– Давай, государь, сначала решим дело с просительницей. Делу время, потехе час. Помнишь, как Соломон рассудил двух женщин, споривших, которая из них родила ребенка.
– Я не знаю такой притчи, – смущенно признался Федор.
Честно говоря, я тоже знал эту историю не из Библии, а из рассказа Александра Куприна: «Суламифь». Суть притчи состояла в следующем: к царю Соломону обратились две родившие женщины, у одной из которых ребенок умер. Обе претендовали на живого ребенка. Царь предложил им «соломоново» решение: разрубить младенца на две половинки, чтобы обе получили поровну. Мнимая мать на это пошла, а настоящая с ужасом отказалась и согласилась отдать своего сына сопернице.
Легонькая логическая задачка и мудрость Соломона Давидовича произвели на Федора Борисовича большое впечатление, и он тут же решил повторить исторический подвиг проницательности еврейского царя.
Царь послал одного из слуг и велел привести челобитчицу. Для суда мы перешли в другое, официальное, помещение с большим позолоченным креслом посредине, вполне могущим символизировать трон. Федор сел и принял царскую позу, а я встал сбоку. Растрепанную и помятую в стычке женщину ввели в светлицу. Она тут же пала на колени и заголосила. Царь Федор нахмурился и значительно посмотрел на меня, вот, мол, втравил в библейскую разборку, а наш народ – это не библейские евреи, и от него сплошное беспокойство и бестолковость. Нужно было спасать ситуацию. Я подошел к горожанке и принудил ее встать. Женщина поднялась на ноги, но продолжала рыдать.
– Говори коротко и толково, – сказал я ей в самое ухо, – а то потеряешь сына.
Она вздрогнула и посмотрела мне в глаза вполне трезвым понимающим взглядом. Кажется, поверила, что у нее здесь есть сторонники, и приободрилась.
– Батюшка-государь, помилуй сына моего, облыжно оклеветанного, – начала говорить она, – осудили его за то, что не делал, хотят злой смертью казнить за то, что не совершал…
– В чём вина твоего сына? – спросил молодой царь.
– Его обвинили в измене, – тихим голосом ответила женщина и просительно посмотрела на меня, – да только никакой измены не было.
Федор помрачнел. Разбирать такого рода дела было сложнее, чем решать библейские задачки. Нужно было как-то разруливать ситуацию, и я возложил на себя обязанность адвоката:
– Какой приказ его обвинил? – спросил я истицу.
– Разбойный.
– Прикажи позвать подьячего, который вынес приговор, – тихо произнёс я на ухо царю.
– Позвать сюда подьячего! – распорядился государь.
Разбойный приказ был неподалеку от дворца, молодое Московское государство ещё не успело окончательно обюрократиться, потому ждать судейского чиновника пришлось недолго. Вошёл мужчина лет пятидесяти с сытым, высокомерным лицом и до земли поклонился царю.
– Здесь женщина просит за своего сына, – сказал Фёдор, – в чём его вина?
У подьячего от такого вопроса округлились глаза.
– Помилуй, государь, я сию жену вижу впервые и не знаю, кто её сын.
– Ты кто такая? – спросил жалобщицу Фёдор.
– Дворянская вдова Опухтина, Варвара, а сын мой Иван Опухтин, – ответила женщина.
Чиновник надолго задумался, но так и не вспомнил, в чём вина ее сына Ивана.
– По книгам смотреть нужно, надежа государь, так не скажешь...
– Так иди, смотри! – рассердился царь и посмотрел на меня: вот, мол, с какими идиотами приходится работать!
Подьячий поклонился и, пятясь, исчез. Опять предстояло ждать, причём неведомо сколько. Фёдор откровенно скучал, да и мне не доставляло радости стоять навытяжку около трона.
– А ты сама что про дело сына знаешь? – спросил я истицу, чтобы занять время.
– Ничего, батюшка-боярин, не знаю. Слышала, соседи донесли, что говорил мой Ванька будто бы непотребно против царя. Облиховали его ябедники!
Федор от удивления даже привстал с кресла:
– Так ты за крамольника просишь! Как ты осмелилась!
– Навет всё это, батюшка-царь, – испуганно произнесла женщина, – облыжно оговорили сына.
– Врёшь, проклятая, – вмешался в разговор вернувшийся в этот момент чиновник разбойного приказа, – твой пащенок на дыбе всё признал. Хулил он государя-батюшку!
