Во-первых, там есть масса забытых просто-напросто слов, без которых ни Зощенко, ни Платонова, ни Ильфа с Петровым не прочесть. Во-вторых, огромное количество сведений, которых вы просто могли не знать. Я, например, с интересом выяснила, что «душман» – это не только «член вооруженных формирований непримиримой оппозиции в Афганистане», но и «(разг. ирон.) Название больших черных карасей-мутантов, появившихся в загрязненной Волге в 80-е гг.». Или «Жидовоз – (разг. шутл.-ирон) Самолет, выполняющий рейс Ленинград-Вена, на котором из СССР обычно улетали еврейские эмигранты». А вот такое невинное слово, как «зорька»: «Пионерская зорька. 1. Название утренней передачи для пионеров… 2. (жарг. вульг.) Утренний половой акт». В-третьих, даже самые простые слова в этом словаре имеют свое специфическое толкование. Вот «конь» – он всегда «Железный, стальной… (патет.) Трактор». Или слово «твердо»: «нарег. Уверенно, стойко, неизменно. // Твердо идти по пути строительства социализма. Ангольский народ будет твердо идти по пути строительства социализма. – Визит, 1976. // Твердо и уверенно вести народ к коммунизму…» А какие тут цитаты! Вот, например, к слову «жизнь»: «Оптимизм мы часто толкуем как обыкновенный телячий восторг. „Не надо печалиться – вся жизнь впереди". А печалиться надо. Не за себя, так за других. И не только печалиться, а даже страдать. – Коме, пр., 18.02.82».
Отличное, совершенно академическое издание, пригодное как для индивидуального усладительного чтения на ночь, так и для коллективного изучения на производстве. Патет., шутл., ласк.
К. В. Мочульский. Великие русские писатели XIX века. – «Алетейя», Санкт-Петербург
Константин Мочульский, филолог и философ, эмигрировал в 19 году. Все его главные книжки – «Духовный путь Гоголя», «Достоевский. Жизнь и творчество» – написаны в эмиграции. «Великие русские писатели…» – книжка не главная, но очень важная.
Фактически это сжатый учебник по русской литературе, написанный для тех поколений русских, которые выросли, а то и родились уже вне России. В этом учебнике есть по крайней мере две черты очень примечательные. Одна черта – это упорство и прямолинейность, с которыми Мочульский проводит главную свою идею: русская литература идет путем Христа. Если с Пушкиным это еще как-то получается, по крайней мере в связи с последними годами жизни, если Достоевскому идея совсем впору, то вот с Лермонтовым у автора должны были бы возникнуть серьезнейшие проблемы. Даже как мистик Лермонтов совсем не склонен к христианству, и те его стихи, где упорный автор ищет указаний на христианский путь поэта, прилежного читателя убедят лишь в том, что Лермонтов отдавал дань традициям отцов. Если бы в России был принят буддизм, Лермонтов в стихах вспоминал бы не Богородицу, а Будду.
Упорство Мочульского приводит читателя ко второй поразительной черте его книги: она необыкновенно напоминает советские учебники литературы. Та же примитивность оценок – Пушкин был такой хороший-хороший, а высший свет кругом был такой плохой-плохой, – то же казенное сочувствие к тяготам народной жизни, то же вполне невообразимое в талантливых людях последовательное устремление к идеалу, которое он приписывает Толстому или Пушкину, никак образцами последовательности не считавшимися. Только вместо дедушки Ленина тут Иисус Христос.
Но при этом у Мочульского есть одно важное отличие от советских авторов – он все-таки очень образованный, интеллигентный человек. Купите книжку знакомым и родственникам, заканчивающим школу. Вреда-то всяко не будет.
А. Оленина. Дневник. Воспоминания. – Гуманитарное агентство «Академический проект», Санкт-Петербург; серия «Пушкинская библиотека»
В Анну Алексеевну Оленину был влюблен Пушкин. Он ей делал предложение, писал «Ты и вы», а она ему отказала. Потому что не любила его, а кокетничала только из тщеславия.
