Задача, которую он перед собой поставил, отнюдь не простая: он стремится увлечь читателя, заставить его, забыв обо воем на свете, с неослабевающим интересом перелистывать страницы и с нетерпением предвкушать финал. Нет нужды говорить о том, что развязка всегда неожиданна. Будь все по-другому, это не был бы Даль.
Этими последними фразами я заключил предисловие, написанное мною для трехтомника избранных рассказов Р. Даля, вышедшего в Петербурге в издательстве "Амфора" в 2000 году ("Сука", "Поцелуй", "Кто-то вроде вас"). Это было по сути переиздание книг, вышедших в 1990 – 1991 годах, с некоторыми уточнениями и исправлениями. После этого на Даля обратили наконец внимание наши издатели и вышли в свет подряд несколько сборников его рассказов (Дал Роалд. Лакомый кусочек. М.: Эксмо-Пресс, 2001; Даль Р. Дегустация. СПб.: Азбука, 2001).
Об этих книгах здесь говорить ничего не буду (замечу лишь, что, на мой вкус, фамилия этого английского писателя без мягкого знака на конце совсем "не звучит" по-русски – попробуйте просклонять ее), а вот о "переводах" московского издателя "Захаров" скажу несколько слов.
Вышедшие в 2000 году в Москве сборники рассказов Р. Даля, помеченные "Захаровым", как бани в советское время, цифрами 1, 2, 3 (а ведь имели когда-то названия!), снабжены значками копирайта – "И. В. Захаров, перевод", "И. Богданов, перевод", и т. д., однако закавыка в том, что никто ко мне письменно не обращался за разрешением опубликовать мои переводы и договора с "Захаровым" я не заключал. Свое понимание авторского права "Захаров" изложил в факсе ко мне 2 июня 2000 года (матерщину опускаю): "... и я помру, и ты помрешь, но мои внуки будут печатать твой перевод в течение пятидесяти лет... и будут сказочно обогащаться".
В очередной раз наивно уповая на безнаказанность, издатель взял опубликованные мною переводы, в присущей ему неряшливой манере переделал на свое усмотрение кое-какие фразы (в основной части оставив мой текст), добавил матерщины (мат – форма общения "Захарова" и способ его существования) и выпустил в свет то, что я в свое время в печати назвал халтурой. [Богданов Игорь. Осторожно: халтура! // Питерbook. 2000. No 8.] "Захаров" молча с этим согласился.
То, что переводчиком издатель указал себя, по-человечески понятно: в издательской деятельности он уже получил заслуженную награду за худшую книгу (премия "Абзац"), теперь от коммерции решил перейти к творческому труду, но вновь сел в лужу, подтвердив житейскую аксиому: если ты ни на что не способен, то не способен ни на что.
"Захаровские" переводы рассказов Р. Даля – безграмотный текст, к переводу отношения не имеющий (вот лишь несколько взятых наугад примеров: "Во всем остальном она не очень легко возбуждалась" (Рассказы. С. 47). В этом же предложении три раза встречается местоимение "она". В оригинал ни издатель, ни его помощники не удосужились заглядывать. "Slowly" по-английски означает "медленно", а не "осторожно", как у "Захарова" (с. 50; лишнее подтверждение того, что это не перевод, а переработка моего текста). Некоторые слова "переводчиком" просто выброшены ("absolutely", с. 111). Подобные примеры встречаются едва ли не на каждой странице.
Впрочем, разбирать захаровские "переводы" – пустая трата времени: халтура она и есть халтура. Чтобы понять, откуда он такой взялся, обратимся к прессе. Свои взгляды на жизнь вообще и на книгоиздание в целом И. В. Захаров изложил в двух словах в газете "St. Petersburg Times" в номере от 11 февраля 2000 года: "Должен признаться, что мне нравится Смердяков. Я люблю провокационные тексты, а о русских я не очень-то высокого мнения".
