Кирилыч не лукавил, на телеге до Гончарной слободы добираться было далековато. Располагалась она в районе Таганки, возле земляного вала. Худая лошаденка еле тащила телегу, лениво перебирая ногами. Зато наши пленницы окончательно пришли в себя и о чем-то оживленно говорили, развалясь в выстеленной сеном телеге. Мы же с Федором ехали молча, глядя в разные стороны не столько из соображений бдительности, сколько оттого, что говорить нам с ним было решительно не о чем.
Чем ближе к окраине города, тем меньше тут было полностью застроенных улиц. Пошли пустыри, кое-где засеянные злаками, и слободы, составляющие как бы отдельные поселковые образования, часто окруженные собственными тынам.
– А почему вы живете в Гончарной слободе? – спросил я Федора.
– Дед гончаром был, – ответил он, – а Марусин отец до сих пор глину мнет, зверушек лепит.
– Каких зверушек? – не понял я.
– Разных, на печи, а то и на избы. Красоты они неописуемой.
– А ты хотел бы в царский дворец попасть? – задал я парню новый вопрос.
– Не знаю, это как Маруся скажет. Она у меня дока, а мне и в своей избе хорошо.
Позиция была знакомая.
– Люба тебе Маруся? – задал я очевидный вопрос.
– Еще как! – тотчас расцвел парень. – Такой завидной невесты на всей нашей слободе не сыскать!
– И что в ней такого завидного?
Парень задумался, видимо, не умея передать в слове все необычные качества суженой, потом все-таки нашел одно емкое общепонятное достоинство:
– Приданое за ней дают богатое!
Вот вам и вся, можно сказать, романтика!

Глава 11

Жила Маруся в относительно богатой избе с почтенными родителями. Отец занимался гончарным промыслом, имел мастерскую с подмастерьями и учениками, мать вела хозяйство. Семья, как водится, была многодетной, сама моя сподвижница была седьмым ребенком. После нее родилось еще четверо, но в живых изо всех одиннадцати детей осталось только трое. Старший Марусин брат, немолодой уже, семейный мужчина, вместе с отцом делал печные изразцы, другой, лет тридцати, холостяковал и служил целовальником. В это время так назывались должностные лица Московской Руси, выбиравшиеся земщиной в уездах и на посадах для исполнения судебных, финансовых и полицейских обязанностей. Так что в семье, можно сказать, была круговая порука или «безотходное производство». Сестра занималась темными делишками, брат их «крышевал».
Наш приезд вызвал настоящий ажиотаж. Посмотреть на Марусю и ее спутницу сбежались все обитатели дома и мастерской. Народа собралось человек двадцать. Девушек вынули из телеги и на руках отнесли в избу. Я рассчитался с Кирилычем, и мы договорились, что он мне сразу даст знать, как только дьяк вернется из взбунтовавшегося загородного имения. Он уехал, а я вслед за остальными пошел в избу. Там все, кто мог, охал и ахал, разглядывая измученных девушек. Марусина мать тотчас взяла на себя управление, и недавних пленниц под руки повели в баню. Судя по всему укладу, семейство было почтенное, так что можно было не беспокоиться за вторую девушку.
Я познакомился с хозяином и его сыновьями, оглядел избу и собрался было отправиться восвояси, но меня пригласили остаться отобедать. Срочных дел у меня не было, и я согласился остаться. Пока хозяйка была занята девушками, мужская часть семьи уселась по лавкам, и разговор тотчас зашел о «политике». Мне было интересно знать, как события последнего времени оцениваются в народе, и я только слушал, никак не вмешиваясь в разговоры.
Как обычно, в гуще народа мнения оказались разделенными на диаметрально противоположные. Отец был за стабильность и, соответственно, Годуновых, хотя ни покойный Борис, ни молодой царь, судя по его высказываньям, гончару не нравились. Старший сын больше одобрял царевича Дмитрия, но опасался, как бы чего не вышло. Младший жаждал перемен.
Ситуация в Москве, как мне казалось, напоминала время развала Советского Союза. Всем надоела стагнация, постоянные неурожаи, голод, в которых почему-то винили Бориса Годунова.
– Господь за невинно убиенного младенца на царя разгневался, – доходчиво объяснил связь голода и Годунова гончар, – оттого и на народишко испытания наслал.
– Если царевич Дмитрий жив и здоров, то за что нужно царя и народ смертельным голодом наказывать? – задал я резонный, на мой взгляд, вопрос.
– Это не нашего ума дело, Господу виднее, кого казнить, кого миловать, – ответил старик.