Так и хочется сказать, что то была прекрасная эпоха милых, невинных барышень. Что они все были такими: трогательными, изящными, неумными и очаровательными. Считается, что и Наталья Николаевна была такой. Керн тоже. Но тогда же жила Вера Вяземская, и Смирнова-Россет, и Карамзина. Умные, блестящие, желчные женщины, под стать окружавшим их мужчинам. Так что не все, далеко не все.
Анна Оленина не была умна. Если еще точнее, она была глупенькой. Но мораль ее дневников, как и дневников многих ее современниц, в том, что глупость, вставленная в оправу из хорошего воспитания, образования и незыблемых моральных ценностей, перестает раздражать и оскорблять эстетическое чувство. Глупость, лишенная вульгарности, а значит, и оригинальности, превращается в такое же лишенное экзистенциальных глубин качество, как, например, цвет волос или тембр голоса. В таком своем целомудренном варианте она прекрасно сочетается с наблюдательностью, живостью, культурной чуткостью. С нашей сегодняшней точки зрения это вообще нельзя назвать глупостью.
Саму себя Оленина считала умной, тонко чувствовавшей девушкой, склонной к творчеству в минуты досуга и к здравомыслию в повседневной жизни. В здравомыслии ей и впрямь не откажешь. Оно всегда помогало ей быстро утешаться в минуты горести. Подчеркну, что это именно здравомыслие, а не легкомыслие. Что же до творчества (его фрагменты приведены в книге), то к литературе оно имеет весьма малое отношение. К сожалению, это совершенно забытый в России жанр. Вымерли в этой стране интеллигентные глупцы.
Очень короткие тексты. В сторону антологии. Составитель Дмитрий Кузьмин. – «Новое литературное обозрение», Москва
«Поводом для издания этой книги послужил Фестиваль малой прозы». Это из аннотации. Прекрасно составлено и скомпоновано по разделам. Отличные фотоиллюстрации. Авторов какое-то море просто. Все разные, как и полагается в антологии. Некоторые талантливы, некоторые не очень.
За всем тем книга, по-моему, на редкость бессмысленная. То есть читать ее практически невозможно. Подавляющее большинство текстов исходит из того, что малая проза, в отличие от большой, не нуждается в композиции как таковой. Часть авторов пашет плодородную, но однообразную ниву хармсовских «Случаев». Скучно ужасающе.
В принципе, на этом надо бы и закончить, больше-то нечего говорить. Но дело в том, что тогда эта рецензия не наберет нужное количество знаков, а это в нашем журнале считается совершенно недопустимым. Потому что якобы ломается макет. Я, впрочем, плохо себе представляю, что это такое – макет и как его ломают. Я вот думаю, может, кофе сходить попить? Так поздно уже, не засну потом. Лучше пива, но с ним писать трудно.
Еще я съела бы чего-нибудь, а то от сигарет вкус во рту уже медный, хотя, возможно, это обострение гастрита. И зря я тапки не взяла, довольно жарко сидеть тут в ботинках. Ботинки я, кстати, вчера неплохие купила, сижу и прямо любуюсь на них, гусиные такие, тупенькие. Отличные, в общем, ботинки. А дешевые какие, вы бы знали! Всего-то тысяча четыреста рублей, а радости на все две. Между прочим, отечественные. Могут, когда хотят. Черные, блестят. Немножко грязные, но это ничего, так даже живее выходит: видно, что ими пользуются. Хорошие ботинки. Красивые, качественные, мне очень идут. Ботиночки мои, родненькие, галчата, ласточки.
Не удивляйтесь. Это моя творческая заявка: я решила поучаствовать в Фестивале малой прозы. Она примерно вся такая.
Альфред Перле. Мой друг Генри Миллер. – «Лимбус Пресс», Санкт-Петербург
Книга имеет подзаголовок «Дружеская биография». Альфред Перле действительно много лет дружил с Генри Миллером и, что немаловажно, написал его «биографию» еще при жизни своего героя. На самом деле никакая это не биография. Это совершенно прелестный роман, в основном о Париже 30-х годов, отчасти о Европе вообще, немного об Америке и прежде всего о молодости, охоте к перемене мест и искусстве.