Новоявленный Смердяков не очень-то высокого мнения и об англичанах, и жаль, что ему под руку попался блестящий английский писатель, которого он использовал исключительно в целях наживы ("Игорь Валентинович всегда считал, что в книгоиздании главное не книга, а прибыль", "Захаров любит деньги" [Арбатова Мария. "... и был известный эконом" // Книжное обозрение. 2001. 15 января; Розанова Мария. "Я Кассандра и немножко колдунья" // Книжное обозрение. 2000. 16 октября.]). В упомянутых изданиях "переводов" нет ни корректора, ни мало-мальски грамотного редактора, ибо об издательской братии (а есть еще техреды, художники и прочие дармоеды) "Захаров", надо полагать, тоже "невысокого мнения" ("...редактора в издательстве" нет "из соображений экономии" [Там же.]). Нет и предисловия, в котором читателю хотя бы вкратце рассказывалось, кто такой Даль и почему за него ухватился издатель (справедливо сказано: "От "захаровского" издания научного аппарата ждать не приходится" [Книжное обозрение. 2003. 17 марта.]) – "невысокого мнения" "Захаров" и о читателе. Повторюсь – мне жаль читателей, покупающих книги, издаваемые торговцем, который, появившись на волне постсоветской вседозволенности, продолжает тиражировать "провокационные тексты". "Самая омерзительная книга сезона" [Pulse. 2002. апрель], – пишет критик об одном из очередных творений "Захарова". "...Паршивая захаровская бумага все стерпит!" – заключает другой. [Топоров Виктор. Похороны Гулливера в стране лилипутов. СПб.; М., 2002. С. 197.] Приводя здесь эти отклики, я преследую, среди прочих, и такую цель: я бы не стал в очередной раз готовить к публикации рассказы Р. Даля, если бы они не попали в руки "Захарова", обезобразившего и опошлившего их.
В настоящий сборник (самый полный из всех изданных ранее на русском языке) включены 44 рассказа. Текст прежних переводов мною просмотрен, исправлен и уточнен. 12 рассказов переведены заново и ранее в моем переводе не публиковались. Можно сказать, что данное издание представляет отечественному читателю фактически полное собрание произведений Роальда Даля в короткой форме – за исключением буквально полудюжины рассказов, опубликованных писателем уже в 1970 – 1980-е годы. Также в издательстве "Азбука" готовятся к печати три классические повести-сказки Даля: "Джеймс и гигантский персик", "Чарли и шоколадная фабрика", "Чарли и большой стеклянный лифт". Так или иначе, но знакомство нашего читателя с одним из самых искусных рассказчиков XX века едва ли следует считать исчерпанным.
Игорь Богданов
Май 2003, Санкт-Петербург
ПЕРЕХОЖУ НА ПРИЕМ
Смерть старого человека
О Господи, как мне страшно.
Но теперь я один и не буду этого скрывать. Мне вообще больше ничего не нужно скрывать. Теперь я могу дать волю чувствам, потому что меня никто не видит, потому что между мною и ними двадцать одна тысяча футов. И еще потому, что больше я не могу притворяться, даже если бы и захотел. Мне теперь не нужно стискивать зубы и поджимать подбородок, как я это сделал во время обеда, когда капрал принес приказ и отдал его Жестянщику, а Жестянщик посмотрел на меня и сказал: "Твоя очередь, Чарли. Ты следующий". Будто я этого не знал. Будто не знал, что следующим полечу я. Будто я не знал об этом накануне, когда отправился спать. Да я знал об этом и в полночь, когда не мог заснуть, и помнил об этом всю ночь напролет, помнил и в час ночи, и в два, и в три, и в четыре, и в пять, и в шесть, и в семь часов утра, когда встал с кровати. Будто я этого не знал, когда одевался, завтракал и просматривал журналы в столовой, играл там в орел и решку и бильярд и читал объявления на доске. Я и тогда это знал и помнил об этом, когда мы шли обедать и когда ели баранину на обед. А когда капрал принес приказ, то я счел, что так и должно быть. Стоит ли удивляться, что начинается дождь после того, как налетит туча? Когда капрал вручил приказ Жестянщику, я знал, что Жестянщик скажет, прежде чем тот открыл рот. Я точно знал, что он скажет.
Так что чему тут удивляться.
Но когда он сложил приказ, сунул его в карман и сказал: "Доедай свой пудинг. У тебя еще куча времени", – вот тогда мне сделалось не по себе, потому что я понял, что скоро все начнется сначала, через полчаса буду застегиваться на все ремни, проверять двигатель и подам знак технику убрать колодки. Все остальные доедали пудинги; мой же лежал нетронутым на тарелке; я и притронуться к нему не мог. Но мне полегчало, когда я поджал подбородок и сказал: "Ну наконец-то. Давно надоело сидеть тут и ковырять в носу". Мне точно полегчало, когда я это сказал. Наверное, и другие говорят то же самое перед вылетом. А когда я встал из-за стола и сказал: "Увидимся за чаем", – то и это, думаю, прозвучало нормально.
