И Леонид Ильич по своему обыкновению постарался все сгладить и успокоить; он не мог тратить силы на свое беспутное потомство и давно внутренне уже отгородился от него, раз и навсегда определив границы своего участия в родственных делах – так, лишь бы соблюсти приличия; он не скупился ни на посты для них, ни на квартиры и дачи, но в какие то изматывающие душевные контакты впутываться не хотел и не мог. Он давно закрыл глаза на необузданные чудачества дочери, на нечистоплотность сына; в конце концов, для великого государства это были жалкие крохи, и оно не пострадает, а единственная возможность как можно дольше сохранить себя была проста – откупиться от алчного, ненасытного потомства, – что поделаешь, такова жизнь.
Пообещав приехать к обеду и тем окончательно утихомиривая и примиряя с собой жену, женщину умную, давно уже привыкшую не замечать того, чего ей не нужно было замечать и что могло бы повредить ее отношениям с мужем, Леонид Ильич, вполне довольный собой, едва успев появиться в своем кабинете на Старой площади, увидел Суслова; тот вошел, не замечая ни дежурного помощника, ни секретаря, и Брежнев, едва взглянув на него, сохраняя в лице привычную благожелательность, приказал себе собраться.
Пройдя к своему привычному месту, не ожидая приглашения хозяина, Суслов сел, и Леонид Ильич, ощутив вдруг некую неуютность в давно обжитом кабинете и стараясь двигаться легче, устроился напротив раннего и незваного гостя, сидевшего с хмурым лицом и злыми глазами. Роли как бы переменились, и Леонид Ильич безошибочно знал сейчас, что это так и есть. Среди узкого круга самых высших лиц в государстве, кроме официальной, общеизвестной иерархии, существующей более всего для отвода глаз у народа, была еще и другая, подлинная иерархия, включающая свои особые градации и ранги, свои негласные установления, в которой он, Брежнев, всегда был и останется подчиненным.
– Что нибудь особенное стряслось, Миша? – спросил Брежнев негромко и миролюбиво и, подчеркивая свое особое внимание к предстоящему разговору, быстро закурил; Суслов недовольно поморщился и вместе с креслом отодвинулся, насколько это было возможно, а сам хозяин торопливо и неловко помахал перед собою рукой, разгоняя дым.
– Случилось, Леонид Ильич, – сказал Суслов, не пытаясь скрывать своей недоброжелательности. – Я давно тебя предостерегал, теперь мне опять приходится брать на себя роль няньки, словно у меня и без того дел не хватает! У меня вчера был разговор с Андроповым и Щелоковым, пришлось срочно собраться, все бросить… И один, и другой под всякими липовыми предлогами уклонились от встречи лично с тобой и прямого объяснения… Пожалуй, и правильно сделали, не все же могут…
– Ну подожди, Миша, говори сразу, – попросил Брежнев. – Какого черта, в самом деле?
– День тому назад, то есть в субботу, у себя на квартире зверски убита народная артистка Академического Дубовицкая, вместе со своей няней, что ли, – сказал Суслов. – На месте преступления взяли якобы ее очередного, прости, любовника, я бы сказал еще проще, кобеля. – Тут неприятный и безжалостный гость вызывающе выпятил подбородок и с каким то неосознанным злорадством раз и другой повторил очевидно понравившееся ему определение, добавив к нему и совсем уж матерное, непечатное словцо, хотя и видел, что хозяину кабинета это причиняет почти физическую боль. – Сейчас идет расследование, одно наслаивается на другое, выплывает еще одна дичайшая история. Уверяют, что у убитой актрисы должен быть один из известнейших в мире бриллиантов, как тебе это покажется? Но его так и не могут обнаружить, хотя дело, на мой взгляд, совсем в другом, – подчеркнул Суслов, и глаза его затаенно сверкнули, – в нем вновь что то неуловимо изменилось, сухое, изношенное тело наполнила дикая, неуправляемая энергия, и Брежнев, захваченный врасплох, с опавшими плечами, сжавшийся, словно парализованный, увидел перед собой незнакомого человека, непреклонного в своей жестокости и фанатизме, который в достижении цели не остановится ни перед чем. Собрав всю свою волю и лишь слегка побледнев, Брежнев молча ждал; он не смог бы сейчас что либо сказать, даже если бы и захотел; он не мог себе представить Ксению мертвой, зверски убитой. Какая чепуха, какая несуразица, этого никак не может быть, говорил он себе, хотя понимал, что любые заклинания здесь смешны и неуместны. Да и за что ее было убивать, за этот дурацкий бриллиант, о котором он слышит уже второй раз? Или третий? Ведь он сам вроде бы уже смирился, стал забывать о ней, мало ли у него в жизни было женщин. Почему это случилось? Это нечто совершенно особенное? И тут же вклинился мистический бриллиант… И потом, что, ее прикончил ее же, как сказал Миша, очередной… И какой у вестника зла и горя отвратительный, скрипучий, ехидный голос! Даже если так, при чем же здесь сам он, глава могучей державы, и зачем ему о такой мерзости знать?