Блистательный перевод и комментарий Ларисы Житковой преподносит нам новую отличную книгу, грациозную, остроумную, нежную и чрезвычайно культурную. Горячая любовь автора к своему герою не мешает ему над героем издеваться и делать из Миллера-писателя Миллера-персонажа, подчиняющегося не столько драматургии жизни, сколько драматургии Перле.
Собственно, это мог бы быть и не Генри Миллер – русские могли бы написать так о Борисе Поплавском, испанцы – о Бунюэле, англичане – о Лоренсе Даррелле, словом, это мог быть любой из тех, кто обжирался, напивался, бедствовал, распутничал, веселился, бесился и сочинял в довоенном Париже.
Какие тут описания еды, какие пьянки, драки, авантюры, романы! Какой дивный город, какая смешная страна, густое и жуткое время. На всем этом фоне невероятно обаятельный и гениально одаренный Генри занят только тем, чтобы вздрючить действительность, а потом впитать ее и выплюнуть из себя. И все ему сходит с рук, все прощается, потому что он – гений. Так считает Перле, в этом он страстно и очень эффективно убеждает читателя.
Книжка настолько хорошая, что на время ее чтения я и сама поверила в гениальность Миллера. Хотя и до, и после славословий Перле Миллер для меня – пустой звук.
Евгений Попов. Подлинная история «Зеленых музыкантов». – «Вагриус», Москва
Книга имеет подзаголовок «роман-комментарий». Роман занимает 60 страниц, комментарий – 276. Однажды комментатор допускает обмолвку, что на самом деле «Зеленые музыканты» написаны не в 1974-м, а вовсе даже в глубокие 90-е. Так и хочется в это поверить, но тогда придется признать, что литературно-мистификаторский талант Попова универсален почти по-борхесовски. Потому что роман и комментарий хоть и принадлежат перу явно одного и того же автора, но по качеству письма и степени стилистической свободы отличаются разительно.
В принципе, роман можно было бы вообще и не читать, ничего в нем интересного нет. Но поскольку комментарий, напротив, замысловат и остроумен, то приходится читать и роман. В качестве комментария к комментарию. Автор наверняка так и задумывал. Тема комментария – единственная возлюбленная навек героиня Евгения Попова ныне покойная Советская власть. Евгений Попов и сам понимает, что героиня его померла, поэтому неоднократно обращается в своем произведении к молодежи, добровольно беря на себя роли учителя истории и дедушки-ветерана.
Почему в послевоенные десятилетия появилось так много книг о войне? Потому что война была самым важным и поразительным коллективным опытом поколения, ее заставшего. Точно так же Советская власть стала главным событием и переживанием тех, кто при ней прожил большую часть жизни. Я часто думаю, какая же я счастливая женщина, что, с одной стороны, прекрасно помню Советскую власть в лицо, а с другой, еще в юном возрасте проводила ее в последний путь. Какая удача, что я и мои товарищи обладаем этим сокровенным знанием, позволяющим бесконечно радоваться непережаренной котлете в трактире, чистому сортиру в аэропорту, вечернему освещению в городах. Книжка Попова для меня была источником неиссякаемого жизнеутверждающего торжества – воспоминания и забвения. Я не могу не разделять оптимизма Попова, который в комментарии № 90 пишет: «Ну и хорошо – какая разница, кто в моей стране стал капиталистом, если капитализм в моей стране неизбежен?» При этом автор не забывает поименно назвать все возможные подлости и гадости СВ, от знаменитого совписовского негодяя Феликса Кузнецова или вызывающих у автора (и не только у него, а у всех, кто помнит) рвотный рефлекс газетных терминов «юмореска» и «изошутка» до нынешнего альянса партии, бандитосов и церкви.
Вы, может быть, скажете, что это паранойя. А вот и нет. Только человек, вскормленный СВ, может додуматься до такого: «…Народные герои советских анекдотов Василий Иванович Чапаев и бесфамильный Петька… ничуть не уступают двум пьяным дублинцам С. Дедалусу и Л. Блюму, так как тоже находятся в состоянии перманентного уважительного диалога».
А моя любимая острота в книге сообщает о том, что нынешнее состояние России можно было бы сформулировать как «Переход Обломова через Штольца». Убей бог, не понимаю, что это значит, но, по-моему, очень смешно.