– Пусть приведут парня, – тихо подсказал я Федору, – на дыбе, под пытками человек может в чём угодно сознаться.
Царь коротко глянул на меня и, преодолевая недовольство, приказал:
– Привести под мои очи крамольника.
У несчастной матери начали сдавать нервы, и она опять заплакала. Царь, насупив брови, сидел на своем малом престоле. Чувствовалось, что он недоволен собственной мягкостью и оттого сердится и на меня, и на себя.
– Крамолу и ересь надобно изничтожать с корнем, – наконец сказал он почему-то виноватым голосом, – дабы она не пускала корни.
Мне было, что сказать по этому поводу, но, чтобы не испортить дело, я промолчал. Минут десять прошли в напряжённом ожидании. Наконец, благо в Кремле всё близко, привели приговорённого. Звеня цепями, в зал вошёл молодой, лет семнадцати, паренек. Был он невысокий, сухощавый, с изнурённым, бледным лицом. Мать, завыв, бросилась к сыну.
Я с интересом рассматривал важного государственного преступника. При виде матери парень так удивился, что не сразу заметил царя. Он обнял мать и растерянно оглядывался по сторонам. Лицо у Опухтина было не глупое, утолки губ язвительно опущены вниз и вполне можно было предположить, что ляпнуть что-нибудь нелестное в адрес властей он мог. Впрочем, после пытки на дыбе выражение лица у кого угодно может сделаться неоптимистическим.
Возникла непредвиденная пауза. Что бы сделал в таком случае Соломон, царь Фёдор не знал, а самому ему судить, похоже, ещё не доводилось. Я наклонился и тихо подсказал:
– Пусть дьяк прочитает, – я хотел сказать «следственное дело», но вовремя поправился, – сыскную грамоту.
– Читай сыскную грамоту! – велел Фёдор пришедшему вместе с конвойными стрельцами человеку.
Тот поклонился царю земным поклоном и забормотал что-то невразумительное.
– Громче говори! – рассердился царь.
– Грамоте не разумею, – наконец внятно сознался он.
Фёдор Борисович нахмурился, но никак не прокомментировал это заявление.
– Пусть позовут того, кто проводил сыск и пытку, – опять подсказал я, – и принесут все бумаги.
Царь приказал. Неграмотный чиновник бросился выполнять повеление. Пока шли переговоры, мать с сыном немного пришли в себя. Женщина, обняв парня, гладила его лицо руками и тихо всхлипывала. Иван Опухтин неподвижно стоял, понуро опустив голову. Не поклонившись сразу царю, он так и не исправил ошибки и казался ко всему, кроме матери, безучастным.
– Подойди сюда, – позвал я его.
Парень вздрогнул, отстранился от матери и, тяжело ступая закованными в кандалы ногами, подошёл к трону. Теперь у него, наконец, хватило такта и ума низко поклониться молодому русскому царю.
– Говорил ты что-нибудь против государя? – спросил я. – Есть на тебе крамола?
Опухтин поднял голову и прямо посмотрел на нас:
– Нет на мне крамолы, – твёрдо ответил он.
– А по что на тебя была ябеда? – быстро спросил Фёдор.
Осуждённый смутился и отвёл взгляд. Ничего более неудачного для защиты придумать было нельзя. Смущением Иван косвенно подтверждал свою вину. В этот момент из-за его спины раздался спокойный и усталый голос матери:
– Девку, государь, с боярским сыном не поделили.
Иван вздрогнул, залился румянцем и опустил голову.
Лицо царя просветлело. Мотив коварства из-за любви был ему понятен и всё объяснил.
– А зачем на дыбе в крамоле признался? – насмешливо спросил он.
– Пытали не по правилам, – не поднимая головы, отозвался Опухтин.
– Как так? – не понял я.
– На дыбе без перерыва, по одному языку.
Я сначала не понял того, что он сказал, но тут уж мне объяснил царь. Пытать по Судебнику можно было после обвинения не одного доносчика, т.е. «языка», а не менее трёх свидетелей, и пыток можно было производить не более трёх, с недельным перерывом после каждой.
Дьяк с документами задерживался, но материалы дела государя больше не интересовали.
– Освободить и отпустить, – приказал он конвойным стрельцам. – А ты иди с Богом и зла на сердце не держи, – добавил Федор, обращаясь к Опухтину.