Но теперь мне уже не нужно делать ничего такого. Слава Богу, ничего подобного делать уже не нужно. Теперь можно расслабиться и вести себя спокойно. Теперь я могу делать все, что захочу. Главное – правильно вести самолет. Раньше такого не было. Четыре года назад все было прекрасно. Мне нравилось летать, потому что это увлекательно, потому что ожидание на аэродроме можно было сравнить с ожиданием начала футбольного матча или вечеринки с друзьями. Да и три года назад все было нормально. И потом, эти обязательные три месяца отдыха, затем возвращение, отдых, возвращение. Всегда возвращаешься затем, чтобы снова отлучиться, и при этом все говорят, какой ты замечательный летчик, и никто не знает, что с тобой было в тот раз около Брюсселя, и как тебе повезло над Дьепом, и какой кошмар творился в другой раз над Дьепом, и как тебе фартило каждую неделю в этом году, и сколько страху ты натерпелся, и сколько раз удача отворачивалась от тебя – и так во время каждого полета. Никто этого не знает. Все только и говорят: «Чарли – отличный летчик», «Чарли – прирожденный пилот», «Чарли – молодец».
Был когда-то. Но не сейчас.
Теперь с каждым разом ему все хуже. Начинается все с того, что сзади к тебе медленно что-то подкатывается, как бы надвигается, притом бесшумно, а потом будто на тебя что-то давит. Не повернувшись, так и не узнаешь, что это. Если бы можно было обернуться, то, вероятно, это можно было бы и остановить, но это всякий раз происходит внезапно. Словно что-то подбирается, становится все ближе и ближе. Точно так же кот подкрадывается к воробью, но только то, что приближается к тебе, не прыгает, как прыгнул бы кот, а просто склоняется над тобой и что-то шепчет тебе в ухо. Потом мягко касается твоего плеча и нашептывает тебе, что ты молод, что тебе нужно сделать миллион дел и сказать миллион слов, что если ты не будешь осторожен, то пеняй на себя, раньше или позже тебе все равно придется пенять на себя, и что, когда тебе крупно не повезет, ты превратишься в ничто, в обожженный труп. Тебе будто кто-то нашептывает, как будет выглядеть твой труп, когда сгорит, каким он будет черным, исковерканным и покоробившимся, с черным лицом, черными пальцами и босыми ногами, потому что ботинки всегда сползают с ног, когда вот так умираешь. Поначалу нашептывание происходит только по ночам, когда тебе не спится. Потом – в самое неподходящее время днем, когда ты чистишь зубы, или пьешь пиво, или идешь по коридору. А в конце концов ты слышишь все это и днем и ночью.
Вон там Имуйден. Такой же, как обычно, с небольшим выступом в море. А вон Фризские острова – Тексель, Влиланд, Тершелинг, Амеланд, Юйст и Нордерней. Я их все знаю. Они похожи на бактерии под микроскопом. А вон там Зей-дер-Зе, вон Голландия, Северное море, там Бельгия и весь мир. Там, внизу, весь этот чертов мир, со всеми его людьми, которых никто не собирается убивать, с его домами, городами и морем, полным рыбы. Рыбу тоже никто не собирается убивать. Убивать собираются только меня. Но я не хочу умирать. О Боже, да не хочу я умирать! Сегодня, во всяком случае. И дело не в том, что может быть больно. Вовсе нет. Пусть мне отдавит ногу или обгорит рука – клянусь, я этого не боюсь. Но умирать я не хочу. А ведь четыре года назад я не боялся. Точно помню – четыре года назад мне было не страшно. Да и три года назад тоже. Все было замечательно и так интересно. Всегда интересно, когда кажется, что можно и проиграть, а мне тогда именно так и казалось. Всегда интересно вести бой, когда есть что терять, а четыре года назад так и было. Но теперь нужно обязательно выходить победителем. А это ведь совсем другое, когда нужно только побеждать. Если я сейчас проиграю сражение, то потеряю пятьдесят лет жизни, а этого терять я не хочу. Я готов потерять все, что угодно, но только не это, потому что это как раз то, что я хочу сделать, что хочу увидеть, вообще все, включая нас с Джоуи. И я хочу иногда возвращаться домой. И гулять по лесу. И наливать что-нибудь из бутылки. И с нетерпением ждать уикенда, и чувствовать каждый час, каждый день, каждый год, что я жив, и чтобы это продолжалось пятьдесят лет. Если я сейчас