В. В. Похлебкин. Моя кухня. – «Центрполиграф», Москва
«Центрполиграф» издает собрание избранных произведений Вильяма Похлебкина. Прелесть данного тома состоит в необычайной исповедальности. По сути дела, это своеобразное евангелие от Похлебкина. Вильям Васильевич на страницах своей книги успевает высказаться решительно обо всем: о политике, об истории, об искусстве, о философии. Все это через призму еды.
«…Еда должна быть вкусной, из доброкачественных продуктов, и на нее не следует жалеть средств, на ней нельзя экономить. Сокращать свои потребности можно в другом: быть проще в одежде, не тратить на обстановку, мебель, развлечения». То есть вообще не тратить, никогда.
«Так чего можно было ждать от такого народа? Как он мог разобраться в политиках? Конечно, выбирал по внешним признакам: статный рост, красивая укладка седых волос, манеры „своего мужика в доску". А о том, что скрывается под этой укладкой волос, какова сущность этого человека, совершенно не думали. Надо ли после всего этого удивляться, что не заметили нототению?» Нототения – это рыба.
Это прекрасная книга. Драматичная, увлекательная, волнующая до слез. Образ автора, добровольно подвергшего себя аскезе во всем, что не касается желудка, достоин романиста. Выписать бы нам сюда Зюскинда, свозить его в Подольск, познакомить с Вильямом Васильевичем, и мир обогатился бы книгой «Кулинар», не менее пугающей, чем «Парфюмер».
Марсель Пруст. Обретенное время. – «Наталис», Москва
В комментариях сказано, что, по собственному признанию Пруста, последняя глава эпопеи «В поисках утраченного времени» была написана сразу вслед за первой. А все, что их разделяет, – значительно позже. Вероятно, это так и есть: если сравнить первую главу «В сторону Свана» с последней главой «Обретенного времени», то завершенность и продуманность композиции становится очевидной. Если же читать эпопею подряд, ощущение этой очевидности утрачивается к началу четвертого тома.
Простота замысла обнаруживается в том, что Время можно обрести только через Искусство. Сейчас мы бы сказали «через культуру», но во времена Пруста понятие культуры было сугубо бытовым. Культура была лишь набором навыков, устоев, привычек – никак не набором устремлений. Говоря языком грубых сценарных синопсисов, «В поисках утраченного времени» – это история о том, как и через что главный герой эпопеи – юноша Марсель – приходит к решению стать писателем. История о том, как интеллигент постепенно начинает понимать, что обретенное время есть время пойманное, кем-то отображенное. Собственно, сам процесс написания эпопеи и есть обретение Времени.
Для тех, кто читал все предыдущие тома, сообщаю: это, может быть, не так прекрасно, как «Сван»; «Обретенное время» сложнее и деструктивнее, но зато это не хуже «Германтов» и, по моему мнению, значительно лучше «Пленницы». А похоже больше всего на «Содом и Гоморру», хоть и не так темпераментно.
«Обретенное время» впервые выходит на русском. В этом и заключается событие: до этого нам больше всего были известны довоенные переводы Франковского (которые некоторыми эстетами почитаются эталонными и с чем мы совершенно не можем согласиться, так как мы не эстеты какие-нибудь, а народ) и гениальные переводы Любимова. Нынешний перевод осуществлен А. Кондратьевым под редакцией Ольги Яриковой.
Переводчики прекрасно понимают степень ответственности перед читателями и предшественниками и снабжают предисловие всеми возможными реверансами и извинениями, называя свой перевод «попыткой». И перевод хорош, неожиданно хорош. После того, как первым русским переводом был несколько лет назад изуродован Лоренс Даррелл, своего рода английский Пруст, читатель был вправе ждать всего самого худшего. Худшего, слава богу, не случилось, читать это можно, удовольствие испытывать можно, Пруст виден и почти не замутнен.
