Он был последним из магов…». Кейнс поясняет свою мысль следующим образом:
«Почему я называю его магом? Потому что он смотрит на всю Вселенную и видит в ней загадки, тайны, которые могут быть разгаданы при помощи лишь чистой мысли, приложенной к определенным признакам, определенным мистическим ключам, которые Господь разбросал по миру, чтобы философы из эзотерического братства могли заняться поисками этих сокровищ. Он был убежден, что эти ключи могут быть найдены частично в небесных знаках и строении элементов… а частично в текстах и традициях, которые передавались в братстве по неразрывной цепочке еще с загадочных откровений вавилонян. Он считал Вселенную криптограммой, написанной Всевышним. Он верил, что посредством одной лишь мысли или концентрации ума тайна откроется посвященным» Keynes, Newton, the Man, стр. 27-29.
.
По словам одного из последующих комментаторов:
«Тем не менее можно с уверенностью сказать, что алхимические взгляды Ньютона имели твердый фундамент, что он никогда не отрицал их общей значимости и что вся его деятельность после 1675 года может рассматриваться как непрерывная попытка объединить алхимию с механистической философией» Dobbs, цит. произведение, стр. 230.
.
Готовящаяся к печати книга Майкла Уайта, названная «Последний кудесник», содержит доказательства увлеченности Ньютона не только алхимией, но и герметической магией.
Именно эту сторону характера Ньютона стремились скрыть его ближайшие последователи и ученики, поскольку Blake, 'Mock on, Mock on, Voltaire, Rousseau'.
она была несовместима с их собственными картезианскими взглядами. После смерти они присвоили не только его труды, но и его имя. Нарисованный ими искаженный портрет учителя вскоре стал общепризнанным. Меньше чем через сто лет имя Ньютона стало ассоциироваться с теми личностями, благодаря которым эта эпоха получила название «Века разума». Так, например, он (наравне с Руссо) был несправедливо причислен Блейком к величайшим злодеям, палачам высшей истины, до слепоты опьяненным ложной верой в силу своего надменного интеллекта. Разумеется, взгляды самого Блейка были типично герметическими, предполагающими наличие паутины связей между микрокосмом и макрокосмом Blake, Auguries of Innocence.
.
Во времена Блейка герметизм уже нашел себе убежище в искусстве. По мере того как рационализм, эмпиризм и научный материализм укрепляли свои позиции в авангарде западной цивилизации, это убежище становилось одним из немногих. Пропасть между наукой и искусством ширилась, и кульминацией этого процесса стало положение, которое в двадцатом веке Ч.П. Сноу назвал «двумя культурами».
11. Фрагментация реальности
Еще во времена Ньютона присущее философии герметизма мировоззрение – о всеобщей связи и взаимозависимости всего сущего – сохраняло прочные позиции. Однако с тех пор мир сильно изменился. Нам в наследство достался мир, в котором, по словам одного из современных комментаторов, разум изобретает «системы морали, основанные на пользе для общества» A Dictionary of Philosophy, ed. A. Flew, London, 1984, стр. 106.
. Этот мир является результатом так называемого Просвещения, или «Века разума».
После триумфа картезианской философии в начале восемнадцатого века западная цивилизация превознесла анализ в ущерб синтезу, механизм в ущерб организму. Одним из последствий этого процесса стал расцвет специализации и сопутствующей ей фрагментации. Вместо единого и всеобъемлющего научного принципа, который применим ко всем областям человеческой деятельности, появилось множество противоречивых принципов, которые соперничают друг с другом и борются за наше расположение. Каждая из конфликтующих областей знания объявляла себя отдельной «дисциплиной». Каждая такая дисциплина становилась чем-то вроде культа – со своими собственными священнослужителями и собственной «теологией». Искусство, естественные науки, психология, социология, история, экономика, политика и религия – а также многочисленные и часто противоречащие друг другу подразделения внутри каждой из них – имели своих верховных жрецов, отстаивающих узкоспециальные догмы. Все верховные жрецы подобного рода имели свои таинства, обычно облаченные в непонятный жаргон, которые были доступны лишь немногим посвященным; и у этих верховных жрецов, как у всякого духовенства, имелись свои законные интересы, которые они защищали и во имя которых «отлучали еретиков».
