– Брюхом, батюшка боярин, замаялся, до кустов побег, – ответил, как ему было приказано, Ванька.
– Кто разрешил развязать пленника?! – еще строже спросил боярин.
– Никак не можно понять, только он помирал, – невнятно ответил тот же придурок.
– Связать!
– Никак не можно, – сказал, кланяясь, Ванька, – веревки нет.
– Как так нет, куда же она делась?
– Мы варнака березами пытать хотели, вон они, те веревки, – вмешался Серега и указал на согнутые деревья.
– Так и пытайте! – сердито закричал боярин.
Я между тем смотрел на Алю. Было непохоже, что она находится в плену. Держала себя моя жена уверенно.
– Ты по-прежнему не хочешь вернуть саблю? – спросила она, встретив мой настойчивый взгляд.
Я отрицательно покачал головой. Говорить что-либо было совершенно бессмысленно, да и незачем. У нее либо съехала крыша, либо она участвует в игре, которую я не понимаю. Одно можно было сказать наверняка: эта ее «интрига» слишком дорого мне обходилась.
– Ну, чего стоите, холопы! – закричал на идиотов боярин.
Слуги, суетясь, бросились на меня и повалили на землю. Увы, я все еще был не в форме, чтобы суметь оказать сопротивление, да и при любом раскладе силы были слишком неравны. К тому же два стражника, сопровождавшие «боярина» и «боярыню», оказывались непобедимым резервом.
Серега прижал меня к земле, а Ванька подхватил за ноги. Я инстинктивно пытался вырваться, но делал это неловко и неэффективно. Не обращая внимания на сопротивление, меня подняли потащили к согнутым березам. Надзор «начальства» усилил рвение палачей, и действовали они быстро и слаженно.
Меня положили на равном расстоянии между согнутыми деревьями. Серега придавил к земле своей тушей, а Ванька отвязывал конец веревки, прикрученный к стволу толстой березы. Я задыхался под весом тела мастодонта, мучительно соображая, что можно предпринять.
– Ну что, Крылов, так договоримся или сначала помучишься? – произнес, подходя, «боярин» на самом натуральном, современном русском языке, от которого я уже порядком отвык.
– Далась вам эта сабля! – стараясь говорить спокойно, ответил я, одновременно пытаясь столкнуть с себя Серегу.
– Это не просто сабля. Это наша святыня!!! Для нас она то же, что для христиан плащаница. Так что, хочешь ты того или нет, но вернуть ее придется! Долго вы еще будете возиться?! – отвернувшись от меня, закричал «боярин» на холопов.
Ванька от испуганного усердия отпустил натянутую веревку, и березка, распрямляясь, рванула меня за ногу. Нас с Серегой потащило по земле.
– Вяжи вторую ногу! – закричал «боярин» и приказал своим охранникам: – Чего расселись, вашу мать, помогайте!
Мужики соскочили с лошадей и кинулись к Ваньке. Дело пошло веселее, и через минуту общими усилиями они привязали ко второму дереву и другую ногу.
– Отпускай! – приказал «боярин». Помощники отпустили веревки. Меня дернуло в разные стороны. Серега отскочил, и упругая сила рванула меня за ноги вверх. Голова со звоном стукнулась о кочку, и я повис вверх ногами. Руки у меня остались свободными, но это ничего не меняло. Я висел в метре от земли, не доставая до нее руками, а сухожилия вытягивала и рвала непреодолимая живая сила распрямляющихся деревьев. Я закричал. Боль была такая острая, что пропал самоконтроль. Все окружающее перестало существовать. Вернее, оно стало как бы отдельно от меня и ничего для меня не значило. Главной сделалась боль.
Кругом стояли мои противники, перед которыми нельзя было унижаться, а я кричал, пугая самого себя, не в силах удержать тоскливый ужас наступающей смерти. Потом кончилось дыхание, и я замолчал. Деревца пружинно раскачивались, и мое лицо то приближалось, то удалялось от земли.
– Помер, что ли? – спросил, глупо хихикая, Серега.
– Живехонек! – радостно сообщил один из охранников. – Терпит!
Я действительно терпел, приноравливаясь к боли. Резко ударив по нервам, она потеряла нестерпимую остроту и сделалась тупой и вяжущей.
– Пускай повисит, нам спешить некуда! – сказала Аля. Она, склонив голову набок, заглядывала мне прямо в глаза. Во взгляде было настоящее садистское наслаждение. – Соберите хворост, мы его еще поджарим, – приказала она Ваньке и Сереге.