Но беда в том, что перевод Любимова, названный Ольгой Яриковой «неподражаемым», был не только неподражаем, но и конгениален оригиналу. И теперь нам, избалованным, чрезвычайно трудно с какими-то вещами смириться. Так, почти невозможно пережить выражение «типа Шарлю», в жар и холодный пот бросает от оборота «жил во мне все же некий персонаж…». Может, конечно, у Пруста и «персонаж» там жил, но в сегодняшней русской речи это слово имеет вполне внятный богемный оттенок. И не то чтобы герой Пруста Марсель не был совсем богемой. Но он безусловно не был советско-русской богемой конца XX века.
Вы можете сказать, что это ненужные тонкости. Но вообще-то ненужные тонкости – это и есть Пруст.
Н. Пунин. Мир светел любовью: Дневники. Письма. – «Артист. Режиссер. Театр», Москва
Фамилия Николая Николаевича Лунина будит в общественном сознании две с половиной ассоциации:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Отличное, совершенно академическое издание, пригодное как для индивидуального усладительного чтения на ночь, так и для коллективного изучения на производстве. Патет., шутл., ласк.
К. В. Мочульский. Великие русские писатели XIX века. – «Алетейя», Санкт-Петербург
Константин Мочульский, филолог и философ, эмигрировал в 19 году. Все его главные книжки – «Духовный путь Гоголя», «Достоевский. Жизнь и творчество» – написаны в эмиграции. «Великие русские писатели…» – книжка не главная, но очень важная.
Фактически это сжатый учебник по русской литературе, написанный для тех поколений русских, которые выросли, а то и родились уже вне России. В этом учебнике есть по крайней мере две черты очень примечательные. Одна черта – это упорство и прямолинейность, с которыми Мочульский проводит главную свою идею: русская литература идет путем Христа. Если с Пушкиным это еще как-то получается, по крайней мере в связи с последними годами жизни, если Достоевскому идея совсем впору, то вот с Лермонтовым у автора должны были бы возникнуть серьезнейшие проблемы. Даже как мистик Лермонтов совсем не склонен к христианству, и те его стихи, где упорный автор ищет указаний на христианский путь поэта, прилежного читателя убедят лишь в том, что Лермонтов отдавал дань традициям отцов. Если бы в России был принят буддизм, Лермонтов в стихах вспоминал бы не Богородицу, а Будду.
Упорство Мочульского приводит читателя ко второй поразительной черте его книги: она необыкновенно напоминает советские учебники литературы. Та же примитивность оценок – Пушкин был такой хороший-хороший, а высший свет кругом был такой плохой-плохой, – то же казенное сочувствие к тяготам народной жизни, то же вполне невообразимое в талантливых людях последовательное устремление к идеалу, которое он приписывает Толстому или Пушкину, никак образцами последовательности не считавшимися. Только вместо дедушки Ленина тут Иисус Христос.
Но при этом у Мочульского есть одно важное отличие от советских авторов – он все-таки очень образованный, интеллигентный человек. Купите книжку знакомым и родственникам, заканчивающим школу. Вреда-то всяко не будет.
А. Оленина. Дневник. Воспоминания. – Гуманитарное агентство «Академический проект», Санкт-Петербург; серия «Пушкинская библиотека»
В Анну Алексеевну Оленину был влюблен Пушкин. Он ей делал предложение, писал «Ты и вы», а она ему отказала. Потому что не любила его, а кокетничала только из тщеславия.
Так и хочется сказать, что то была прекрасная эпоха милых, невинных барышень. Что они все были такими: трогательными, изящными, неумными и очаровательными. Считается, что и Наталья Николаевна была такой. Керн тоже. Но тогда же жила Вера Вяземская, и Смирнова-Россет, и Карамзина. Умные, блестящие, желчные женщины, под стать окружавшим их мужчинам. Так что не все, далеко не все.
Анна Оленина не была умна. Если еще точнее, она была глупенькой. Но мораль ее дневников, как и дневников многих ее современниц, в том, что глупость, вставленная в оправу из хорошего воспитания, образования и незыблемых моральных ценностей, перестает раздражать и оскорблять эстетическое чувство. Глупость, лишенная вульгарности, а значит, и оригинальности, превращается в такое же лишенное экзистенциальных глубин качество, как, например, цвет волос или тембр голоса. В таком своем целомудренном варианте она прекрасно сочетается с наблюдательностью, живостью, культурной чуткостью. С нашей сегодняшней точки зрения это вообще нельзя назвать глупостью.
