может, что и говорить. А вам не снились пустые ящики? Это верный знак, что скоро получите наследство.
— А тебе что снилось?
— Мне? Вчера снилось, будто мы повстречали черного быка.
— А это значит, что мы найдем клад... Послушай, кто может утверждать, что в этом старом доме, где когда-то жили богатые торговцы, не запрятан в стене или переборке какой-нибудь горшок, полный золотых унций?
— Слыхала я, что сто лет тому назад здесь жили торговцы тканями, очень богатые, а когда умерли... никаких денег в доме не нашли. Они вполне могли замуровать их в стену. Таких случаев не счесть.
— Я совершенно уверена, что эти деньги спрятаны здесь, в доме. Но куда же, черт побери, эти скопидомы их засунули? Нет ли какого-нибудь способа узнать об этом?
— Не знаю... не знаю,— пробормотала Бенина, а в памяти ее всплыл восточный колдовской обряд, описанный Альмуденой.
— Если не в стене, то под плитами на кухне или в чулане могли эти сеньоры припрятать денежки, как будто надеялись попользоваться ими на том свете.
— Может быть, и так... Но скорей всего в стенах или крыше между стропилами...
— Думаю, ты права. Клад может находиться как внизу, так и наверху. Знаешь, когда я ступаю по половицам в коридорах и в столовой и весь дом сотрясается, будто вот-вот рухнет, мне слышится какой-то шум, вроде бы звякает металл о металл... Ты не замечала?
— Замечала, сеньора.
— А то попробуй хоть сейчас. Пройдись по спальне, топай посильней и послушаем...
Бенина прошлась по спальне, веря словам госпожи не меньше, чем та сама, и на самом деле... они услышали звон металла, какой могли производить, разумеется, лишь груды серебра и золота (золота было больше, чем серебра), схороненного под старыми досками. О этой надеждой обе уснули и во сне продолжали слышать: дзинь... дзинь...
Огромный дом потел, как живое существо, и из бесчисленных пор выскакивали унции, сентены и другие старинные монеты.
XXVII
Наутро Бенина, шагая с корзиной на руке по дороге на Камбронерас, с беспокойством думала о бредовых мыслях несчастного Альмудены, которые, чего доброго, доведут его до сумасшествия, если она не придумает, как удержать его в границах благоразумия. Миновав Толедские ворота, увидела Потешницу и еще какую-то нищенку с большеголовым ребенком. Подруга по приходу Сан-Себастьян рассказала ей, что живет теперь у Толедского моста, из-за того что в центре Мадрида жилье слишком дорого, а милостыни подают мало. А в лачуге у реки она получает приют за сущие гроши, к тому же дышит вольным воздухом, совершая ежедневные прогулки от реки до места и от места обратно к реке. Бенина спросила, не знает ли Потешница, где живет слепой марокканец, и та ответила, что видела, как он просил у фонтана за мостом, а где он живет, она не знает.
— Помогай вам бог, сеньора,— сказала Потешница, прощаясь.— Вы сегодня на место не идете? А я иду... хоть и мало мы там собираем, но я все же устроилась неплохо. Мне каждый день приносят кучу еды из дома сеньора банкира, который живет прямо напротив церковных ворот на улице Уэртас, так что я теперь питаюсь что твоя аббатиса, а какое удовольствие видеть, как вытягивается рыло Капралыпи, когда служанка сеньора банкира приносит мне целую кастрюлищу всякой снеди... В общем, этим и живу помаленьку, да кое-что и подают по мелочи, вот так, донья Бенина, назло всем богачкам. Прощайте, всего вам доброго, надеюсь, вы встретите вашего слепого в добром здравии... Храни вас бог.
На том они разошлись, и Бенина перед мостом свернула направо, на мощенную камнем дорогу, которая спускалась в предместье Камбронерас, расположенное в низине на левом берегу Мансанареса. Вышла она на небольшую площадь, с запада ограниченную невзрачным каменным домом, с юга огражденным перилами контрфорсом моста, а с двух других сторон — неровными откосами и песчаными насыпями, поросшими диким кустарником, чертополохом и чахлой травой. Место было живописное, открытое ветрам и, можно сказать, радовало глаз, потому что отсюда видны были зеленые берега реки, прачечные на берегу и разноцветное белье на площадках для просушки. На западе виднелись горы, а на том берегу Мансанареса — кладбища Сан-Исидро и Сан-Хусто, украшавшие пейзаж многочисленными куполами пантеонов и темной зеленью кипарисов... Грусть, навеваемая видом кладбищ, здесь не лишала их своеобразной прелести, они как бы представляли собой декорацию, добавленную человеком к созданной природой панораме.
Неторопливо спустившись на эспланаду, наша нищенка увидела двух ослов... какое там двух!— восемь, десять, а то и больше, все в кричаще алых ошейниках; неподалеку от них небольшими группами расположились цыгане, гревшиеся на солнце, которое поднялось уже довольно высоко, и в его ослепительных лучах яркими пятнами горели цветастые наряды людей и украшения на животных. Говор, шутки, смех и беготня. Парни гонялись за молодыми цыганками, те проворно убегали; одетые в лохмотья дети кувыркались в пыли, и лишь ослы держались степенно и важно среди всеобщего гама и суеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29