Мысли у Брежнева наскакивали одна на другую, путались, рвались, но он по прежнему внешне ничем этого не показывал; кончилась одна сигарета, он тут же зажег новую. Казалось, что теперь он не слышал и не видел страшного вестника и боялся, что тот никогда не замолчит и будет говорить бесконечно, хотя ничего больше говорить было не надобно.
– Оказалось, что она была беременна, – прорвался к хозяину кабинета чужой ненавистный голос, и судорога прошла у него по лицу, – он не смог сдержаться. Гость, кажется, и теперь не захотел обращать внимание на состояние собеседника, и тогда Брежнев, напрочь забывая о неписаных установлениях дисциплины в той самой тайной иерархии закрытых клубов и лож, которые пронизывают и объединяют все властные элиты мира, несмотря на последнее отчаянное усилие воли, сорвался, швырнул только что зажженную сигарету в пепельницу, промахнулся, и тлевшая сигарета отлетела далеко на ковер. Неумолимый гость смотрел с холодным любопытством, и хозяин принудил себя встать, поднять сигарету и затушить ее в пепельнице.
– Ковер может прогореть, жалко, – пробормотал он и, почти оскалившись, нехорошо усмехнулся. – Хотел бы я знать, Миша, что ты на самом деле думаешь? – спросил он, еще понизив голос. – Не то, что ты сейчас скажешь, а что на самом деле у тебя в голове?
– Какого черта, что может быть у меня в голове! – вновь подосадовал Суслов. – Как сохранить равновесие на высшем уровне – вот что в голове! Ты потолкуй с Андроповым и Щелоковым, ты им веришь, непременно сам потолкуй, покруче с ними, а то эти два волка готовы вцепиться друг в друга намертво! Они в своей обоюдной ненависти никого не пожалеют, ни меня, ни тебя, ни государство! И такой разговор необходимо провести не откладывая, прошу тебя, не тяни… Да ты меня совсем не слушаешь! – тонко и визгливо вскричал Суслов, подавшись вперед, и в голосе у него прорвалась долго сдерживаемая злость. – У тебя бессмысленные, пустые глаза!
– Подожди, подожди, – попросил Брежнев, с усилием шевеля неожиданно непослушными, занемевшими губами. – Я ее не видел почти год. Не думаешь ведь ты, что здесь мой грех?
– Я ничего не думаю! – вновь почти взвизгнул Суслов. – Мне безразлично, чей здесь грех! Будет опорочена партия, опорочено советское государство – вот что важно! Ты, Леня, совсем спятил! – внезапно задохнувшись, закричал он, и теперь, когда до него полностью дошел смысл последних слов Брежнева, опешил, и довольно долгое время гость и хозяин смотрели друг на друга молча; борьба шла только взглядами, и хотя она длилась всего несколько мгновений, высокие собеседники успели сказать друг другу многое. Так, в глазах у Михаила Андреевича гнев пропал, появилось обыкновенное человеческое удивление, в свою очередь, сменившееся этакой хитринкой, словно бы он вслух в определенной мужицкой интонации произнес знаменитое русское «хе хе», которое, как известно, может обозначать все что угодно, от вычисленного заранее рождения у соседки и до внезапной вести о скоропостижной кончине начальника, как обычно, мнившего о себе слишком много и вот окончившего свой гордый путь все теми же двумя метрами, которыми кончают и все простые смертные, никогда ничего особенного о себе не мнившие. И Леонид Ильич, в свою очередь чутко уловивший это всеобъемлющее «хе хе» в отношении себя, вполне самоотверженно и честно согласился, и так же молча ответил, что в жизни все бывает, случается и не такое, и нечего на пустом месте огород городить.