Для несчастного человечества, ищущего смысл, цель и основу своего существования, результат оказался разочаровывающим. Сегодня мы сталкиваемся с ошеломляющей неразберихой противоречащих друг другу принципов, каждый из которых претендует на знание нужных нам ответов, каждый из которых навязывает нам собственную идиосинкразическую интерпретацию действительности. Химия, биология, физика – а также их различные комбинации – претендуют на обладание истиной в последней инстанции. Свои претензии на истину выдвигает и организованная религия, и особенно религиозный фундаментализм. То же самое можно сказать о социологии, психологии и политике. Еще в большей степени это справедливо для многочисленных «измов», которые пышным цветом расцвели последние полтора века, – марксизма, маоизма, фашизма, капитализма, монетаризма и прочих.
Разве может отдельный человек, сталкиваясь с хором соперничающих и нередко взаимоисключающих претензий на истину, сделать разумный выбор – особенно когда доказательства истинности каждого заявления скрываются жрецами данной теории и должны приниматься на веру? В результате мы выбираем притязание, которое кажется нам наиболее «безопасным», которое несет с собой меньше обязательств и меньший риск. К сожалению, эта теория обычно оказывается дальше всего от истины. Так, например, в настоящее время большинство людей готовы поверить – без каких-либо доказательств, – что они сами и окружающий их мир состоят из молекул, что эти молекулы состоят из атомов, атомы из протонов, нейтронов и электронов, а они, в свою очередь, из множества более мелких частиц. Не понимая, что такое «световой год», большинство людей точно так же готовы принять на веру, что Сириус, к примеру, находится на расстоянии такого-то количества световых лет от Земли. Но способны ли такие «символы веры» помочь нам пройти свой жизненный путь, принимать решения, находить смысл, цель и основу своего существования? Помогут ли нам такие «символы веры» определиться в своих действиях, дадут ли они нам моральные рамки, этический императив, иерархию ценностей? В отношении всех этих понятий мы живем с тем, что австрийский писатель Роберт Музиль назвал «относительностью перспективы, граничащей с эмоциональной паникой».
Философия рационализма
Фрагментация знания, начавшаяся с философии Бэкона и картезианства, усилилась в восемнадцатом веке. С особым рвением она пропагандировалась во Франции, где нашла отражение в трудах философов Монтескье, Дидро и особенно Вольтера. В Англии времен неоклассицизма сторонником этих взглядов был философ Дэвид Юм (1711 – 1776), чья книга «Трактат о человеческой природе» имела подзаголовок «Попытка применения экспериментального метода доказательств к вопросам морали». Известные литераторы, такие как Поп, Свифт, Аддисон и Стил, сделали рационализм основополагающим принципом даже в искусстве и считали разум «нашим главным гарантом знаний». Формализованный скептицизм стал считаться наиболее приемлемым мировоззрением, а умение логически мыслить как качество ума ценилось выше, чем иррациональное, а значит, подозрительное воображение. К концу столетия такой подход был увековечен самым авторитетным беллетристом своего времени Сэмюэлом Джонсоном.
Рационализм проникал не только в искусство, но и в официальную религию, где он приобрел форму деизма. В соответствии с этой теорией Бог, создав Вселенную, затем покинул ее, оставив человека обживать, интерпретировать и использовать владения, единственным хозяином которых остался он. Эти владения рассматривались не как всеобъемлющий живой организм, в котором, как считали Агриппа и Парацельс, все было взаимосвязано. Теперь это был космический механизм, огромная, похожая на часы машина, которую можно расчленить в процессе анализа на составляющие, причем анализ оказался таким захватывающим занятием, что никто не задавался вопросом, каким образом вновь собрать этот хитрый механизм. Для Декарта даже растения и животные были просто механизмами. «Для часов, – утверждал он, – так же естественно показывать время при помощи своих шестеренок, как для деревьев давать плоды» Hooykaas, Religion and the Rise of Science, стр. 66.