Саму себя Оленина считала умной, тонко чувствовавшей девушкой, склонной к творчеству в минуты досуга и к здравомыслию в повседневной жизни. В здравомыслии ей и впрямь не откажешь. Оно всегда помогало ей быстро утешаться в минуты горести. Подчеркну, что это именно здравомыслие, а не легкомыслие. Что же до творчества (его фрагменты приведены в книге), то к литературе оно имеет весьма малое отношение. К сожалению, это совершенно забытый в России жанр. Вымерли в этой стране интеллигентные глупцы.
Очень короткие тексты. В сторону антологии. Составитель Дмитрий Кузьмин. – «Новое литературное обозрение», Москва
«Поводом для издания этой книги послужил Фестиваль малой прозы». Это из аннотации. Прекрасно составлено и скомпоновано по разделам. Отличные фотоиллюстрации. Авторов какое-то море просто. Все разные, как и полагается в антологии. Некоторые талантливы, некоторые не очень.
За всем тем книга, по-моему, на редкость бессмысленная. То есть читать ее практически невозможно. Подавляющее большинство текстов исходит из того, что малая проза, в отличие от большой, не нуждается в композиции как таковой. Часть авторов пашет плодородную, но однообразную ниву хармсовских «Случаев». Скучно ужасающе.
В принципе, на этом надо бы и закончить, больше-то нечего говорить. Но дело в том, что тогда эта рецензия не наберет нужное количество знаков, а это в нашем журнале считается совершенно недопустимым. Потому что якобы ломается макет. Я, впрочем, плохо себе представляю, что это такое – макет и как его ломают. Я вот думаю, может, кофе сходить попить? Так поздно уже, не засну потом. Лучше пива, но с ним писать трудно.
Еще я съела бы чего-нибудь, а то от сигарет вкус во рту уже медный, хотя, возможно, это обострение гастрита. И зря я тапки не взяла, довольно жарко сидеть тут в ботинках. Ботинки я, кстати, вчера неплохие купила, сижу и прямо любуюсь на них, гусиные такие, тупенькие. Отличные, в общем, ботинки. А дешевые какие, вы бы знали! Всего-то тысяча четыреста рублей, а радости на все две. Между прочим, отечественные. Могут, когда хотят. Черные, блестят. Немножко грязные, но это ничего, так даже живее выходит: видно, что ими пользуются. Хорошие ботинки. Красивые, качественные, мне очень идут. Ботиночки мои, родненькие, галчата, ласточки.
Не удивляйтесь. Это моя творческая заявка: я решила поучаствовать в Фестивале малой прозы. Она примерно вся такая.
Альфред Перле. Мой друг Генри Миллер. – «Лимбус Пресс», Санкт-Петербург
Книга имеет подзаголовок «Дружеская биография». Альфред Перле действительно много лет дружил с Генри Миллером и, что немаловажно, написал его «биографию» еще при жизни своего героя. На самом деле никакая это не биография. Это совершенно прелестный роман, в основном о Париже 30-х годов, отчасти о Европе вообще, немного об Америке и прежде всего о молодости, охоте к перемене мест и искусстве.
Блистательный перевод и комментарий Ларисы Житковой преподносит нам новую отличную книгу, грациозную, остроумную, нежную и чрезвычайно культурную. Горячая любовь автора к своему герою не мешает ему над героем издеваться и делать из Миллера-писателя Миллера-персонажа, подчиняющегося не столько драматургии жизни, сколько драматургии Перле.
Собственно, это мог бы быть и не Генри Миллер – русские могли бы написать так о Борисе Поплавском, испанцы – о Бунюэле, англичане – о Лоренсе Даррелле, словом, это мог быть любой из тех, кто обжирался, напивался, бедствовал, распутничал, веселился, бесился и сочинял в довоенном Париже.