Не отводя взгляда, гость нахмурился.
– Ну знаешь, твое легкомыслие переходит всяческие разумные пределы, – сказал он.
– Ты вот что, Миша, ты не думай слишком далеко, – ответил хозяин, и голос его прозвучал глухо и враждебно. – Здесь твои шаблоны никуда не годятся, здесь нечто совсем другое. Ты волен поступать как хочешь, как тебе должно и предписано, – тут он вновь задержал тяжелый взгляд на лице собеседника, – а я не могу, я решил его увидеть, взглянуть на него…
– Кого ты имеешь в виду? – поинтересовался Суслов, хотя мгновенно уловил истинный смысл услышанного, и, вытянув шею, наклонил голову набок и впился зрачками в хозяина кабинета, – в нем появилось нечто змеиное – еще мгновение, и последует смертельный удар. – Ты имеешь в виду этого…
– Именно его, – резко оборвал Брежнев, не желая еще раз услышать оскорбляющего его слух слова или определения. – Да, своего более счастливого молодого соперника… да, да, хочу просто посидеть с ним, выпить, переброситься парой слов… Дикое, странное желание, а справиться с собой не могу, не в силах, думай, что хочешь… Разумеется, это не входит в мои высокие обязанности…
– Ты окончательно сошел с ума, Леня, остановись! Я тебя по дружески прошу! – сказал Суслов. – Поверь, именно этого тебе делать нельзя и незачем. Не позорь себя, партию… Тебе не простит история…
Окончательно повергая собеседника в замешательство, глава государства махнул рукой.
– Да пошел ты со своей историей, – задушевно посоветовал он, добавляя нечто такое, от чего в глазах у Михаила Андреевича вновь вспыхнули жгучие искры. – Да и что такое история? – в свою очередь поинтересовался глава государства, грузно, с помощью рук, встал, не обращая больше на старого друга и соратника никакого внимания, как если бы его вообще не было рядом, и направился к своему рабочему столу.
Суслов вскочил вслед за ним, сделал какое то порывистое движение, словно хотел что то невидимое схватить, но Брежнев уже нажал на одну из кнопок вызова.
10
Так бывает: человек открывает глаза и видит себя в иной, неизвестной жизни, в каком то непривычном и незнакомом месте, когда родной дом, каждая неровность на полу или на стене, любое пятнышко на потолке оборачиваются чем то чудовищно, фантастически чужим и в то же время неодолимо притягательным.
Было бы неправомерно утверждать, что Сергей Романович после всего случившегося не хотел больше жить, – он был еще слишком молод и полон сил, и его жизненный состав еще далеко не исчерпался и не иссяк.