умру, то этого не будет, да и всего остального тоже. Не будет того, чего я не знаю. Мне кажется, что именно это я и боюсь потерять. Думаю, умирать я не хочу потому, что на что-то надеюсь. Да, пожалуй, так и есть. Уверен, что это так. Наставь револьвер на бродягу, на промокшего трясущегося бродягу, стоящего на обочине дороги, и скажи ему: «Я тебя сейчас убью» – и он ответит сквозь слезы: «Не стреляйте. Прошу вас, не стреляйте». Бродяга цепляется за жизнь потому, что на что-то надеется. И я цепляюсь за нее по этой же причине. Но я уже так давно за нее цепляюсь, что больше не могу. Скоро сдамся. Это все равно что висеть над обрывом, вот что это такое. А я уже давно повис, ухватившись пальцами за выступ скалы, не в силах подтянуться, а пальцы все слабеют и немеют, так что раньше или позже я точно сдамся. Звать на помощь я не стану, это единственное, на что у меня не хватит духу, поэтому и дальше буду висеть над обрывом и скрести ногами о скалу, отчаянно пытаясь нащупать опору. Скала, однако, крутая и гладкая, как борт судна, а опоры все нет и нет. Теперь я стучу по ней ногами, вот чем я занимаюсь. Я стучу ногами по гладкой скале, но опоры-то нет. Скоро придется сдаться. Чем дольше буду висеть, тем больше буду в этом уверен, поэтому с каждым часом, с каждым днем, с каждой ночью, с каждой неделей страх все больше одолевает меня. Четыре года назад я вот так не висел на краю обрыва. Я бегал по плоской вершине, и хотя и знал, что где-то есть обрыв, с которого можно упасть, мне это никак не мешало. Так было три года назад, а сейчас все по-другому.
Я знаю, что я не трус. Да я уверен в этом. Я всегда буду делать свое дело. Сегодня, в два часа дня, я лечу курсом сто тридцать пять со скоростью сто шестьдесят миль в час, и полет проходит нормально. И хотя я настолько боюсь, что с трудом шевелю мозгами, я все равно буду и дальше летать. Еще ни разу не вставал вопрос о том, чтобы не лететь или возвращаться назад. Лучше умру, чем поверну назад. Мне никогда и в голову не приходит повернуть назад. Хотя было бы легче, если бы пришло. Я бы предпочел бороться с этим искушением, чем со страхом.
Вон там Вассалт. Несколько замаскированных зданий и большой замаскированный аэродром, на котором, наверное, полно "сто девятых" и "сто девяностых". Голландия выглядит прекрасно. Летом, наверное, это замечательное место. Думаю, сейчас там внизу заготавливают сено, а немецкие солдаты, надо полагать, смотрят, как голландки заготавливают сено. Мерзавцы. Сначала смотрят, как те заготавливают сено, потом уводят их к себе в дом. Хотел бы я сейчас заготавливать сено. Заготавливать сено и пить сидр.
Летчик сидел в кабине. Его лица не было видно за очками и кислородной маской. Его правая рука свободно лежала на ручке управления, а левая – на рычаге газа. Он то и дело осматривал небо. Его голова по привычке все время вертелась из стороны в сторону – медленно, механически, как у заводной куклы, так что почти каждое мгновение он осматривал какую-либо часть голубого неба: вверху, внизу и вокруг себя. Но пару раз он посмотрел и в сторону солнца, как смотрел в другие стороны, ибо именно там прячется враг, там он тебя поджидает, чтобы броситься на тебя. На небе можно спрятаться только в двух местах. Одно из них – это туча, а другое – солнечный свет.
Он продолжал полет. И хотя мысли его были заняты совсем другим, а мозг был мозгом человека, испытывающего страх, им все-таки владел инстинкт летчика, который находится во вражеском небе. Не прекращая крутить головой, он бросил быстрый взгляд на приборы. На это ушло не больше секунды, но, так же как фотокамера фиксирует множество предметов после открытия затвора, так и он одним взглядом отметил давление масла, количество горючего, обороты двигателя, высоту и скорость, и почти в то же время он снова осматривал небо. Он посмотрел в сторону солнца, и, когда сощурил глаза и впился взглядом в ослепительную яркость солнца, ему показалось, будто он что-то увидел. Ну да – маленькая черная точка медленно движется по яркой поверхности солнца, но для него это была вовсе не точка, а самый настоящий немецкий летчик в "фокке-вульфе" с пушкой под крылом.