– Придет настоящий царь, наведет порядок! – пообещал целовальник. – Не даст боле по кривде жить. Испаскудился народишко, давно пора ему лишнюю кровушку выпустить! Царь Иван Васильевич ни на боярство, ни на родство не смотрел, виноват – на плаху.
– Ты, Никита, тоже говори, да не заговаривайся, – одернул младшего старший брат, – нам в господских разборах чего кровь проливать, нам не мешай жить, за то мы тебе поклон и уважение!
– Так кривда же кругом! – с тоской воскликнул целовальник Никита. – Душа болит на неправду глядеть! Любой дьяк, а то и подьячий тебе господин. Всем дай, а где на всех взять-то? А народишко? Каждый норовит тебя обмануть!
Мне захотелось его спросить, что он понимает под справедливостью, только ли право грабить народ единолично?
Однако затевать такой спор был бессмысленно. И спустя половину тысячелетия точно так же будет сетовать мелкий вымогатель на крупного и алкать правду исключительно для себя самого.
– Ладно, хватит языками чесать, – прикрикнул на сыновей гончар, – как бы за длинный язык голову не потерять!
Все присутствующие уставились на меня, как бы оценивая опасность. Положение у получилось глупое, нужно было их успокоить, но непонятно как. Пришлось сказать банальность:
– Нам, простым людям, что ни царь, то батька главное, чтобы жить давали.
– Это правда, – подержал хозяин. – И при Иване Васильевиче жили, дай бог каждому. Федор Иванович, тот вообще голубем был, святая душа. Нам и Годуновы сгодятся, чего Бога гневить, живы-здоровы, щи да кашу едим.
Напряжение спало, все умильно поглядывали друг на друга, радуясь счастливому житью.
Младший Никита решил было что-то добавить к отцовским словам, но тот грозно глянул, и целовальник смолк.
– А сам-то ты, добрый человек, из каких будешь? – спустя время спросил хозяин. – Говор у тебя, слышно, не наш, не московский.
Меня уже так достали эти «говором», что байку о своем происхождении и Литовской украине я выдавал на автомате.
– А в Москве-то ты где проживаешь? – выслушав мою автобиографию, спросил гончар.
Вопрос был хороший. Но отвечать на него все-таки пришлось:
– В Кремле проживаю, у знакомых.
– Ишь ты, и что же у тебя там за знакомые?
Соврать было невозможно. Тут же в комнате присутствовал Федор, который знал, где и у кого я живу. Как ни прост был парень, но, услышав вопрос своего будущего тестя, насторожился.
– У Федора Годунова. Я при нем служу лекарем, – как ничего не значащий факт, сообщил я.
Больше всех испугался целовальник. Он побледнел и смотрел на меня неподвижными, рыбьими глазами.
– Вы не опасайтесь, – успокоил я ремесленников, – молодой царь справедлив, попусту никого не казнит. Это покойный государь за худое слово мог на дыбу отправить.
– Оно конечно, – подавлено согласился хозяин, – только дорого их справедливость нам обходится!
– Я Марусю вашу хочу с царевной Ксенией познакомить, а Федора хоть и с самим царем! Пусть посмотрят, как наши государи живут.
– Маруську?! – в один голос воскликнули пораженные родственники. – За что ей такая честь?!
– Я о ней царевне рассказал, она и заладила, приведи да приведи Маруську, хочу с ней познакомиться.
Гончары застыли на своих метах, как соляные столбы. Я же подумал, что из таких вот историй рождаются народные сказки.
Не знаю, чем бы кончилась эта драматичная сцена, если бы в избу не вернулись женщины. Обмытые и переодетые пленницы вполне уверено держались на ногах, а спасенная узница оказалась еще и прехорошенькой Я уже не в первый раз мог убедиться, что у любострастного дьяка весьма неплохой вкус.
– Чего это вы? – спросила хозяйка застывших мужчин. – Никак, что случилось.
Гончар откашлялся и огорошил жену ответом:
– Вот, послушай старуха, что гость-то наш сказывает. Оказывается, царевна-то Ксения молит его о чести с нашей Маруськой познакомиться!
По поводу того, что «царевна молит» о такой сомнительной чести, как знакомство с их дочерью, гончар явно перехватил, однако никто из тех, кто слышал наш предыдущий разговор, его не поправил.
– Правда? – обрадовалась ожившая Маруся. – Значит, выполнишь обещание? Поведешь меня во дворец?
– Поведу, – подтвердил я.