В тот день, когда Леонид Ильич встречался в своем кабинете с Михаилом Андреевичем, следователь по особо важным делам, полковник Василий Парамонович Снегирев, с самого утра вел бесконечный, многочасовой допрос во всем блеске своего остроумия; несколько раз он загонял подследственного, казалось, в абсолютно глухую ловушку, но тот все время находил возможность выпутаться из нее, и это еще больше распаляло следователя, человека, не раз доказавшего расследованием самых трудных дел, что он недаром ест свой нелегкий хлеб. Ему нравилась травля такого экзотического, крупного и необычного зверя, и где то, в самой неприступной глубине души, он тайно даже уважал своего противника, а если идти еще дальше, то и завидовал ему немножко. Дело выходило, даже выламывалось из каких то рутинных, обычных нарушений закона и уже после первого же знакомства с ним начинало приобретать гигантские, пугающие даже опытного следователя очертания, но постепенно все эти особенности как бы сгладились и растушевались, и Снегирев был втянут в иную плоскость, в иную сущностную ипостась – в сложнейшую схватку с самой личностью обвиняемого – и проиграть не мог, не имел права, да и не хотел. В разработке этого необычного даже для подпольной Москвы дела было задействовано несколько специальных групп, и материал подваливал непрерывно; несомненно, кто то отсеивал его важнейшую часть, не подлежащую для широкого ознакомления, еще наверху, однако и того, что попадало в руки непосредственно разматывающего паутину следователя, вполне хватало, чтобы действовать весьма осторожно – происходящее касалось самого главы государства, и любая малейшая неточность, любое неосторожное движение могли кончиться катастрофой и для самого охотника, – следователь был стреляный воробей и плел паутину, в центре которой поместил обвиняемого, не спеша; хотя сверху требовали скорейшего завершения и на сильные выражения не скупились. Но жертва, к которой Снегирев с самого начала стал испытывать уважение, в любом случае должна была дозреть, а паутину нужно было сплести с надежным запасом прочности, она не должна была разорваться, и чем симпатичнее оборачивалась попавшая в нее жертва, тем мягче и эластичнее должна была становиться паутина, – следователь олицетворял собой самую гуманную и человечную власть закона и должен был соответствовать; нужно было начинать строить исподволь, издалека и с удовольствием, ведь именно последнее и являлось главным условием успеха в любом деле. И еще: несмотря на самую строгую секретность, подобное дело не могло долго оставаться втайне, нужно было, на всякий случай, учитывать и это…
Сергей Романович выкурил уже несколько любезно предложенных ему сигарет, и у него сохло во рту; заметив его взгляд, Снегирев налил из графина воды и молча пододвинул стакан к обвиняемому. Тот благодарно кивнул и жадно выпил.
– Еще? – спросил Снегирев.
– Можно, – с готовностью отозвался Сергей Романович и с удовольствием выпил еще один стакан чистой и прохладной воды.
Следователь подождал и, еще больше подчеркивая свое дружеское расположение, долго смотрел мимо подследственного в окно, где во внутреннем дворике высилась темная ель с сильно искривленной верхушкой. Снегирев впервые заметил такую особенность и пытался понять, по какой причине стройное дерево неожиданно стало расти вкривь. Так ничего и не решив, он рассеянно улыбнулся – срок завершения расследования был дан жесткий и стремительно приближался. Его уже дважды предупреждали, что никакого продления не может быть. И он опять дружески улыбнулся Сергею Романовичу, но в то же время в этой улыбке сквозило уже нечто новое, – подследственный тотчас это уловил, отметил, и в нем началась своя особая работа. Прежде всего он еще и еще раз недоуменно спросил себя, чего, собственно, от него хотят, почему так намеренно петляют вокруг да около и почему тянут, ведь у них сколько угодно возможностей завершить дело в любой момент; не могут же они не знать, что он никакой не убийца, что все весьма грубо сфабриковано, и сколько бы ни выколачивали из него признаний, на суде он может повести себя иначе, от всех своих прежних показаний может отказаться, а причины для этого всегда найдутся… Вот только будет ли суд вообще?
В лице у него ничего не дрогнуло, хотя такая мысль мелькнула у него впервые; пожалуй, он начинал приближаться к пониманию истинного положения дел, и это внутренне даже укрепило его; да, да, сизый голубь, сказал он себе, пожалуй, на сей раз тебе не выбраться, слишком уж круто замесила судьба, занесла в непролазные дебри, и ты самонадеянно переоценил свои силы, безжалостная машина смяла тебя, такого красивого и удачливого, считавшего себя умным, проницательным и неуязвимым, смяла, скомкала и отшвырнула прочь как ненужный мусор.
– На чем же мы остановились, Горелов? – подал голос следователь, отрываясь от каких то своих бумаг и потирая уставшие глаза. – Мы рассуждали о чем то интересном.
– Как же, мы с вами все в жизни и поведении человека свели к двум главным действиям. К инстинкту охотника и инстинкту зверя. Жертвы и палача. На этом вроде бы и основываются вся так называемая цивилизация и поступательное движение человечества. Ну, а те, кто пытается подобный порядок опровергнуть, вроде меня или мне подобных, тотчас получают неопровержимые свидетельства своей неправоты. Получают под самыми различными предлогами, опять таки вроде меня. Вот о чем мы с вами и рассуждали, гражданин следователь…
Не принимая такой официальщины в общении, Снегирев слегка поморщился, коротко взглянул.