Какие тут описания еды, какие пьянки, драки, авантюры, романы! Какой дивный город, какая смешная страна, густое и жуткое время. На всем этом фоне невероятно обаятельный и гениально одаренный Генри занят только тем, чтобы вздрючить действительность, а потом впитать ее и выплюнуть из себя. И все ему сходит с рук, все прощается, потому что он – гений. Так считает Перле, в этом он страстно и очень эффективно убеждает читателя.
Книжка настолько хорошая, что на время ее чтения я и сама поверила в гениальность Миллера. Хотя и до, и после славословий Перле Миллер для меня – пустой звук.
Евгений Попов. Подлинная история «Зеленых музыкантов». – «Вагриус», Москва
Книга имеет подзаголовок «роман-комментарий». Роман занимает 60 страниц, комментарий – 276. Однажды комментатор допускает обмолвку, что на самом деле «Зеленые музыканты» написаны не в 1974-м, а вовсе даже в глубокие 90-е. Так и хочется в это поверить, но тогда придется признать, что литературно-мистификаторский талант Попова универсален почти по-борхесовски. Потому что роман и комментарий хоть и принадлежат перу явно одного и того же автора, но по качеству письма и степени стилистической свободы отличаются разительно.
В принципе, роман можно было бы вообще и не читать, ничего в нем интересного нет. Но поскольку комментарий, напротив, замысловат и остроумен, то приходится читать и роман. В качестве комментария к комментарию. Автор наверняка так и задумывал. Тема комментария – единственная возлюбленная навек героиня Евгения Попова ныне покойная Советская власть. Евгений Попов и сам понимает, что героиня его померла, поэтому неоднократно обращается в своем произведении к молодежи, добровольно беря на себя роли учителя истории и дедушки-ветерана.
Почему в послевоенные десятилетия появилось так много книг о войне? Потому что война была самым важным и поразительным коллективным опытом поколения, ее заставшего. Точно так же Советская власть стала главным событием и переживанием тех, кто при ней прожил большую часть жизни. Я часто думаю, какая же я счастливая женщина, что, с одной стороны, прекрасно помню Советскую власть в лицо, а с другой, еще в юном возрасте проводила ее в последний путь. Какая удача, что я и мои товарищи обладаем этим сокровенным знанием, позволяющим бесконечно радоваться непережаренной котлете в трактире, чистому сортиру в аэропорту, вечернему освещению в городах. Книжка Попова для меня была источником неиссякаемого жизнеутверждающего торжества – воспоминания и забвения. Я не могу не разделять оптимизма Попова, который в комментарии № 90 пишет: «Ну и хорошо – какая разница, кто в моей стране стал капиталистом, если капитализм в моей стране неизбежен?» При этом автор не забывает поименно назвать все возможные подлости и гадости СВ, от знаменитого совписовского негодяя Феликса Кузнецова или вызывающих у автора (и не только у него, а у всех, кто помнит) рвотный рефлекс газетных терминов «юмореска» и «изошутка» до нынешнего альянса партии, бандитосов и церкви.
Вы, может быть, скажете, что это паранойя. А вот и нет. Только человек, вскормленный СВ, может додуматься до такого: «…Народные герои советских анекдотов Василий Иванович Чапаев и бесфамильный Петька… ничуть не уступают двум пьяным дублинцам С. Дедалусу и Л. Блюму, так как тоже находятся в состоянии перманентного уважительного диалога».
А моя любимая острота в книге сообщает о том, что нынешнее состояние России можно было бы сформулировать как «Переход Обломова через Штольца». Убей бог, не понимаю, что это значит, но, по-моему, очень смешно.
В. В. Похлебкин. Моя кухня. – «Центрполиграф», Москва
«Центрполиграф» издает собрание избранных произведений Вильяма Похлебкина. Прелесть данного тома состоит в необычайной исповедальности. По сути дела, это своеобразное евангелие от Похлебкина. Вильям Васильевич на страницах своей книги успевает высказаться решительно обо всем: о политике, об истории, об искусстве, о философии. Все это через призму еды.
«…Еда должна быть вкусной, из доброкачественных продуктов, и на нее не следует жалеть средств, на ней нельзя экономить. Сокращать свои потребности можно в другом: быть проще в одежде, не тратить на обстановку, мебель, развлечения». То есть вообще не тратить, никогда.