Холопы весело засмеялись и бросились, стуча тяжелыми сапогами, вглубь леса исполнять приказание. У меня начало мутиться в голове и темнеть в глазах. Надвигалось спасительное небытие. Однако потерять сознание я не сумел. Один из охранников неожиданно закричал, закружил на месте и упал лицом вниз.
– Татары! – закричал второй, но будто захлебнулся и свалился ничком почти подо мной со стрелой, торчащей в основании черепа.
«Боярин», несмотря на свою дородность, как цирковой акробат, вскочил в седло и, прижавшись к шее лошади, поскакал вдоль просеки. Аля пронзительно закричала и побежала по поляне. Мимо меня за ней серой тенью пролетел всадник. Она взвизгнула, вскинула руки и упала на траву. Я вывернул голову и успел увидеть, как вслед за «боярином» скачет человек в татарской шапке, с опущенной вдоль правой ноги саблей. Потом я полетел лицом в землю, и меня потащило по земле...
– Опят ти? – спросил негромкий знакомый голос.
Я повернулся сначала на бок, потом на спину. Надо мной, широко расставив ноги, стоял мой заклятый враг, ногаец Буджак-хан.
– Здравствуй, князь, – поздоровался я и, опершись руками на землю, с трудом сел, – Как живешь?
– Рахмат, хорош, – ответил он своим обычным равнодушным тоном. – Ти яман, плох живош?
– Теперь тоже хорошо. Драться будем?
– Другой раз. Тебя привет моя улу, сына, – сам себя перевел он на русский язык.
– Он жив, здоров? – вежливо поинтересовался я.
– Здоров. Тебе привет давал.
– Спасибо.
– Коня тебя оставляй, сабля оставляй. Мене скакат надо.
– Спасибо, рахмат, – опять повторил я.
Хан, не слушая, вскочил в седло и, оставив мне самую плохую лошадь, остальных погнал вдоль просеки.
Я встал на четвереньки и пополз к лежащей ничком Але. Ее спину перечеркивала кровавая линия. Я осторожно перевернул жену на бок. Она была еще жива. На губах вскипала кровавая пена, Я потянулся рукой к ее лицуй замер на месте. Это была не моя жена, а другая, непохожая на нее женщина, много старше, с искаженными болью чертами лица.
– Что за наваждение, – пробормотал я. – Кто вы такая?
Умирающая неожиданно в предсмертной муке открыла глаза. Теперь я узнал ее и отшатнулся.
– Лидия Петровна!
Однако ей было не до меня. Она начала скрести ногтями землю и широко открытыми глазами уставилась на темнеющее небо.
Случай несколько раз сводил нас с этой женщиной. Первый раз, еще в наше время, я отклонил ее прямое предложение близости. Во время второй встречи получилось так, что я отбил у Лидии Петровны женщину, которую она любила. Женщина была супругой английского лорда, пропавшего в полярной экспедиции, и я помог ей зачать наследника пэрства. С тех пор мы встречались с Лидией Петровной еще несколько раз при самых странных обстоятельствах, и она каждый раз пыталась убить меня с изощренной жестокостью. Сейчас она умирала сама, и мне предстояло закрыть ей глаза.
Ненависти к этой странной особе я не испытывал никогда, скорее, презрительную брезгливость. Впрочем, это я ей, а не она мне, нанес не проходящую душевную рану.
– Это вы хорошо придумали представиться Алей, – сказал я в ее костенеющее лицо. – Ну, да Бог вам судья. Надеюсь, теперь мы с вами в расчете.
Лидия Петровна уже не слышала меня. Черты ее лица стали мягче, потеряли обычную жесткость, а остановившиеся глаза бездумно смотрели в небо. Я закрыл ей веки и, не вставая с четверенек, пополз к оставленной Буджак-ханом лошади. Кляча мирно пощипывала травку и косила на меня кротким лиловым взглядом.
Мне следовало торопиться. Было совершенно неизвестно, когда вернутся посланные за хворостом идиоты, да и обманутого Николаевича можно было ждать с минуты на минуту. Объяснить им, что ситуация переменилась и теперь им не имеет смысла со мной воевать, было бы весьма затруднительно. Противостоять же кому бы то ни было, стоя на четвереньках, я не мог, как говорится в математике, «по определению».
Проползая мимо убитого охранника, я прихватил его саблю. Толку от нее было мало, но лучше что-нибудь, чем ничего. Тем более, что мне необходим был костыль, чтобы встать на ноги.
Добравшись до коняги, я, превозмогая нечеловеческую боль в паху, дотянулся до подпруги, подтянулся одной рукой и, опершись на саблю другой, смог встать на ноги.