Он понял, что его увидели. Он был уверен в том, что тот, наверху, наблюдает за ним, выжидает удобный момент, точно знает, что его не видно из-за яркого солнца, следит за "спитфайром" и готовится к атаке. Человек в "спитфайре" не отводил глаз от маленькой черной точки. Он больше не крутил головой. Он следил за врагом и, не спуская с него глаз, убрал левую руку с рычага газа и осторожно отвел ее назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Этими последними фразами я заключил предисловие, написанное мною для трехтомника избранных рассказов Р. Даля, вышедшего в Петербурге в издательстве "Амфора" в 2000 году ("Сука", "Поцелуй", "Кто-то вроде вас"). Это было по сути переиздание книг, вышедших в 1990 – 1991 годах, с некоторыми уточнениями и исправлениями. После этого на Даля обратили наконец внимание наши издатели и вышли в свет подряд несколько сборников его рассказов (Дал Роалд. Лакомый кусочек. М.: Эксмо-Пресс, 2001; Даль Р. Дегустация. СПб.: Азбука, 2001).
Об этих книгах здесь говорить ничего не буду (замечу лишь, что, на мой вкус, фамилия этого английского писателя без мягкого знака на конце совсем "не звучит" по-русски – попробуйте просклонять ее), а вот о "переводах" московского издателя "Захаров" скажу несколько слов.
Вышедшие в 2000 году в Москве сборники рассказов Р. Даля, помеченные "Захаровым", как бани в советское время, цифрами 1, 2, 3 (а ведь имели когда-то названия!), снабжены значками копирайта – "И. В. Захаров, перевод", "И. Богданов, перевод", и т. д., однако закавыка в том, что никто ко мне письменно не обращался за разрешением опубликовать мои переводы и договора с "Захаровым" я не заключал. Свое понимание авторского права "Захаров" изложил в факсе ко мне 2 июня 2000 года (матерщину опускаю): "... и я помру, и ты помрешь, но мои внуки будут печатать твой перевод в течение пятидесяти лет... и будут сказочно обогащаться".
В очередной раз наивно уповая на безнаказанность, издатель взял опубликованные мною переводы, в присущей ему неряшливой манере переделал на свое усмотрение кое-какие фразы (в основной части оставив мой текст), добавил матерщины (мат – форма общения "Захарова" и способ его существования) и выпустил в свет то, что я в свое время в печати назвал халтурой. [Богданов Игорь. Осторожно: халтура! // Питерbook. 2000. No 8.] "Захаров" молча с этим согласился.
То, что переводчиком издатель указал себя, по-человечески понятно: в издательской деятельности он уже получил заслуженную награду за худшую книгу (премия "Абзац"), теперь от коммерции решил перейти к творческому труду, но вновь сел в лужу, подтвердив житейскую аксиому: если ты ни на что не способен, то не способен ни на что.
"Захаровские" переводы рассказов Р. Даля – безграмотный текст, к переводу отношения не имеющий (вот лишь несколько взятых наугад примеров: "Во всем остальном она не очень легко возбуждалась" (Рассказы. С. 47). В этом же предложении три раза встречается местоимение "она". В оригинал ни издатель, ни его помощники не удосужились заглядывать. "Slowly" по-английски означает "медленно", а не "осторожно", как у "Захарова" (с. 50; лишнее подтверждение того, что это не перевод, а переработка моего текста). Некоторые слова "переводчиком" просто выброшены ("absolutely", с. 111). Подобные примеры встречаются едва ли не на каждой странице.
Впрочем, разбирать захаровские "переводы" – пустая трата времени: халтура она и есть халтура. Чтобы понять, откуда он такой взялся, обратимся к прессе. Свои взгляды на жизнь вообще и на книгоиздание в целом И. В. Захаров изложил в двух словах в газете "St. Petersburg Times" в номере от 11 февраля 2000 года: "Должен признаться, что мне нравится Смердяков. Я люблю провокационные тексты, а о русских я не очень-то высокого мнения".