– Вот видите, тятя, – гордясь, воскликнула девушка, – а вы только и знаете, что «вожжи» да «вожжи»!
Гончар иронически хмыкнул, но свое мнение о поведении дочери при посторонних людях не высказал.
Наскоро обсудив новость о возвышении дочери до царских чертогов, все уселись вокруг стола. Служанка подала общую миску с ухой, на выскобленной до желтизны доске положила горкой нарезанный ржаной хлеб. Гончар встал и прочитал молитву «Отче наш», все перекрестились. Окончив, он сел, взял со стола свою ложку и первым зачерпнул из миски. За ним, соблюдая очередность, все принялись черпать уху. Ели не спеша, в благоговейном молчании. Чтобы не капнуть на стол, жидкость доносили до рта, подставляя под ложки ломти хлеба. На второе подали пшенную кашу с маслом, последним блюдом был овсяный кисель.
Мне уже случалось участвовать в таких общих чинных застольях. Я, как благовоспитанный гость, черпал после хозяина и хозяйки, перед старшим сыном. Поев, тщательно облизал ложку и положил на стол, черпаком вверх. Перекрестился на красный угол и поблагодарил за хлеб-соль. Судя по реакции хозяев, кажется, никаких ляпсусов не допустил, что было важно для нашего дальнейшего общения.
Спасенная девушка сидела в конце стола возле Маруси. Обе пленницы были одеты в домотканые льняные сарафаны, выкрашенные в синий цвет. После «боярской» одежды, в домашней затрапезе, Маруся казалась серенькой и невзрачной. Однако я уже не сомневался в ее способностях к метаморфозам.
Оказавшись в приличной домашней обстановке, спасенная девушка перестала опасаться за свое драгоценное девичье сокровище и, кажется, поспешила раньше времени расслабиться. Целовальник Никита, стараясь, чтобы никто этого не заметил, буквально ел ее глазами. Мне такие откровенные, жадные, тяжелые взгляды никогда не нравились. Теперь же появилось ощущение, что у парня на глазах сносит башню. Девица и правда была славная: нежная кожа, пушистые ресницы, потупленные глазки, белая шея с голубой жилкой. Что еще нужно, чтобы влюбиться с первого взгляда?!
Мы встретились с Никитой взглядами, там плавали такие муть и жестокость, что мне сделалось не по себе. Никаких счетов у нас с ним не было, мы не обмолвились даже словом, а он уже меня за что-то люто ненавидел. Я первым отвел глаза, чтобы не нарваться на немедленную разборку.
Обед кончился. Домочадцы, гости, работники дружно встали из-за стола. Нужно было прощаться с гостеприимными хозяевами, но я не знал, как поступить с пленницей. Оставлять ее в Гончарной слободе я боялся. Если целовальник окончательно сбрендит, то девице придется завтра утром идти топиться. Он ночью своего шанса никак не упустит.
– Спасибо, за хлеб, за соль, за хороший прием, – чинно поблагодарил я стариков, – однако пора и честь знать.
– Может, гость дорогой, до ужина останешься, – предложил хозяин – Мы хорошим гостям всегда рады.
– Спасибо, не могу, мне еще девушку надо домой доставить, путь не близкий, – как о решенном деле, объявил я.
Никита, не сдержавшись, ругнулся.
– Ты это чего? – удивленно спросил отец.
– Куда ж Дарье-то с чужим человеком на ночь глядя ехать, пусть у нас до завтра погостит, – стараясь говорить ровно и твердо, сказал он отцу.
– Какая ж теперь ночь, – удивился отец, – когда мы только что отобедали?
– Все едино, негоже девке ездить с чужим человеком мало ли до греха...
– А тебе-то что за дело? Какой же он ей чужой, когда из неволи выкупил! Ему с ее родителей отступные нужно взять, если, конечно, они заплатят.
На такие резоны целовальнику ответить было нечего, и он только заскрипел зубами Я, чтобы не обострять конфликт, вышел во двор, взнуздал донца и вернулся за девушкой. Пока меня не было, сын что-то сумел втолковать родителю, и тот, пряча глаза, попросил:
– Может, и правда оставишь у нас девку, а мы завтра по холодку ее отвезем родителям.
– Не оставлю, – начиная раздражаться, коротко ответил я, – Она и так достаточно натерпелась, пускай едет домой.
– Так-то оно так, да вдруг с ней что по дороге случится, – с сомнением проговорил гончар.
– Тогда пусть со мной ваш Федор едет, если что, присмотрит и мне поможет.
