«Спасибо, матушка, спасибо тебе, родная», – мелькнуло, как бы само собой прошелестело в душе у Евдокии Савельевны, и теперь тихое ровное тепло объяло все ее существо. Никуда не хотелось больше уходить отсюда, да и ничего не хотелось, кроме вот этого своего сопричастия с самым дорогим в жизни. И тогда она от счастья даже заплакала, без слез, одним сердцем. И тут же враз пробудилась от забытья – кто то сильно и властно сжимал ее плечо, а затем, отрывая от дерева, встряхнул.
– Тише, тише, – услышала она хрипловатый незнакомый голос. – Ни слова… видишь?
И, открыв глаза, Евдокия Савельевна в серебристо мглистом сиянии вечера различила рядом некую фигуру в теплой просторной куртке и в дорогой пушистой лисьей шапке, а еще она, скосив глаза, увидела почти у самой своей шеи тонкое длинное лезвие стилета, и ноги у нее отказали; она тихонько ойкнула и бессильно привалилась к любимой березе спиной.
– Господи… кто вы такой? Опомнитесь… Что вам надо? – пролепетала она, опасаясь шевельнуться – острое стальное жало словно следило за каждым ее движением.
– Ничего особенного, – услышала она доброжелательный и даже приятный молодой голос, – не вздумай кричать, никаких таких штучек дрючек, не успеешь и пикнуть. И потише…
– Господи, да что вам надо? – невольно понижая голос до шепота, заставила себя спросить Евдокия Савельевна.
– Ничего особенного, самую малость. Видишь, в другой руке у меня сумочка, ну, такой саквояжик. Возьми, сдерни с себя все цацки и аккуратненько сложи в него. Вот и все. Бери, бери…
– Как ты смеешь! – с силой выдохнула из себя Евдокия Савельевна, от неслыханной наглости незнакомца окончательно приходя в себя. – Да ты знаешь, куда тебя черт занес? Что же ты, паразит, делаешь, Бога не боишься, я же всенародно признанная, тебе же голову оторвут… Слышишь?
Последнее она выпалила свистящим шепотом – острие, холодное и безжалостное, придвинулось совсем вплотную к самой шее чуть ниже уха и ощутимо нежно покалывало, парализуя волю. Уже почти не понимая своих слов, Евдокия Савельевна доверительно поведала:
– Слышишь, куманек, я тебя не пугаю, тебя по кусочкам за меня раскидают, на подошвах по всему миру разнесут, паразит ты необразованный…
– Ничего, ничего, талантливая ты наша и всенародная, – услышала она нежный смешок, почти философический. – А меня Сергеем нарекли, иногда и Сергеем Романовичем величают…
– Сергеем Романовичем? Какое чудо! – ахнула Евдокия Савельевна от новой неожиданной галантности. – Значит, мы окончательно познакомились? Сергей Романович, дорогой мой…
– Ну что ты так заходишься, тетя Дуня, – стал сердечно утешать ее ночной незнакомец, явно довольный происходящим. – Ты себе еще по десять раз столько напоешь наплачешь за месяц другой, а мне где взять, сама подумай. Мне тоже жить хочется, совсем еще молодой. Не жалей, всенародная, все на свете прах и суета! Ну, а эти твои слова нехорошие, за что же меня по кусочкам то по белу свету раскидывать?
– Креста на тебе нет, вот за что, – опять не сдержалась Евдокия Савельевна. – Меня весь народ на руках носит, ты его светлое чувство в грязь топчешь… Он тебе не простит!
– Ну, народ, он ничего, он всегда немножко дурак. А ты поторопись, – понизив голос, сказал Сергей Романович, начиная нервничать. – Все мы живем, пока мышь голову не отъела, так? А насчет креста давай лучше не будем, оглянись вон на свой замок, а потом кругом взгляни – вот где крест так крест… Знаешь, небось, сама, где с маслом каша, там и место наше. Посовестилась бы немного, видишь, народ то как тебя окормляет, вон какая унавоженная, ни спереди, ни сзади не обхватишь. Вот и поделись, чем не жалко, с Россией матушкой, не все же одной то лопать. Поспешай, поспешай…
Евдокия Савельевна и без напоминаний уже стаскивала, отстегивала, отшпиливала на себе дорогие цацки, специально извлеченные из главного малахитового ларца для высокого вечера, а больше для уязвления и попрания слишком уж занесшейся выскочки Дубовицкой, – в душе Евдокия Савельевна уже проклинала ее за все случившееся и с каким то черным, опустошающим чувством бросала и бросала в темную пасть саквояжика кольца, бусы, шпильки и булавки с бриллиантовыми и сапфировыми головками, почти физически ощущая на себе цепкий, неотрывный взгляд молодого стервятника, вызывавшего даже невольное восхищение своей безрассудной смелостью, и теперь уже с облегчением сдирала с запястья золотой, старинной работы браслет с огромным сапфиром.