– Но, уважаемый Сергей Романович, к сожалению, я так и не смог убедить вас в обратном, – сказал он, подчеркивая последнее слово. – Вся ваша жизнь сложилась весьма нетипично для нашего общества, ведь признайтесь, человек не может жить без определенной цели, если хотите, без идеала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Пообещав приехать к обеду и тем окончательно утихомиривая и примиряя с собой жену, женщину умную, давно уже привыкшую не замечать того, чего ей не нужно было замечать и что могло бы повредить ее отношениям с мужем, Леонид Ильич, вполне довольный собой, едва успев появиться в своем кабинете на Старой площади, увидел Суслова; тот вошел, не замечая ни дежурного помощника, ни секретаря, и Брежнев, едва взглянув на него, сохраняя в лице привычную благожелательность, приказал себе собраться.
Пройдя к своему привычному месту, не ожидая приглашения хозяина, Суслов сел, и Леонид Ильич, ощутив вдруг некую неуютность в давно обжитом кабинете и стараясь двигаться легче, устроился напротив раннего и незваного гостя, сидевшего с хмурым лицом и злыми глазами. Роли как бы переменились, и Леонид Ильич безошибочно знал сейчас, что это так и есть. Среди узкого круга самых высших лиц в государстве, кроме официальной, общеизвестной иерархии, существующей более всего для отвода глаз у народа, была еще и другая, подлинная иерархия, включающая свои особые градации и ранги, свои негласные установления, в которой он, Брежнев, всегда был и останется подчиненным.
– Что нибудь особенное стряслось, Миша? – спросил Брежнев негромко и миролюбиво и, подчеркивая свое особое внимание к предстоящему разговору, быстро закурил; Суслов недовольно поморщился и вместе с креслом отодвинулся, насколько это было возможно, а сам хозяин торопливо и неловко помахал перед собою рукой, разгоняя дым.
– Случилось, Леонид Ильич, – сказал Суслов, не пытаясь скрывать своей недоброжелательности. – Я давно тебя предостерегал, теперь мне опять приходится брать на себя роль няньки, словно у меня и без того дел не хватает! У меня вчера был разговор с Андроповым и Щелоковым, пришлось срочно собраться, все бросить… И один, и другой под всякими липовыми предлогами уклонились от встречи лично с тобой и прямого объяснения… Пожалуй, и правильно сделали, не все же могут…
– Ну подожди, Миша, говори сразу, – попросил Брежнев. – Какого черта, в самом деле?
– День тому назад, то есть в субботу, у себя на квартире зверски убита народная артистка Академического Дубовицкая, вместе со своей няней, что ли, – сказал Суслов. – На месте преступления взяли якобы ее очередного, прости, любовника, я бы сказал еще проще, кобеля. – Тут неприятный и безжалостный гость вызывающе выпятил подбородок и с каким то неосознанным злорадством раз и другой повторил очевидно понравившееся ему определение, добавив к нему и совсем уж матерное, непечатное словцо, хотя и видел, что хозяину кабинета это причиняет почти физическую боль. – Сейчас идет расследование, одно наслаивается на другое, выплывает еще одна дичайшая история. Уверяют, что у убитой актрисы должен быть один из известнейших в мире бриллиантов, как тебе это покажется? Но его так и не могут обнаружить, хотя дело, на мой взгляд, совсем в другом, – подчеркнул Суслов, и глаза его затаенно сверкнули, – в нем вновь что то неуловимо изменилось, сухое, изношенное тело наполнила дикая, неуправляемая энергия, и Брежнев, захваченный врасплох, с опавшими плечами, сжавшийся, словно парализованный, увидел перед собой незнакомого человека, непреклонного в своей жестокости и фанатизме, который в достижении цели не остановится ни перед чем. Собрав всю свою волю и лишь слегка побледнев, Брежнев молча ждал; он не смог бы сейчас что либо сказать, даже если бы и захотел; он не мог себе представить Ксению мертвой, зверски убитой. Какая чепуха, какая несуразица, этого никак не может быть, говорил он себе, хотя понимал, что любые заклинания здесь смешны и неуместны. Да и за что ее было убивать, за этот дурацкий бриллиант, о котором он слышит уже второй раз? Или третий? Ведь он сам вроде бы уже смирился, стал забывать о ней, мало ли у него в жизни было женщин. Почему это случилось? Это нечто совершенно особенное? И тут же вклинился мистический бриллиант… И потом, что, ее прикончил ее же, как сказал Миша, очередной… И какой у вестника зла и горя отвратительный, скрипучий, ехидный голос! Даже если так, при чем же здесь сам он, глава могучей державы, и зачем ему о такой мерзости знать?