Однако идти Иван уже не мог, нервное напряжение прошло, и он разом потерял силы. Парень заплакал и, звеня цепями, опустился на пол. Вслед за ним зарыдала мать.
– Ну вот, дело сделано, теперь пошли обедать, – довольным голосом предложил гуманный и справедливый властитель.

Глава 4

Двор и семья были еще в трауре после внезапной кончины царя Бориса. Девять дней уже прошли, сорок были на середине, и настроение собравшихся вполне соответствовало трауру. Тем не менее, обед проходил торжественно, как и полагалось при дворе великого государя. В отдельно стоящей от дворца трапезной собралось человек до ста ближнего окружения. Сидели, как и полагается по чинам: во главе огромного стола царская семья – Федор Борисович, вдовствующая царица Мария Григорьевна и царевна Ксения. Ниже располагались бояре, в зависимости от знатности родов и занимаемого общественного положения. Далее знатные прихлебатели неопределяемого мной положения, в самом конце шелупонь вроде меня. Вообще-то таких странных гостей было немного. Если говорить точно, всего один. Понятно, кого я имею в виду, – себя.
В этом оказался свой кайф, Получилось, что одну сторону стола возглавляет царь, другую я. Новый человек не мог не привлечь внимания, тем более, что юный царь пару раз приветливо кивнул мне головой Удивительно, но пространство между мной и ближайшим из низших гостей сразу стало сокращаться. Сначала, когда я только появился, меня явно сторонились, и ближайший от меня дядечка в бобровой шубе находился не меньше чем в полутора метрах. После второго монаршего кивка он уже сидел рядом и приветливо улыбался.
Разговоров за столом не велось. Почему, не знаю, я решил, что из-за траура. Кормили вкусно и сытно. Конечно, не без гигантомании. На столе на огромных блюдах лежали жареные кабаны, лебеди, пара довольно внушительных севрюг. На мелких блюдах горками возвышались куропатки, фазаны, глухари. Других печеных и жареных птиц я не опознал. Гости пользовались на нашей стороне стола серебряной, а ближе к царскому семейству золотой посудой. За спинами гостей неслышно и незаметно скользили слуги. Так что обслуживание оказалось вполне профессиональное, Кстати, никакой дискриминации в еде и напитках от положения за столом я не заметил. Всем предлагали одни и те же блюда и напитки, никого не обносили деликатесами.
Меня больше других гостей заинтересовала царевна Ксения, тем более, что я был уже наслышан о ее красоте. К сожалению, толком разглядеть девушку на таком значительном расстоянии в тусклом свете стрельчатых окон никак не удавалось. Да это было бы мудрено и при благоприятных условиях. На головах у царевны и ее матери были надеты волосники, сетки с околышем из расшитой золотом материи, а лицо Ксении было еще и прикрыто чем-то вроде вуали, правильнее сказать, убруса, полотенчатого, богато вышитого головного убора. У вдовствующей царицы на волосник была надета кика, символ замужней женщины. Этот головной убор имел мягкую тулью, окруженную жестким, расширяющимся кверху подзором Кика была крыта черной, по случаю траура, шелковой тканью, спереди имела расшитое жемчугом чело, возле ушей – рясы, сзади – задок из собольей шкурки, закрывающий с боков шею и затылок.
Короче говоря, за всеми этими роскошными нарядами рассмотреть черты лица было весьма проблематично, и я нетерпеливо ждал конца долгого обеда, рассчитывая подойти к женщинам поближе и самому составить мнение о внешности Ксении.
Историю этой царевны я знал. Грустная ее ждала судьба, хотя она и была единственным представителем семьи, оставшимся в живых после падения династии. Совсем недавно, в 1602 году, царь Борис Федорович хотел ее выдать ее замуж за шведского принца Густава, сына короля Эриха XIV, и давал жениху в удел Калугу, но Густав не пожелал перейти в православие и отказаться от прежней любви. Тогда Борис выбрал в женихи датского принца Иоанна, который умер по приезде в Москву, даже не увидев невесты. Начались хлопоты по третьему сватовству, но во время неудачных переговоров об этом с Грузией, Австрией, Англией Борис скончался, так и не устроив судьбу Дочери.