Лошадь удивленно следила за моими странными упражнениями, не делая попыток отойти в сторону, что для меня было бы катастрофично. Утвердившись в вертикальном положении, я мертвой хваткой вцепился в узду. Сабля мне теперь мешала, но я ее не бросил, а засунул во вьючную суму.
Теперь мне предстояло совершить самое сложное, взгромоздиться на седло. От одной мысли о том, что придется поднимать ногу в стремя, лоб покрылся холодной испариной. Однако другого выхода не было. Необходимо было себя пересилить. Ощущение было примерно такое же, как перед моим первым в жизни прыжком в воду с десятиметровой вышки, только в этом случае был не страх разбиться, а предощущение боли.
Несколько минут я набирался решимости и дотянул-таки до времени возвращения моих идиотов: вблизи послышался хруст валежника и до боли знакомые голоса. Я сжал зубы, вцепился в луку и одним рывком забросил тело в седло. Пах пронзила боль, и я буквально взвыл благим матом, но в седле удержался. Испуганная моими воплями лошадь шарахнулась в сторону, потом послушалась поводьев и, не торопясь, затрусила по просеке в сторону, как я предполагал, деревни Першино.


* * *

Это свойство человека – претерпеваться ко всему, боли, неудобству, даже голоду. Все перечисленное было у меня в наличии, и сначала мне хотелось только одного – упасть на землю, устроить удобнее вывернутые ноги и хоть на время забыться. Однако постепенно я притерпелся к боли и втянулся в ритм движения.
Оценить время, когда меня везли в виде тюка, перекинутого через спину лошади, с мешком на голове, я не мог, потому не знал, на каком расстоянии от деревни Першино нахожусь. Теперь, когда каждый шаг моего Росинанта отдавался болью во все теле, тоже. Дорога казалось бесконечной, а каждая минута – часом.
Просека, по которой мы влачились с конягой (иначе о таком передвижении и не скажешь) в неизвестном направлении, все никуда не выходила, а солнце уже уходило за горизонт. Я с надеждой вглядывался вдаль, Блуждать по лесу или ночевать на сырой земле мне никак не хотелось. К тому же начала мучить жажда, а о том, чтобы слезть со своего одра и напиться из канавы, я не мог даже мечтать. Второй раз мне на него было не взобраться.
У меня уже начали мельтешить в глазах черные мухи, когда, наконец, лес поредел, и мы выехали на проселочную дорогу. Как ни странно, ни одного указателя на ней не было, и выбор направления пал на меня. Я же, в свою очередь, взвалил его на лошадь, уповая на ее инстинкт. Однако мой тихоходный одр не проявил никакого интереса к поиску своей конюшни и задумчиво встал на перепутье, давая отдых моим болезненным чреслам.
Когда стояние на месте затянулось настолько, что грозило стать вечным, я преодолел страх предстоящих мучений и сказал свое: «но». Лошадь послушно мотнула головой, тихо заржала, но не тронулась с места. В ответ невдалеке послышалось ответное ржание. Я выпрямился в седле и вперил взор в пустынную дорогу, ожидая новой напасти.
Однако на этот раз чаша сия меня миновала. Из-за поворота показалась обычная крестьянская подвода. Никаких казаков или татар следом за ней не появилось, и я с ликованием в душе ждал приближения источника информации, а, возможно, и помощи.
Правил низкорослой, мохнатой крестьянской лошаденкой мужик в островерхой войлочной крестьянской шапке. Мой вид его не встревожил, и он без опаски подъехал вплотную.
– Доброго здоровьица, добрый человек, – произнес потенциальный спаситель, спрыгивая с телеги и кланяясь.
– Доброго здоровья, – ответил я. – Куда путь держишь?
– Сено возил на продажу, теперь возвращаюсь в деревню, – вежливо улыбаясь, сказал мужик.
– Першино далеко отсюда?
– Далече. Эвон тебя занесло! К ночи доберешься, да и то едва ли.
– А что здесь поблизости?
– Валуево.
О такой деревне я не слышал. В принципе, в вотчину Меченого я и не рвался. Попасть туда в таком беспомощном состоянии было рискованно. Как в любое другое место, когда не в силах себя защитить.
– Еще какие деревни есть поблизости?
– Всякие есть... Беляево, Гордищи...
– Так и Коровино должна быть здесь же рядом! – обрадовано воскликнул я, услышав знакомые названия.
– Коровино тоже. Только там, сказывают, неспокойно, понаехали какие-то стрельцы, а что и как, мне неведомо.
– А сможешь меня туда отвезти?
– Чего тебя везти, когда ты сам конный, – удивился мужик.