Мысли у Брежнева наскакивали одна на другую, путались, рвались, но он по прежнему внешне ничем этого не показывал; кончилась одна сигарета, он тут же зажег новую. Казалось, что теперь он не слышал и не видел страшного вестника и боялся, что тот никогда не замолчит и будет говорить бесконечно, хотя ничего больше говорить было не надобно.
– Оказалось, что она была беременна, – прорвался к хозяину кабинета чужой ненавистный голос, и судорога прошла у него по лицу, – он не смог сдержаться. Гость, кажется, и теперь не захотел обращать внимание на состояние собеседника, и тогда Брежнев, напрочь забывая о неписаных установлениях дисциплины в той самой тайной иерархии закрытых клубов и лож, которые пронизывают и объединяют все властные элиты мира, несмотря на последнее отчаянное усилие воли, сорвался, швырнул только что зажженную сигарету в пепельницу, промахнулся, и тлевшая сигарета отлетела далеко на ковер. Неумолимый гость смотрел с холодным любопытством, и хозяин принудил себя встать, поднять сигарету и затушить ее в пепельнице.
– Ковер может прогореть, жалко, – пробормотал он и, почти оскалившись, нехорошо усмехнулся. – Хотел бы я знать, Миша, что ты на самом деле думаешь? – спросил он, еще понизив голос. – Не то, что ты сейчас скажешь, а что на самом деле у тебя в голове?
– Какого черта, что может быть у меня в голове! – вновь подосадовал Суслов. – Как сохранить равновесие на высшем уровне – вот что в голове! Ты потолкуй с Андроповым и Щелоковым, ты им веришь, непременно сам потолкуй, покруче с ними, а то эти два волка готовы вцепиться друг в друга намертво! Они в своей обоюдной ненависти никого не пожалеют, ни меня, ни тебя, ни государство! И такой разговор необходимо провести не откладывая, прошу тебя, не тяни… Да ты меня совсем не слушаешь! – тонко и визгливо вскричал Суслов, подавшись вперед, и в голосе у него прорвалась долго сдерживаемая злость. – У тебя бессмысленные, пустые глаза!
– Подожди, подожди, – попросил Брежнев, с усилием шевеля неожиданно непослушными, занемевшими губами. – Я ее не видел почти год. Не думаешь ведь ты, что здесь мой грех?
– Я ничего не думаю! – вновь почти взвизгнул Суслов. – Мне безразлично, чей здесь грех! Будет опорочена партия, опорочено советское государство – вот что важно! Ты, Леня, совсем спятил! – внезапно задохнувшись, закричал он, и теперь, когда до него полностью дошел смысл последних слов Брежнева, опешил, и довольно долгое время гость и хозяин смотрели друг на друга молча; борьба шла только взглядами, и хотя она длилась всего несколько мгновений, высокие собеседники успели сказать друг другу многое. Так, в глазах у Михаила Андреевича гнев пропал, появилось обыкновенное человеческое удивление, в свою очередь, сменившееся этакой хитринкой, словно бы он вслух в определенной мужицкой интонации произнес знаменитое русское «хе хе», которое, как известно, может обозначать все что угодно, от вычисленного заранее рождения у соседки и до внезапной вести о скоропостижной кончине начальника, как обычно, мнившего о себе слишком много и вот окончившего свой гордый путь все теми же двумя метрами, которыми кончают и все простые смертные, никогда ничего особенного о себе не мнившие. И Леонид Ильич, в свою очередь чутко уловивший это всеобъемлющее «хе хе» в отношении себя, вполне самоотверженно и честно согласился, и так же молча ответил, что в жизни все бывает, случается и не такое, и нечего на пустом месте огород городить.