– Обручальное колечко хоть можно оставить? – спросила она, протягивая саквояжик своему мучителю.
– Обручальное можно, – милостиво разрешил он. – А вот брошечку с тридцатью девятью бриллиантиками и изумрудиком прошу приобщить к делу… прошу…
– И про нее знаешь? – потрясение ахнула Евдокия Савельевна, ныряя одной рукой под шубу и нащупывая на груди самую любимую, да, пожалуй, и самую изысканную свою драгоценность – подарок одного из высочайших лиц в государстве.
– Знаю, тетя Дуня, знаю, – заверил ночной незнакомец Сергей Романович. – Мы таковские, все знаем…
– Послушай, оставь ты, ради Бога, эту штучку, – внезапно осмелела Евдокия Савельевна. – Память о дорогом человеке… Я в твою честь по телевидению песню спою, прямо так и скажу – моему безымянному ночному незнакомому другу, а, согласен?
Сергей Романович раздумывал секунду, а может, и меньше.
– А что, – с готовностью и как то даже ласково согласился он. – Подходит. Недаром говорят, ум хорошо, а два – лучше. Только вот шубку, тетушка Евдокия, давай сними. И смотри, матушка, не подведи, оставим это дело между нами, зачем другим то знать? Ни звука никому, все добро пойдет во благо, вот тебе крест! Россия тебя отблагодарит. Ну, а если уж не удержишься, никакие запоры тебя не спасут… Сотласна? Вот и договорились, смотри, будь умницей. Обол, слышь, дай ей на плечи телогрею, чтоб не застудить любимицу всенародную, – мы тоже люди государственные, с пониманием. Помни же, матушка, за тобой должок – песня, самая задушевная, я всю родню оповещу, страсть как русскую песню любят! Ну…
Не успев еще раз охнуть, Евдокия Савельевна оказалась вытряхнутой из своей теплой, как ласковая печь, шубы, и на нее тотчас было наброшено что то непривычно жесткое и холодное, и уже другой, угрюмый голос приказал ей не оборачиваться, а в спину, прямо под левую лопатку, вдавилось нечто вроде тупого конца палки.
Постояв немного, она, несмотря на не исчезающую насильственную тяжесть в спине, безошибочно почувствовала, что рядом с ней никого нет и стоит она совершенно одна. Она осторожно покосилась в одну сторону, в другую. Смутно светлел ствол березы, морозец усиливался.
Круто повернувшись, она вновь замерла, прислушиваясь. Затем, движением плеч сбросив с себя отвратительную ватную телогрейку, бросилась к расчищенной дорожке. Ей показалось, что неподалеку кто то приглушенно хихикнул, и это придало ей еще большей резвости. «Что он, проклятый, намолол? Какая Россия, какая родня?» – метались у нее в голове какие то несуразные клочья мыслей. На дорожке она хотела закричать и позвать на помощь и вовремя прихлопнула рот ладошкой. Она была умной женщиной, – хорош же получится вечер, если она все растрезвонит, черта с два, такого подарка она никому из гостей, даже самых желанных, не сделает. Не такая уж она набитая дура – в одну секунду поставить, к тайной радости той же Дубовицкой, крест на себе.
Евдокии Савельевне тотчас представилась сочувствующая рожица Дубовицкой, и, сразу обо всем остальном забыв, она в одно дыхание преодолела расстояние метров в двести, бурей промчалась мимо озадаченных охранников и бросилась наверх в свою спальню.
Через несколько минут она вышла в прихожую в скромном и изысканном вечернем костюме из вологодских кружев без единого украшения и оттого еще более загадочная и привлекательная, и поспела вовремя. К ней сразу же, в сопровождении своего неизменного и сдержанно приветливо улыбающегося Казьмина, без излишней торопливости подошел Брежнев, привычно трижды расцеловался, поцеловал ей руку и стал обходить выстроившихся вдоль стен гостей, всем коротко и приветливо говоря что нибудь приятное, а с давно знакомыми трижды целуясь; Леонид Ильич был слегка обветрен на недавней удачной охоте, энергичен и со всеми без исключения собравшимися гостями доброжелателен; за ним чувствовались мощь и размах вломившихся в мир перемен, и от этого все сразу почувствовали себя свободно и раскованно, послышался дружный негромкий говор, и, точно уловив момент, откуда то из неведомых углов выдвинулось сразу несколько официантов с подносами, уставленными рюмками, фужерами, вазочками с соленым миндалем, фаршированными маслинами на шпильках.