Между тем хмельные напитки делали свое дело, и сотрапезники начали вести себя вольнее, чем в начале обеда. Молодой царь, который почти не притрагивался к питию, сделал знак гостям оставаться за столом, сам встал и направился к выходу. Вслед за ним из-за стола вышли мать и сестра. Четвертым покинул застолье я. Оставаться одному, без знакомых, в хмельной компании мне было неинтересно. К тому же непременно начнутся придирки, попытки узнать, кто я, собственно, такой, и несложно было предположить, чем все это могло кончиться. У меня же и без того доставало врагов, чтобы заводить новых среди первых сановников государства.
Незаметно уйти мне оказалось легче легкого, когда все внимание присутствующих сосредоточилось на августейших особах, я шмыгнул за дверь и дождался, когда в царевых сенях покажутся Годуновы. Федор Борисович шел, как было положено, при поддержке доверенных бояр. Смотреть, как молодого парня ведут под ручки седовласые деды, было смешно, но это был чужой монастырь и не мой устав. Дождавшись, когда процессия пройдет мимо, я пристроился в ее арьергарде.
Мой рост и не совсем обычный для царского дворца наряд привлекли внимание не только придворных. Царица и царевна тоже удостоили меня незначительным вниманием. Я, встретив быстрый, оценивающий взгляд Ксении, отвесил ей витиеватый поклон, правда более уместный при французском дворе, однако она не удивилась и даже слегка улыбнулась.
Молва не врала. Девочка была действительно очень и очень милая. Конечно, у каждой эпохи свои эстетические предпочтения, так что говорить о классическом типе женской красоты вообще невозможно, но то, что Ксения Борисовна была и привлекательна, и сексуальна, это я сумел оценить с первого взгляда. По виду ей было слегка за двадцать, максимум двадцать два года. Лицо, видимо, по случаю траура по отцу, совсем без косметики. Это было только во благо. Московские дамы так свирепо раскрашивались, что разглядеть что-либо под слоем белил и других, модных в это время косметических средств, было попросту невозможно. Конечно, ко всему быстро привыкаешь, но я пока находился в столице второй день, и яркая, грубая боевая раскраска, которую случилась увидеть на улицах и в Кремле у встречных женщин, мне была в диковину.
Между тем юный царь в сопровождении свиты дошел до своих покоев. Я следовал в конце шествия, предполагая, когда кончится ажиотаж, накоротке с ним попрощаться. Однако к себе Федор Борисович пошел не один, за ним в его половину последовала сестра. Мать, что-то сказав детям, что мне слышно не было, отправилась дальше в свою половину дворца. Большая часть слуг осталась в сенях перед палатой Федора, а с ним внутрь вошли только два каких-то боярина и Ксения.
Понятно, что мне без особого приглашения идти за ними было нельзя. Получалось, что я не по своей воле попал в щекотливое положение: уйти невежливо, остаться и ждать неизвестно чего не позволяло самолюбие. Как ни говори, но я представитель совсем Другого времени, когда некоторые люди уже не очень верят в божественную сущность начальства и предпочитают задарма ни перед кем не прогибаться. Другое дело, за хорошую плату...
Как только за Годуновыми закрылись двери, послышался общий облегченный вздох. Свита тотчас расслабилась. Теперь общее внимание сосредоточилось на новом, никому не известном человеке. Меня пока ни о чем не спрашивали и рассматривали еще не в упор, а как бы исподволь. От этого торчать тут без дела стало совсем неуютно. Я совсем было собрался уйти восвояси, когда из толпы выступил небольшого роста щуплый человек с необыкновенно окладистой, к тому же крашеной бородой. Он подошел ко мне почти вплотную, внимательно осмотрел меня близоруко прищуренными глазами и представился:
– Я боярин Свиньин Богдан Иванович, а ты, молодой человек, из каких будешь?
– Крылов Алексей Григорьевич, дворянин с Литовской украйны, – назвался я.
– Давно в Москве?
– Только вчера приехал.
– К государю?
– Нет, с государем мы сегодня познакомились. Еще вопросы есть?
Боярин немного смутился:
– Я смотрю, государь тебя жалует, вот и подумал…
О чем подумал Свиньин, я узнать не успел, в этот момент резко распахнулась дверь в покои царя, в сени вышел один из сопровождавших Федора бояр, сразу же выхватил меня взглядом из толпы и торопливо позвал:
– Войди, царь-батюшка зовет!
Придворные расступились, и я вошел в знакомые уже покои. Федор Борисович сидел рядом с сестрой на скамье. Они оживленно разговаривали. Я подошел и поклонился им по этикету, в пояс, коснувшись правой рукой пола.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32