Против такого варианта возразить было нечего. Однако целовальник еще попытался решить дело в свою пользу:
– А если я твои отступные верну? Оставишь? Это будет по-честному!
– Ты лучше зашли к ее родителям сватов, тогда и будет все честно.
Никита хотел что-то ответить, но поперхнулся словами, а я, больше не обращая на него внимания, позвал девушку:
– Пойдем, Дарья, нам пора.
Мне показалось, что, несмотря на молодость и наивность, она и сама начала понимать, что здесь происходит что-то неправильное, и быстро вышла из избы во двор.
Я пошел следом, «прикрывая тыл».
– Ну, смотри, лекарь, попомнишь еще меня, – прошептал в спину целовальник.
О том, что с нами должен ехать Федор, все забыли. Я, ругая себя последними словами за то, что поссорился с семейством гончара, сел в седло и помог девушке забраться на круп лошади. Провожать нас вышла только Маруся. Она, как ни странно, улыбалась во весь рот.
– Хорошо ты Никитке хвоста-то прижал! – похвалила она, когда мы были уже в воротах усадьбы – Совсем он власть над семьей взял, сам отец ему перечить боится. Когда меня с царевной сведешь?
– Приходи завтра с утра на старое место, постараюсь все устроить.
– Хорошо, буду. А ты прямиком-то на Поганые пруды не езжай. Обходом норови. А то, гляди, наш целовальник тебя по пути перехватит. Больно ему Дашка-то приглянулась. Не любит мой брат от своего отступаться!
Я кивнул и тронул поводья. Застоявшийся донец с места пошел широкой рысью. Ни о каких маневрах на дорогах не могло быть и речи, я даже примерно не знал, где находятся неведомые мне Поганые пруды.
– Ты знаешь отсюда дорогу домой? – спросил я девушку, когда мы выехали за пределы Гончарной слободы.
– Нет, – ответила она.
– А где ваши пруды находятся?
– Недалеко от Маросейки и Мясницкой.
Только теперь я понял, что она говорит о Чистых прудах. Пока их не почистили в восемнадцатом веке, они действительно назывались Погаными или Грязными.
– Понятно, теперь держись за меня крепко, поедем с ветерком!
Я пришпорил коня, и он легко взял в галоп. Мне даже в голову не пришло, что Никита сможет нас догнать. Не таким конем был мой донец, чтобы позволить равняться с собой по мощи и скорости заурядным слободским конягам. Мы быстро миновали слободы и пустыри, въехали в городские улицы. Я по-прежнему путался в хитросплетении московских переулков и тупиков, ориентировался исключительно по азимуту.
Спутница безропотно терпела тряску, тесно прижавшись к спине. Только когда начали попадаться знакомые ей ориентиры, кажется, окончательно поверила, что ей не хотят зла, и даже подала голос:
– А Маруся тебе кем приходится?
– Знакомой, – обобщенно ответил я.
– Федор ее жених? – задала она следующий вопрос.
– Жених. Что, он тебе тоже приглянулся?
Дарья не ответила, спросила другое:
– А почему ты ее спасал?
– Это долгая история, так сразу не расскажешь. Ее из-за меня похитили, вот и пришлось...
– А она тебе нравится?
– Нет, не нравится, тем более, у меня есть другая.
Девушка какое-то время молчала, потом вдруг спросила:
– А Никита, он что?
– Он в тебя влюбился, только мне кажется, что он плохой человек. Если вдруг у вас появится, тебе его нужно опасаться.
Говорить на ходу было неудобно, мне приходилось поворачиваться в ее сторону, чтобы ветром не относило слова.
– А почему, – опять заговорила Дарья, но я ее перебил:
– Давай потом поговорим, когда доедем.
– Потом не получится, – ответила она, но замолчала.
Снова заговаривать пришлось уже мне:
– Ты теперь знаешь, куда ехать?
– Поезжай пока прямо, я укажу, куда сворачивать.
Действительно, оказалось, что мы уже почти добрались до цели. После двух поворотов доехали до ее дома. Дух здесь был такой тяжелый, что пришлось зажать нос. Потому, не сходя с коня, я постучал в ворота. Они быстро, как будто нас здесь ждали, распахнулись, На улицу выскочила простоволосая женщина с красным, распухшим лицом. Сначала испуганно посмотрела на меня, вдруг заметила за моей спиной Дашу и неожиданно зашлась пронзительным криком. Тотчас прибежала куча людей Дашу буквально сняли с крупа моего донца и на руках понесли во двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32