Новоявленный Смердяков не очень-то высокого мнения и об англичанах, и жаль, что ему под руку попался блестящий английский писатель, которого он использовал исключительно в целях наживы ("Игорь Валентинович всегда считал, что в книгоиздании главное не книга, а прибыль", "Захаров любит деньги" [Арбатова Мария. "... и был известный эконом" // Книжное обозрение. 2001. 15 января; Розанова Мария. "Я Кассандра и немножко колдунья" // Книжное обозрение. 2000. 16 октября.]). В упомянутых изданиях "переводов" нет ни корректора, ни мало-мальски грамотного редактора, ибо об издательской братии (а есть еще техреды, художники и прочие дармоеды) "Захаров", надо полагать, тоже "невысокого мнения" ("...редактора в издательстве" нет "из соображений экономии" [Там же.]). Нет и предисловия, в котором читателю хотя бы вкратце рассказывалось, кто такой Даль и почему за него ухватился издатель (справедливо сказано: "От "захаровского" издания научного аппарата ждать не приходится" [Книжное обозрение. 2003. 17 марта.]) – "невысокого мнения" "Захаров" и о читателе. Повторюсь – мне жаль читателей, покупающих книги, издаваемые торговцем, который, появившись на волне постсоветской вседозволенности, продолжает тиражировать "провокационные тексты". "Самая омерзительная книга сезона" [Pulse. 2002. апрель], – пишет критик об одном из очередных творений "Захарова". "...Паршивая захаровская бумага все стерпит!" – заключает другой. [Топоров Виктор. Похороны Гулливера в стране лилипутов. СПб.; М., 2002. С. 197.] Приводя здесь эти отклики, я преследую, среди прочих, и такую цель: я бы не стал в очередной раз готовить к публикации рассказы Р. Даля, если бы они не попали в руки "Захарова", обезобразившего и опошлившего их.
В настоящий сборник (самый полный из всех изданных ранее на русском языке) включены 44 рассказа. Текст прежних переводов мною просмотрен, исправлен и уточнен. 12 рассказов переведены заново и ранее в моем переводе не публиковались. Можно сказать, что данное издание представляет отечественному читателю фактически полное собрание произведений Роальда Даля в короткой форме – за исключением буквально полудюжины рассказов, опубликованных писателем уже в 1970 – 1980-е годы. Также в издательстве "Азбука" готовятся к печати три классические повести-сказки Даля: "Джеймс и гигантский персик", "Чарли и шоколадная фабрика", "Чарли и большой стеклянный лифт". Так или иначе, но знакомство нашего читателя с одним из самых искусных рассказчиков XX века едва ли следует считать исчерпанным.
Игорь Богданов
Май 2003, Санкт-Петербург
ПЕРЕХОЖУ НА ПРИЕМ
Смерть старого человека
О Господи, как мне страшно.
Но теперь я один и не буду этого скрывать. Мне вообще больше ничего не нужно скрывать. Теперь я могу дать волю чувствам, потому что меня никто не видит, потому что между мною и ними двадцать одна тысяча футов. И еще потому, что больше я не могу притворяться, даже если бы и захотел. Мне теперь не нужно стискивать зубы и поджимать подбородок, как я это сделал во время обеда, когда капрал принес приказ и отдал его Жестянщику, а Жестянщик посмотрел на меня и сказал: "Твоя очередь, Чарли. Ты следующий". Будто я этого не знал. Будто не знал, что следующим полечу я. Будто я не знал об этом накануне, когда отправился спать. Да я знал об этом и в полночь, когда не мог заснуть, и помнил об этом всю ночь напролет, помнил и в час ночи, и в два, и в три, и в четыре, и в пять, и в шесть, и в семь часов утра, когда встал с кровати. Будто я этого не знал, когда одевался, завтракал и просматривал журналы в столовой, играл там в орел и решку и бильярд и читал объявления на доске. Я и тогда это знал и помнил об этом, когда мы шли обедать и когда ели баранину на обед. А когда капрал принес приказ, то я счел, что так и должно быть. Стоит ли удивляться, что начинается дождь после того, как налетит туча? Когда капрал вручил приказ Жестянщику, я знал, что Жестянщик скажет, прежде чем тот открыл рот. Я точно знал, что он скажет.
Так что чему тут удивляться.
Но когда он сложил приказ, сунул его в карман и сказал: "Доедай свой пудинг. У тебя еще куча времени", – вот тогда мне сделалось не по себе, потому что я понял, что скоро все начнется сначала, через полчаса буду застегиваться на все ремни, проверять двигатель и подам знак технику убрать колодки. Все остальные доедали пудинги; мой же лежал нетронутым на тарелке; я и притронуться к нему не мог. Но мне полегчало, когда я поджал подбородок и сказал: "Ну наконец-то. Давно надоело сидеть тут и ковырять в носу". Мне точно полегчало, когда я это сказал. Наверное, и другие говорят то же самое перед вылетом. А когда я встал из-за стола и сказал: "Увидимся за чаем", – то и это, думаю, прозвучало нормально.