7
В это время, в сопровождении молчаливого и подтянутого молодого человека, и Ксения Дубовицкая уже вошла в высокий вестибюль, залитый светом хрустальных люстр и бра, устланный ковром, с широкой лестницей на второй этаж; у входа на лестницу два бронзовых купидона держали светящиеся факелы.
Сопровождающий ее человек исчез, и почти сразу же появился второй, тоже прекрасно сложенный, высокий, плечистый и голубоглазый. Он поклонился Дубовицкой, назвав ее по имени отчеству, помог ей снять шубку и, проводив на второй этаж, предупредительно распахнул одну из дверей, из за которой слышались мужские голоса и смех.
Ксения перешагнула порог, и возле нее тотчас оказалось двое молодых людей – по их веселым и приветливым лицам и поклонам можно было понять, что они хорошо и давно знают ее, хотя она могла бы поклясться, что ни одного из них никогда не встречала и не видела. У стойки буфета в дальнем углу стояли несколько мужчин с бокалами и рюмками в руках, что то оживленно обсуждавших, и две или три женщины. В глаза Ксении бросился знакомый, крупный и породистый профиль широко известной певицы Евдокии Зыбкиной, одетой в изысканнейший кружевной костюм (на каком то торжественном собрании их даже накоротке познакомили), и Ксения сразу почувствовала себя свободнее и проще. Она увидела рядом с хозяйкой, начинающей, как случается со многими талантливыми певцами в самом зените успеха и славы, сильно полнеть, Косыгина, увидела Громыко и кого то еще из самых высоких чинов в государстве, но вспомнить его имени не могла. Отдельно от происходящего во внешнем мире в ней уже давно, как только ее пригласили на этот высокий прием, начался и шел свой особый внутренний процесс, и она все время спрашивала себя, что с ней происходит, и не пора ли, пока не поздно, все оборвать и прекратить. Интуиция женщины и актрисы, привыкшей в любой момент вживаться в чужую жизнь, в чужую душу и мгновенно напустить на себя чужую личину, в то же время оставаясь собой, искренней и простой для всех окружающих, давно уже предельно обострила ее проницательность, и она угадывала предстоящее не умом, а кожей, по каким то почти незаметным признакам, еле еле проступающим штрихам. Она уже многое предвидела, и это ее не возмущало, а скорее забавляло, – в таком положении она, кроме как на сцене в классических трагедиях, еще не была. И сейчас она впервые спросила себя: почему именно она? Как правило, мужчина на закате предпочитает совсем зеленых девочек, а мало ли их вокруг? На таком уровне только помани, отбоя не будет, хотя…
«Ну к чему усложнять? – подумала она, внезапно охваченная предчувствием очередного, редкого и неожиданного открытия. – Ничего нового, просто всего лишь еще одна серенькая пьеса, как и бывает в жизни. В меру пошловатая, в конце концов, как и в подлинной жизни, всегда притягивающая к себе неизвестностью, оттого и захватывающая. Актриса я или нет? Вот и надо окончательно выяснить истину».
От такого неожиданного поворота в мыслях Ксения совсем успокоилась и развеселилась; дальше думать и про себя забавляться было некогда, ее уже подвели к буфету и представили Брежневу. И они, не сговариваясь, как и в прежние свои встречи на людях, вновь повели извечную игру, держались друг с другом как малознакомые люди. Брежнев, только что возвратившись с охоты в Завидово и сам всю дорогу с удовольствием и азартом гнавший машину на предельной скорости, успел перед приемом у Зыбкиной принять душ, массаж, сделать прическу и, только что выпив рюмку коньяку, был в приподнятом, несколько озорноватом настроении. Он тотчас поставил свою рюмку на поднос официанта, явившегося перед ним словно из воздуха, и с улыбкой шагнул навстречу Ксении, – провожающие ее молодые люди тоже словно растворились.
– О о! Ксения Васильевна, очень рад увидеть вас, я ваш давний и самый преданный поклонник. На сцене вы просто завораживаете, в жизни, оказывается, вы еще изумительнее…
– Что вы, что вы, Леонид Ильич, – слегка запротестовала Ксения, протягивая руку. – Вы несколько преувеличиваете…
Она почувствовала прикосновение влажных, теплых и мягких губ, увидела пышную, только что уложенную прическу, уловила запах дорогого одеколона.