– Болею я, еле в седле сижу, – признался я. – Да ты не сомневайся, я заплачу.
От моего былого богатства в кармане оставалось еще несколько мелких монет, так что я еще вполне мог расплатиться.
– Мне это не с руки, – замялся мужик, – Да, опять же, там стрельцы... Как бы чего плохого не вышло.
– Это не стрельцы, а крестьяне из Семеновского, – успокоил я мужика.
– ...Опять же, завтра наказывали лекаря искать, – продолжил он перечислять препятствия.
– Какого лекаря?
– Коровинского. Сказывают, ушел в лес и пропал. То ли медведь задрал, то ли сам заблудился. А знатный, говорят, лекарь был, мужички им премного довольны.
– А когда он пропал?
– Да, видать, вчера.
Я подумал было, что речь идет обо мне, но я «пропал» не вчера.
– А что за лекарь, ты его знаешь?
– Нет, он не местный, пришлый. Недавно объявился, но очень им мужички были довольны, – повторил крестьянин.
Я решил, что мужик перепутал время, и речь идет все-таки обо мне.
– Так это я лекарь.
– Так он же потерялся, а ты вот он! – усомнился он.
– Я и потерялся, а теперь возвращаюсь, да, видишь, занедужил. Ты не сомневайся, я тебе за труды две деньги дам, – посулил я, в подтверждении покопался в карманах и выудил оттуда две мелкие монетки.
– Я б со всей душой, да как от тебя зараза? Сам же говоришь, что недужный...
– Я не так болен, не нутром, а ногами. От ног заразы не бывает.
– Сомнительно мне все-таки, – попытался еще посомневаться нерешительный крестьянин.
– Помоги лучше с лошади слезть, – попросил я и начал сползать с седла.
Крестьянину ничего не оставалось, когда я начал падать с лошади, как помочь. Дальше дело пошло быстрее, мужик разостлал сено в телеге, и я, наконец, смог лечь и вытянуть ноги. Правильно говорят, что все познается в сравнении. Теперь лежа, с надеждой на спасение, даже боль в паху стала казаться не такой мерзкой. Мужик, пока я устраивался, привязал моего одра к задку телеги, и мы безотлагательно тронулись в путь.
Телега скрипела несмазанными осями, крестьянин, видимо, соскучившись по общению, начал неторопливо пересказывать мне всю свою жизнь, а я впал в полудрему.
Когда мы, наконец, доехали до Коровино, был совсем темно. Возница без спроса подъехал к господскому дому. Никакого караула выставлено не было, и крестьянину пришлось долго стучать кнутовищем в двери, пока бдительные ополченцы соизволили проснуться.
– Кого еще несет на ночь глядя? – спросил из-за двери знакомый голос, и здоровяк Ефим вышел на крыльцо.
– Лекаря привез, – смущенно сообщил крестьянин.
– Какого еще лекаря? – начал было переспрашивать Ефим, но я окликнул его по имени, и он, издав радостный возглас, бросился к телеге.
– Ты, что ль, боярин! А мы завтра всю округу поднимаем, тебя по лесам искать. Минич пошел к Гривову, его парнишку пытать, куда он тебя завел.
– Помоги вылезти, – попросил я. – У меня ноги повреждены.
– Это мы завсегда с радостью.
Ефим подхватил меня на руки и легко вынул из телеги.
– Сам пойдешь или отнести? – спросил он, излучая неподдельную радость.
– Сам, – ответил я, чтобы не растерять авторитета. – Возьми, что обещано, – сказал я вознице и расплатился с ним за провоз.
– Премного вами благодарны, – сказал он, кланяясь, и тут же полез на облучок.
Я же, расставляя ноги циркулем, побрел к крыльцу.
– Да чего ж сам-то, – закричал Ефим, видя, как я иду, и без спроса поднял меня на руки и отнес в горницу.
Отбиваться я не стал. Ефим опустил меня на лавку и помог лечь.
– Где это тебя, боярин, ноги так побить угораздило?
– Места нужно знать, – неопределенно ответил я.
– Боярыню-матушку позвать?
– Она что, здесь?
– Утром приехала, по детям тоскует.
– Позови.
Ефим ушел, а я расслабился и занялся самолечением. Натальи Георгиевны долго не было. Наконец она вошла, полностью одетая, с покрытой головой.
– Здравствуйте вам, Алексей Григорьевич, – произнесла Морозова, как говорится, по писаному, и низко поклонилась, коснувшись правой рукой пола – по-ученому. Потом спросила с несдержанной тревогой:
– Где дети?
– Здравствуй, Наташа, – просто поздоровался я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32