Но теперь мне уже не нужно делать ничего такого. Слава Богу, ничего подобного делать уже не нужно. Теперь можно расслабиться и вести себя спокойно. Теперь я могу делать все, что захочу. Главное – правильно вести самолет. Раньше такого не было. Четыре года назад все было прекрасно. Мне нравилось летать, потому что это увлекательно, потому что ожидание на аэродроме можно было сравнить с ожиданием начала футбольного матча или вечеринки с друзьями. Да и три года назад все было нормально. И потом, эти обязательные три месяца отдыха, затем возвращение, отдых, возвращение. Всегда возвращаешься затем, чтобы снова отлучиться, и при этом все говорят, какой ты замечательный летчик, и никто не знает, что с тобой было в тот раз около Брюсселя, и как тебе повезло над Дьепом, и какой кошмар творился в другой раз над Дьепом, и как тебе фартило каждую неделю в этом году, и сколько страху ты натерпелся, и сколько раз удача отворачивалась от тебя – и так во время каждого полета. Никто этого не знает. Все только и говорят: «Чарли – отличный летчик», «Чарли – прирожденный пилот», «Чарли – молодец».
Был когда-то. Но не сейчас.
Теперь с каждым разом ему все хуже. Начинается все с того, что сзади к тебе медленно что-то подкатывается, как бы надвигается, притом бесшумно, а потом будто на тебя что-то давит. Не повернувшись, так и не узнаешь, что это. Если бы можно было обернуться, то, вероятно, это можно было бы и остановить, но это всякий раз происходит внезапно. Словно что-то подбирается, становится все ближе и ближе. Точно так же кот подкрадывается к воробью, но только то, что приближается к тебе, не прыгает, как прыгнул бы кот, а просто склоняется над тобой и что-то шепчет тебе в ухо. Потом мягко касается твоего плеча и нашептывает тебе, что ты молод, что тебе нужно сделать миллион дел и сказать миллион слов, что если ты не будешь осторожен, то пеняй на себя, раньше или позже тебе все равно придется пенять на себя, и что, когда тебе крупно не повезет, ты превратишься в ничто, в обожженный труп. Тебе будто кто-то нашептывает, как будет выглядеть твой труп, когда сгорит, каким он будет черным, исковерканным и покоробившимся, с черным лицом, черными пальцами и босыми ногами, потому что ботинки всегда сползают с ног, когда вот так умираешь. Поначалу нашептывание происходит только по ночам, когда тебе не спится. Потом – в самое неподходящее время днем, когда ты чистишь зубы, или пьешь пиво, или идешь по коридору. А в конце концов ты слышишь все это и днем и ночью.
Вон там Имуйден. Такой же, как обычно, с небольшим выступом в море. А вон Фризские острова – Тексель, Влиланд, Тершелинг, Амеланд, Юйст и Нордерней. Я их все знаю. Они похожи на бактерии под микроскопом. А вон там Зей-дер-Зе, вон Голландия, Северное море, там Бельгия и весь мир. Там, внизу, весь этот чертов мир, со всеми его людьми, которых никто не собирается убивать, с его домами, городами и морем, полным рыбы. Рыбу тоже никто не собирается убивать. Убивать собираются только меня. Но я не хочу умирать. О Боже, да не хочу я умирать! Сегодня, во всяком случае. И дело не в том, что может быть больно. Вовсе нет. Пусть мне отдавит ногу или обгорит рука – клянусь, я этого не боюсь. Но умирать я не хочу. А ведь четыре года назад я не боялся. Точно помню – четыре года назад мне было не страшно. Да и три года назад тоже. Все было замечательно и так интересно. Всегда интересно, когда кажется, что можно и проиграть, а мне тогда именно так и казалось. Всегда интересно вести бой, когда есть что терять, а четыре года назад так и было. Но теперь нужно обязательно выходить победителем. А это ведь совсем другое, когда нужно только побеждать. Если я сейчас проиграю сражение, то потеряю пятьдесят лет жизни, а этого терять я не хочу. Я готов потерять все, что угодно, но только не это, потому что это как раз то, что я хочу сделать, что хочу увидеть, вообще все, включая нас с Джоуи. И я хочу иногда возвращаться домой. И гулять по лесу. И наливать что-нибудь из бутылки. И с нетерпением ждать уикенда, и чувствовать каждый час, каждый день, каждый год, что я жив, и чтобы это продолжалось пятьдесят лет. Если я сейчас умру, то этого не будет, да и всего остального тоже. Не будет того, чего я не знаю. Мне кажется, что именно это я и боюсь потерять. Думаю, умирать я не хочу потому, что на что-то надеюсь. Да, пожалуй, так и есть. Уверен, что это