– Я видел вас месяц назад в «Грозе», вы знаете, Ксения Васильевна, я потом о многом в своей жизни передумал, – сказал, улыбаясь и отпуская ее руку, Леонид Ильич. – Вообще женщина – загадочное создание, а талантливая женщина на сцене превращается вообще в нечто из сказки…
– Вы мне льстите, – с некоторым укором сказала она, не отводя больших пристальных глаз – в их глубине светились и мерцали веселые искры.
– Зачем? – неожиданно просто спросил Брежнев, расправляя плечи и с неосознанным вызовом продолжая смотреть только на нее, – она почувствовала легкую досаду, улыбка на ее губах стала еще таинственнее, в ней, этой странной и притягивающей улыбке, проступило что то зовущее, даже запретное.
– Ну, как зачем? – спросила она, и голос ее приобрел нечто заговорщицкое, словно она делилась своими сокровенными мыслями с самой лучшей своей подругой. – Мужчина, кем бы он ни был, всегда одинаков в своих играх. Конечно, если женщина ему нравится.
– Шампанского, Ксения Васильевна, прошу, – предложил Брежнев, довольный разговором и ответом знаменитой актрисы, подтверждающим его уверенность в себе и своих силах, – А затем нас ждет экзотический ужин, я сегодня завалил великолепного зверя, я сам вам выберу лучший кусок…
– Боже, спаси и помилуй! – только и могла сказать Ксения, беря с подноса красавца официанта высокий фужер с шампанским, и Брежнев, улавливая по ее взгляду, что она ничего не поняла, засмеялся.
– Не пугайтесь, ничего особенного, просто я только только с охоты, – пояснил он доверительно. – Экземпляр отличный, годиков четырех, над ним сейчас колдуют повара. Сегодня мы посоветуемся с нашими выдающимися мастерами культуры во время дружеского ужина. Обменяемся мнениями, взглядами. Ваше здоровье! – Он взял рюмку у выступившего у него из за спины официанта и поднял ее.
Ксения кивнула, благодаря, отпила шампанского, и Брежнев, красиво и молодцевато расправившись с очередной рюмкой коньяку, стал знакомить ее с присутствующими, подвел к Косыгину, стоявшему с величественно женственной Зыбкиной, и женщины мило улыбнулись друг другу, поздоровались, даже по старому московскому обычаю расцеловались.
– Мы знакомы, знакомы с милой и знаменитой Ксенией Васильевной Дубовицкой, – сказала хозяйка, играя ямочками на щеках и становясь еще сердечнее, и в то же время задерживаясь взглядом на золотом крестике гостьи, профессионально привычно уловившей этот прицельный, почти классово непримиримый взгляд, и сразу вспомнившей, что знаменитая певица вышла из простых ткачих и никогда не упускала случая выгодно подчеркнуть свою пролетарскую породу. И Ксения в ответ тоже обворожительно ласково кивнула, – пожалуй, она бы не захотела заполучить себе еще одного врага такого ранга.
– Не преувеличивайте, Евдокия Савельевна, – решила не остаться в долгу Ксения. – Вот у вас, действительно уж, всенародная известность и признание. А какая всеобщая любовь – она дорогого стоит!
Подчеркивая, что он сегодня отдыхает тоже, как все нормальные люди, и потому имеет право на некоторую вольность, Брежнев повел Ксению дальше, по дороге прихватил попутно два фужера, приостановился и один из них протянул Ксении.
– Благодарю, Леонид Ильич, вы очень любезны, – сказала она с легкой иронией. – Не огорчим мы Евдокию Савельевну?
– Никогда, – заверил Брежнев. – Она ведь столь же умна, сколь и хороша.
– Не спорю, вам виднее. Хотя ведь, несмотря на всю свою кажущуюся мягкость, она дама весьма решительная. У нее сегодня в глазах какие то молнии проскакивают… Не обратили внимания?
– Успех окрыляет, – улыбнулся Брежнев, отпивая из фужера. – Особенно таких ярких женщин… Вы зря беспокоитесь, у Евдокии Савельевны неизменный и всесильный поклонник ее таланта, с ним тягаться никому и в голову не взбредет.
Ксения с неуловимой грацией повернула голову, – хозяйка что то увлеченно рассказывала внимательно и заинтересованно слушавшему ее Косыгину, давно уже, как утверждали люди осведомленные, влюбленному не только в божественный голос хозяйки, но и в ее роскошное зрелое тело, однако наметанный и цепкий взгляд Дубовицкой, давно профессионально приспособившейся видеть сцену жизни объемно, тотчас нащупал и выделил высокую и осанистую фигуру нового, очередного мужа Зыбкиной – известного виртуоза гармониста, с красивым, крупным, породистым лицом, стоявшего в дальнем углу с официантом и машинально опорожнявшего с его подноса рюмку за рюмкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46