«Так чего можно было ждать от такого народа? Как он мог разобраться в политиках? Конечно, выбирал по внешним признакам: статный рост, красивая укладка седых волос, манеры „своего мужика в доску". А о том, что скрывается под этой укладкой волос, какова сущность этого человека, совершенно не думали. Надо ли после всего этого удивляться, что не заметили нототению?» Нототения – это рыба.
Это прекрасная книга. Драматичная, увлекательная, волнующая до слез. Образ автора, добровольно подвергшего себя аскезе во всем, что не касается желудка, достоин романиста. Выписать бы нам сюда Зюскинда, свозить его в Подольск, познакомить с Вильямом Васильевичем, и мир обогатился бы книгой «Кулинар», не менее пугающей, чем «Парфюмер».
Марсель Пруст. Обретенное время. – «Наталис», Москва
В комментариях сказано, что, по собственному признанию Пруста, последняя глава эпопеи «В поисках утраченного времени» была написана сразу вслед за первой. А все, что их разделяет, – значительно позже. Вероятно, это так и есть: если сравнить первую главу «В сторону Свана» с последней главой «Обретенного времени», то завершенность и продуманность композиции становится очевидной. Если же читать эпопею подряд, ощущение этой очевидности утрачивается к началу четвертого тома.
Простота замысла обнаруживается в том, что Время можно обрести только через Искусство. Сейчас мы бы сказали «через культуру», но во времена Пруста понятие культуры было сугубо бытовым. Культура была лишь набором навыков, устоев, привычек – никак не набором устремлений. Говоря языком грубых сценарных синопсисов, «В поисках утраченного времени» – это история о том, как и через что главный герой эпопеи – юноша Марсель – приходит к решению стать писателем. История о том, как интеллигент постепенно начинает понимать, что обретенное время есть время пойманное, кем-то отображенное. Собственно, сам процесс написания эпопеи и есть обретение Времени.
Для тех, кто читал все предыдущие тома, сообщаю: это, может быть, не так прекрасно, как «Сван»; «Обретенное время» сложнее и деструктивнее, но зато это не хуже «Германтов» и, по моему мнению, значительно лучше «Пленницы». А похоже больше всего на «Содом и Гоморру», хоть и не так темпераментно.
«Обретенное время» впервые выходит на русском. В этом и заключается событие: до этого нам больше всего были известны довоенные переводы Франковского (которые некоторыми эстетами почитаются эталонными и с чем мы совершенно не можем согласиться, так как мы не эстеты какие-нибудь, а народ) и гениальные переводы Любимова. Нынешний перевод осуществлен А. Кондратьевым под редакцией Ольги Яриковой.
Переводчики прекрасно понимают степень ответственности перед читателями и предшественниками и снабжают предисловие всеми возможными реверансами и извинениями, называя свой перевод «попыткой». И перевод хорош, неожиданно хорош. После того, как первым русским переводом был несколько лет назад изуродован Лоренс Даррелл, своего рода английский Пруст, читатель был вправе ждать всего самого худшего. Худшего, слава богу, не случилось, читать это можно, удовольствие испытывать можно, Пруст виден и почти не замутнен.
Но беда в том, что перевод Любимова, названный Ольгой Яриковой «неподражаемым», был не только неподражаем, но и конгениален оригиналу. И теперь нам, избалованным, чрезвычайно трудно с какими-то вещами смириться. Так, почти невозможно пережить выражение «типа Шарлю», в жар и холодный пот бросает от оборота «жил во мне все же некий персонаж…». Может, конечно, у Пруста и «персонаж» там жил, но в сегодняшней русской речи это слово имеет вполне внятный богемный оттенок. И не то чтобы герой Пруста Марсель не был совсем богемой. Но он безусловно не был советско-русской богемой конца XX века.
Вы можете сказать, что это ненужные тонкости. Но вообще-то ненужные тонкости – это и есть Пруст.
Н. Пунин. Мир светел любовью: Дневники. Письма. – «Артист. Режиссер. Театр», Москва
Фамилия Николая Николаевича Лунина будит в общественном сознании две с половиной ассоциации:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19