. Его последователи считали, что человек просто обязан разобрать дерево, как будто это часы, чтобы выяснить, как оно устроено. Таким образом, деизм провозглашал господство человека над природой, а логическим следствием этого господства являлось право эксплуатировать природу.
Подобно благочестивым христианам Средневековья, деист рассматривал человека не как неотъемлемую часть природы, а как нечто отдельное от природы. Для благочестивого христианина Средневековья отделение человека от природы объяснялось наличием у него души, а также неискупленностью и «греховностью» природы. Для деиста отделение человека от природы основывалось на силе его рационального ума и на предписанном свыше подчинении природы этой силе. Тем не менее деисты, подобно благочестивым христианам Средневековья, обращались к Библии за подтверждением права человека эксплуатировать природу: «Владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле» Genesis.
.
«Библейская концепция природы освобождала человека от натуралистических уз греческой религии и философии и давала разрешение на развитие техники… на власть человека над природой. Несмотря на то что механистическая картина мира непосредственно не присутствует в Библии, у них есть один общий аспект – отказ от обожествления природы. Это убирает препятствия, воздвигаемые таким обожествлением перед людьми древности, и дает возможность осознать, что человек не только может соперничать с природой и даже превосходить ее, но и обязан это делать. Запретов больше не существовало; исчезла божественность и непостижимость природы» Hooykaas, цит. произведение, стр. 67.
.
В девятнадцатом веке трещины и разрывы в том, что когда-то представляло собой единый подход к знаниям, стали еще заметнее. Теория Дарвина поставила науку в, казалось бы, необратимую и непримиримую оппозицию к официальной религии, а во многих отношениях и к традициям гуманизма. Вслед за Дарвином агностицизм, пропагандируемый Томасом Хаксли и Гербертом Спенсером, стал не только уважаемой, но и модной теорией. Однако Дарвин был не единственным невольным инструментом фрагментации знания. К ним можно отнести Маркса и Энгельса, рационализм которых низвел все богатство общественных отношений до упрощенного механизма, управляемого социальными и экономическими законами. К ним можно отнести Фрейда, который привнес тот же самый рационализм в психологию, провозгласив изучение человеческого сознания «наукой» и сведя даже неуловимые движущие силы психики к статусу механизма.
В 1959 году английский писатель, ученый и политик Ч.П. Сноу опубликовал очень важную книгу, озаглавленную «Две культуры». В этой своей работе Сноу утверждал, что в западной цивилизации наблюдается опасное разделение и поляризация между двумя мировоззрениями, двумя системами ценностей, абсолютно не связанными друг с другом. С одной стороны, говорил он, это «книжная» традиция, к которой относятся искусство, религия, воображение и все, что уходит корнями в иррациональное. С другой стороны, это ментальность науки и научной методологии. Однако Сноу не был ни великим писателем, ни глубоким мыслителем, а в его время ситуация настолько усложнилась, что ее уже нельзя было объяснить обычной дихотомией. Теперь это уже было не две культуры. Культур стало множество. Каждая из них, как уже отмечалось выше, выработала собственную терминологию, собственную фразеологию, собственный жаргон. Каждая превратила то, что некогда было просто словарем, в полноценную теологию, снабженную соответствующей догмой. Каждая сначала изобретала слова ради удобства, а затем начинала путать эти слова с истиной.
Самым простым и ярким примером этого процесса является измерение, которое в конечном счете представляет собой лишь вопрос удобства. Деление пространства и времени – на дюймы или мили, минуты, часы или годы – в сущности произвольно. Это лишь изобретение человеческого ума, придуманное для описания плохо поддающихся осязанию явлений. При помощи таких изобретений на первобытный хаос накладывается видимость порядка, и человеческое общество получает возможность функционировать более эффективно. Однако всем известно, что время, отсчитываемое часами, не имеет почти никакого отношения к другим разновидностям времени. Мы знаем, что «внутреннее время» – время, которое непосредственно ощущается сознанием, – почти не связано с положением стрелок на циферблате. Для занятого или увлеченного человека час может промелькнуть как несколько минут. Если же нам скучно, этот же час будет тянуться мучительно долго. Такая же относительность свойственна времени, измеряемому календарем. В юности год кажется бесконечным, а когда мы становимся старше, десятилетия проносятся мимо с обескураживающей быстротой.