так. Наставь револьвер на бродягу, на промокшего трясущегося бродягу, стоящего на обочине дороги, и скажи ему: «Я тебя сейчас убью» – и он ответит сквозь слезы: «Не стреляйте. Прошу вас, не стреляйте». Бродяга цепляется за жизнь потому, что на что-то надеется. И я цепляюсь за нее по этой же причине. Но я уже так давно за нее цепляюсь, что больше не могу. Скоро сдамся. Это все равно что висеть над обрывом, вот что это такое. А я уже давно повис, ухватившись пальцами за выступ скалы, не в силах подтянуться, а пальцы все слабеют и немеют, так что раньше или позже я точно сдамся. Звать на помощь я не стану, это единственное, на что у меня не хватит духу, поэтому и дальше буду висеть над обрывом и скрести ногами о скалу, отчаянно пытаясь нащупать опору. Скала, однако, крутая и гладкая, как борт судна, а опоры все нет и нет. Теперь я стучу по ней ногами, вот чем я занимаюсь. Я стучу ногами по гладкой скале, но опоры-то нет. Скоро придется сдаться. Чем дольше буду висеть, тем больше буду в этом уверен, поэтому с каждым часом, с каждым днем, с каждой ночью, с каждой неделей страх все больше одолевает меня. Четыре года назад я вот так не висел на краю обрыва. Я бегал по плоской вершине, и хотя и знал, что где-то есть обрыв, с которого можно упасть, мне это никак не мешало. Так было три года назад, а сейчас все по-другому.
Я знаю, что я не трус. Да я уверен в этом. Я всегда буду делать свое дело. Сегодня, в два часа дня, я лечу курсом сто тридцать пять со скоростью сто шестьдесят миль в час, и полет проходит нормально. И хотя я настолько боюсь, что с трудом шевелю мозгами, я все равно буду и дальше летать. Еще ни разу не вставал вопрос о том, чтобы не лететь или возвращаться назад. Лучше умру, чем поверну назад. Мне никогда и в голову не приходит повернуть назад. Хотя было бы легче, если бы пришло. Я бы предпочел бороться с этим искушением, чем со страхом.
Вон там Вассалт. Несколько замаскированных зданий и большой замаскированный аэродром, на котором, наверное, полно "сто девятых" и "сто девяностых". Голландия выглядит прекрасно. Летом, наверное, это замечательное место. Думаю, сейчас там внизу заготавливают сено, а немецкие солдаты, надо полагать, смотрят, как голландки заготавливают сено. Мерзавцы. Сначала смотрят, как те заготавливают сено, потом уводят их к себе в дом. Хотел бы я сейчас заготавливать сено. Заготавливать сено и пить сидр.
Летчик сидел в кабине. Его лица не было видно за очками и кислородной маской. Его правая рука свободно лежала на ручке управления, а левая – на рычаге газа. Он то и дело осматривал небо. Его голова по привычке все время вертелась из стороны в сторону – медленно, механически, как у заводной куклы, так что почти каждое мгновение он осматривал какую-либо часть голубого неба: вверху, внизу и вокруг себя. Но пару раз он посмотрел и в сторону солнца, как смотрел в другие стороны, ибо именно там прячется враг, там он тебя поджидает, чтобы броситься на тебя. На небе можно спрятаться только в двух местах. Одно из них – это туча, а другое – солнечный свет.
Он продолжал полет. И хотя мысли его были заняты совсем другим, а мозг был мозгом человека, испытывающего страх, им все-таки владел инстинкт летчика, который находится во вражеском небе. Не прекращая крутить головой, он бросил быстрый взгляд на приборы. На это ушло не больше секунды, но, так же как фотокамера фиксирует множество предметов после открытия затвора, так и он одним взглядом отметил давление масла, количество горючего, обороты двигателя, высоту и скорость, и почти в то же время он снова осматривал небо. Он посмотрел в сторону солнца, и, когда сощурил глаза и впился взглядом в ослепительную яркость солнца, ему показалось, будто он что-то увидел. Ну да – маленькая черная точка медленно движется по яркой поверхности солнца, но для него это была вовсе не точка, а самый настоящий немецкий летчик в "фокке-вульфе" с пушкой под крылом.
Он понял, что его увидели. Он был уверен в том, что тот, наверху, наблюдает за ним, выжидает удобный момент, точно знает, что его не видно из-за яркого солнца, следит за "спитфайром" и готовится к атаке. Человек в "спитфайре" не отводил глаз от маленькой черной точки. Он больше не крутил головой. Он следил за врагом и, не спуская с него глаз, убрал левую руку с рычага газа и осторожно отвел ее назад.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87