Не отводя взгляда, гость нахмурился.
– Ну знаешь, твое легкомыслие переходит всяческие разумные пределы, – сказал он.
– Ты вот что, Миша, ты не думай слишком далеко, – ответил хозяин, и голос его прозвучал глухо и враждебно. – Здесь твои шаблоны никуда не годятся, здесь нечто совсем другое. Ты волен поступать как хочешь, как тебе должно и предписано, – тут он вновь задержал тяжелый взгляд на лице собеседника, – а я не могу, я решил его увидеть, взглянуть на него…
– Кого ты имеешь в виду? – поинтересовался Суслов, хотя мгновенно уловил истинный смысл услышанного, и, вытянув шею, наклонил голову набок и впился зрачками в хозяина кабинета, – в нем появилось нечто змеиное – еще мгновение, и последует смертельный удар. – Ты имеешь в виду этого…
– Именно его, – резко оборвал Брежнев, не желая еще раз услышать оскорбляющего его слух слова или определения. – Да, своего более счастливого молодого соперника… да, да, хочу просто посидеть с ним, выпить, переброситься парой слов… Дикое, странное желание, а справиться с собой не могу, не в силах, думай, что хочешь… Разумеется, это не входит в мои высокие обязанности…
– Ты окончательно сошел с ума, Леня, остановись! Я тебя по дружески прошу! – сказал Суслов. – Поверь, именно этого тебе делать нельзя и незачем. Не позорь себя, партию… Тебе не простит история…
Окончательно повергая собеседника в замешательство, глава государства махнул рукой.
– Да пошел ты со своей историей, – задушевно посоветовал он, добавляя нечто такое, от чего в глазах у Михаила Андреевича вновь вспыхнули жгучие искры. – Да и что такое история? – в свою очередь поинтересовался глава государства, грузно, с помощью рук, встал, не обращая больше на старого друга и соратника никакого внимания, как если бы его вообще не было рядом, и направился к своему рабочему столу.
Суслов вскочил вслед за ним, сделал какое то порывистое движение, словно хотел что то невидимое схватить, но Брежнев уже нажал на одну из кнопок вызова.
10
Так бывает: человек открывает глаза и видит себя в иной, неизвестной жизни, в каком то непривычном и незнакомом месте, когда родной дом, каждая неровность на полу или на стене, любое пятнышко на потолке оборачиваются чем то чудовищно, фантастически чужим и в то же время неодолимо притягательным.
Было бы неправомерно утверждать, что Сергей Романович после всего случившегося не хотел больше жить, – он был еще слишком молод и полон сил, и его жизненный состав еще далеко не исчерпался и не иссяк.
В тот день, когда Леонид Ильич встречался в своем кабинете с Михаилом Андреевичем, следователь по особо важным делам, полковник Василий Парамонович Снегирев, с самого утра вел бесконечный, многочасовой допрос во всем блеске своего остроумия; несколько раз он загонял подследственного, казалось, в абсолютно глухую ловушку, но тот все время находил возможность выпутаться из нее, и это еще больше распаляло следователя, человека, не раз доказавшего расследованием самых трудных дел, что он недаром ест свой нелегкий хлеб. Ему нравилась травля такого экзотического, крупного и необычного зверя, и где то, в самой неприступной глубине души, он тайно даже уважал своего противника, а если идти еще дальше, то и завидовал ему немножко. Дело выходило, даже выламывалось из каких то рутинных, обычных нарушений закона и уже после первого же знакомства с ним начинало приобретать гигантские, пугающие даже опытного следователя очертания, но постепенно все эти особенности как бы сгладились и растушевались, и Снегирев был втянут в иную плоскость, в иную сущностную ипостась – в сложнейшую схватку с самой личностью обвиняемого – и проиграть не мог, не имел права, да и не хотел. В разработке этого необычного даже для подпольной Москвы дела было задействовано несколько специальных групп, и материал подваливал непрерывно; несомненно, кто то отсеивал его важнейшую часть, не подлежащую для широкого ознакомления, еще наверху, однако и того, что попадало в руки непосредственно разматывающего паутину следователя, вполне хватало, чтобы действовать весьма осторожно – происходящее касалось самого главы государства, и любая малейшая неточность, любое неосторожное движение могли кончиться катастрофой и для самого охотника, – следователь был стреляный воробей и плел паутину, в центре которой поместил обвиняемого, не спеша; хотя сверху требовали скорейшего завершения и на сильные выражения не скупились. Но жертва, к которой Снегирев с самого начала стал испытывать уважение, в любом случае должна была дозреть, а паутину нужно было сплести с надежным запасом прочности, она не должна была разорваться, и чем симпатичнее оборачивалась попавшая в нее жертва, тем мягче и эластичнее должна была становиться паутина, – следователь олицетворял собой самую гуманную и человечную власть закона и должен был соответствовать; нужно было начинать строить исподволь, издалека и с удовольствием, ведь именно последнее и являлось главным условием успеха в любом деле. И еще: несмотря на самую строгую секретность, подобное дело не могло долго оставаться втайне, нужно было, на всякий случай, учитывать и это…
Сергей Романович выкурил уже несколько любезно предложенных ему сигарет, и у него сохло во рту; заметив его взгляд, Снегирев налил из графина воды и молча пододвинул стакан к обвиняемому. Тот благодарно кивнул и жадно выпил.