Таким образом, измерение – деление времени и пространства на определенные отрезки – это всего лишь вопрос удобства, а не истины, и оно не имеет никакого отношения к абсолютной истине, даже несмотря на то что его иногда путают с ней. «Световые годы» и «наносекунды» имеют лишь тот смысл, который присвоен им человеческим разумом. Несомненно, что такие обозначения стары, как сама цивилизация, и необходимы для эффективной деятельности человека. Именно так появились деньги – чтобы обозначить такое нематериальное свойство, как ценность. Тем не менее мы понимаем, что ценность пятифунтовой или пятидолларовой банкноты в Африке или Азии будет отличаться от ее ценности в Европе или Северной Америке, а в безлюдных ледяных полях Антарктиды она и вовсе окажется бесполезной. Точно так же богатство в одном регионе земного шара будет выглядеть жалкими грошами в другом.
К удобствам относится и сам человеческий язык. Сами слова не несут в себе абсолютной истины. Их значения могут изменяться даже внутри одного языка. На другом языке они вообще могут не иметь смысла или обозначать нечто прямо противоположное. Можно привести ставший уже хрестоматийным пример, когда компания «Роллс-Ройс» начала предлагать в Германии модель «Silver Mist», не осознавая, что «mist» в немецком языке имеет значение «дерьмо».
С развитием специализации появились целые словари и системы понятий – сначала их вводили для удобства, а затем они стали восприниматься как истина, как самоочевидная реальность с соответствующим конкретным наполнением и поддающимися измерению свойствами. Ярким примером этого процесса может служить так называемый «эдипов комплекс» из теории Фрейда. Это и марксистские термины «классовая борьба» или «пролетариат». Это понятие «демократия», к которому все время апеллируют современные политики, хотя многие «демократические» правительства управляют вопреки воле большинства. Это такие абсурдные термины, как модный «фактор оптимизма», восхваляемый претендующими на образованность политиками и журналистами как некий социальный Грааль, подлежащий такому же точному измерению, как подъем или падение цен на недвижимость. Все эти термины воспринимаются в соответствующих областях знания не просто как общепринятые обозначения, а как истины или даже как доказуемые факты.
Убежище герметизма
Что же стало с герметизмом среди всего этого процесса фрагментации? Что стало с представлением о всеохватывающем единстве, которое в эпоху Возрождения находилось уже на грани актуализации и было готово реализоваться на практике? Что стало с основными хранителями философии герметизма, с магами, придерживавшимися традиций Агриппы и Парацельса или их вымышленного воплощения, Фауста? Среди историков и общественного сознания получила распространение следующая точка зрения: история Фауста и герметизма после трех с половиной веков доминирования в западной культуре выродилась в историю второстепенного явления, так называемой «эзотерики». Сама «эзотерика» считается уступившей место Просвещению и научно-технической революции.
Как уже отмечалось выше, герметизм пережил Возрождение, но все больше маргинализировался, а хранители его традиций постепенно утрачивали свое влияние, и на них стали смотреть с подозрением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
«Почему я называю его магом? Потому что он смотрит на всю Вселенную и видит в ней загадки, тайны, которые могут быть разгаданы при помощи лишь чистой мысли, приложенной к определенным признакам, определенным мистическим ключам, которые Господь разбросал по миру, чтобы философы из эзотерического братства могли заняться поисками этих сокровищ. Он был убежден, что эти ключи могут быть найдены частично в небесных знаках и строении элементов… а частично в текстах и традициях, которые передавались в братстве по неразрывной цепочке еще с загадочных откровений вавилонян. Он считал Вселенную криптограммой, написанной Всевышним. Он верил, что посредством одной лишь мысли или концентрации ума тайна откроется посвященным» Keynes, Newton, the Man, стр. 27-29.
.