– Еще? – спросил Снегирев.
– Можно, – с готовностью отозвался Сергей Романович и с удовольствием выпил еще один стакан чистой и прохладной воды.
Следователь подождал и, еще больше подчеркивая свое дружеское расположение, долго смотрел мимо подследственного в окно, где во внутреннем дворике высилась темная ель с сильно искривленной верхушкой. Снегирев впервые заметил такую особенность и пытался понять, по какой причине стройное дерево неожиданно стало расти вкривь. Так ничего и не решив, он рассеянно улыбнулся – срок завершения расследования был дан жесткий и стремительно приближался. Его уже дважды предупреждали, что никакого продления не может быть. И он опять дружески улыбнулся Сергею Романовичу, но в то же время в этой улыбке сквозило уже нечто новое, – подследственный тотчас это уловил, отметил, и в нем началась своя особая работа. Прежде всего он еще и еще раз недоуменно спросил себя, чего, собственно, от него хотят, почему так намеренно петляют вокруг да около и почему тянут, ведь у них сколько угодно возможностей завершить дело в любой момент; не могут же они не знать, что он никакой не убийца, что все весьма грубо сфабриковано, и сколько бы ни выколачивали из него признаний, на суде он может повести себя иначе, от всех своих прежних показаний может отказаться, а причины для этого всегда найдутся… Вот только будет ли суд вообще?
В лице у него ничего не дрогнуло, хотя такая мысль мелькнула у него впервые; пожалуй, он начинал приближаться к пониманию истинного положения дел, и это внутренне даже укрепило его; да, да, сизый голубь, сказал он себе, пожалуй, на сей раз тебе не выбраться, слишком уж круто замесила судьба, занесла в непролазные дебри, и ты самонадеянно переоценил свои силы, безжалостная машина смяла тебя, такого красивого и удачливого, считавшего себя умным, проницательным и неуязвимым, смяла, скомкала и отшвырнула прочь как ненужный мусор.
– На чем же мы остановились, Горелов? – подал голос следователь, отрываясь от каких то своих бумаг и потирая уставшие глаза. – Мы рассуждали о чем то интересном.
– Как же, мы с вами все в жизни и поведении человека свели к двум главным действиям. К инстинкту охотника и инстинкту зверя. Жертвы и палача. На этом вроде бы и основываются вся так называемая цивилизация и поступательное движение человечества. Ну, а те, кто пытается подобный порядок опровергнуть, вроде меня или мне подобных, тотчас получают неопровержимые свидетельства своей неправоты. Получают под самыми различными предлогами, опять таки вроде меня. Вот о чем мы с вами и рассуждали, гражданин следователь…
Не принимая такой официальщины в общении, Снегирев слегка поморщился, коротко взглянул.
– Но, уважаемый Сергей Романович, к сожалению, я так и не смог убедить вас в обратном, – сказал он, подчеркивая последнее слово. – Вся ваша жизнь сложилась весьма нетипично для нашего общества, ведь признайтесь, человек не может жить без определенной цели, если хотите, без идеала?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46