По словам одного из последующих комментаторов:
«Тем не менее можно с уверенностью сказать, что алхимические взгляды Ньютона имели твердый фундамент, что он никогда не отрицал их общей значимости и что вся его деятельность после 1675 года может рассматриваться как непрерывная попытка объединить алхимию с механистической философией» Dobbs, цит. произведение, стр. 230.
.
Готовящаяся к печати книга Майкла Уайта, названная «Последний кудесник», содержит доказательства увлеченности Ньютона не только алхимией, но и герметической магией.
Именно эту сторону характера Ньютона стремились скрыть его ближайшие последователи и ученики, поскольку Blake, 'Mock on, Mock on, Voltaire, Rousseau'.
она была несовместима с их собственными картезианскими взглядами. После смерти они присвоили не только его труды, но и его имя. Нарисованный ими искаженный портрет учителя вскоре стал общепризнанным. Меньше чем через сто лет имя Ньютона стало ассоциироваться с теми личностями, благодаря которым эта эпоха получила название «Века разума». Так, например, он (наравне с Руссо) был несправедливо причислен Блейком к величайшим злодеям, палачам высшей истины, до слепоты опьяненным ложной верой в силу своего надменного интеллекта. Разумеется, взгляды самого Блейка были типично герметическими, предполагающими наличие паутины связей между микрокосмом и макрокосмом Blake, Auguries of Innocence.
.
Во времена Блейка герметизм уже нашел себе убежище в искусстве. По мере того как рационализм, эмпиризм и научный материализм укрепляли свои позиции в авангарде западной цивилизации, это убежище становилось одним из немногих. Пропасть между наукой и искусством ширилась, и кульминацией этого процесса стало положение, которое в двадцатом веке Ч.П. Сноу назвал «двумя культурами».
11. Фрагментация реальности
Еще во времена Ньютона присущее философии герметизма мировоззрение – о всеобщей связи и взаимозависимости всего сущего – сохраняло прочные позиции. Однако с тех пор мир сильно изменился. Нам в наследство достался мир, в котором, по словам одного из современных комментаторов, разум изобретает «системы морали, основанные на пользе для общества» A Dictionary of Philosophy, ed. A. Flew, London, 1984, стр. 106.
. Этот мир является результатом так называемого Просвещения, или «Века разума».
После триумфа картезианской философии в начале восемнадцатого века западная цивилизация превознесла анализ в ущерб синтезу, механизм в ущерб организму. Одним из последствий этого процесса стал расцвет специализации и сопутствующей ей фрагментации. Вместо единого и всеобъемлющего научного принципа, который применим ко всем областям человеческой деятельности, появилось множество противоречивых принципов, которые соперничают друг с другом и борются за наше расположение. Каждая из конфликтующих областей знания объявляла себя отдельной «дисциплиной». Каждая такая дисциплина становилась чем-то вроде культа – со своими собственными священнослужителями и собственной «теологией». Искусство, естественные науки, психология, социология, история, экономика, политика и религия – а также многочисленные и часто противоречащие друг другу подразделения внутри каждой из них – имели своих верховных жрецов, отстаивающих узкоспециальные догмы. Все верховные жрецы подобного рода имели свои таинства, обычно облаченные в непонятный жаргон, которые были доступны лишь немногим посвященным; и у этих верховных жрецов, как у всякого духовенства, имелись свои законные интересы, которые они защищали и во имя которых «отлучали еретиков».
Для несчастного человечества, ищущего смысл, цель и основу своего существования, результат оказался разочаровывающим. Сегодня мы сталкиваемся с ошеломляющей неразберихой противоречащих друг другу принципов, каждый из которых претендует на знание нужных нам ответов, каждый из которых навязывает нам собственную идиосинкразическую интерпретацию действительности. Химия, биология, физика – а также их различные комбинации – претендуют на обладание истиной в последней инстанции. Свои претензии на истину выдвигает и организованная религия, и особенно религиозный фундаментализм. То же самое можно сказать о социологии, психологии и политике. Еще в большей степени это справедливо для многочисленных «измов», которые пышным цветом расцвели последние полтора века, – марксизма, маоизма, фашизма, капитализма, монетаризма и прочих.
Разве может отдельный человек, сталкиваясь с хором соперничающих и нередко взаимоисключающих претензий на истину, сделать разумный выбор – особенно когда доказательства истинности каждого заявления скрываются жрецами данной теории и должны приниматься на веру? В результате мы выбираем притязание, которое кажется нам наиболее «безопасным», которое несет с собой меньше обязательств и меньший риск. К сожалению, эта теория обычно оказывается дальше всего от истины. Так, например, в настоящее время большинство людей готовы поверить – без каких-либо доказательств, – что они сами и окружающий их мир состоят из молекул, что эти молекулы состоят из атомов, атомы из протонов, нейтронов и электронов, а они, в свою очередь, из множества более мелких частиц. Не понимая, что такое «световой год», большинство людей точно так же готовы принять на веру, что Сириус, к примеру, находится на расстоянии такого-то количества световых лет от Земли. Но способны ли такие «символы веры» помочь нам пройти свой жизненный путь, принимать решения, находить смысл, цель и основу своего существования? Помогут ли нам такие «символы веры» определиться в своих действиях, дадут ли они нам моральные рамки, этический императив, иерархию ценностей? В отношении всех этих понятий мы живем с тем, что австрийский писатель Роберт Музиль назвал «относительностью перспективы, граничащей с эмоциональной паникой».
Философия рационализма
Фрагментация знания, начавшаяся с философии Бэкона и картезианства, усилилась в восемнадцатом веке. С особым рвением она пропагандировалась во Франции, где нашла отражение в трудах философов Монтескье, Дидро и особенно Вольтера. В Англии времен неоклассицизма сторонником этих взглядов был философ Дэвид Юм (1711 – 1776), чья книга «Трактат о человеческой природе» имела подзаголовок «Попытка применения экспериментального метода доказательств к вопросам морали». Известные литераторы, такие как Поп, Свифт, Аддисон и Стил, сделали рационализм основополагающим принципом даже в искусстве и считали разум «нашим главным гарантом знаний». Формализованный скептицизм стал считаться наиболее приемлемым мировоззрением, а умение логически мыслить как качество ума ценилось выше, чем иррациональное, а значит, подозрительное воображение. К концу столетия такой подход был увековечен самым авторитетным беллетристом своего времени Сэмюэлом Джонсоном.
Рационализм проникал не только в искусство, но и в официальную религию, где он приобрел форму деизма. В соответствии с этой теорией Бог, создав Вселенную, затем покинул ее, оставив человека обживать, интерпретировать и использовать владения, единственным хозяином которых остался он. Эти владения рассматривались не как всеобъемлющий живой организм, в котором, как считали Агриппа и Парацельс, все было взаимосвязано. Теперь это был космический механизм, огромная, похожая на часы машина, которую можно расчленить в процессе анализа на составляющие, причем анализ оказался таким захватывающим занятием, что никто не задавался вопросом, каким образом вновь собрать этот хитрый механизм. Для Декарта даже растения и животные были просто механизмами. «Для часов, – утверждал он, – так же естественно показывать время при помощи своих шестеренок, как для деревьев давать плоды» Hooykaas, Religion and the Rise of Science, стр. 66.
. Его последователи считали, что человек просто обязан разобрать дерево, как будто это часы, чтобы выяснить, как оно устроено. Таким образом, деизм провозглашал господство человека над природой, а логическим следствием этого господства являлось право эксплуатировать природу.
Подобно благочестивым христианам Средневековья, деист рассматривал человека не как неотъемлемую часть природы, а как нечто отдельное от природы. Для благочестивого христианина Средневековья отделение человека от природы объяснялось наличием у него души, а также неискупленностью и «греховностью» природы. Для деиста отделение человека от природы основывалось на силе его рационального ума и на предписанном свыше подчинении природы этой силе. Тем не менее деисты, подобно благочестивым христианам Средневековья, обращались к Библии за подтверждением права человека эксплуатировать природу: «Владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле» Genesis.
.
«Библейская концепция природы освобождала человека от натуралистических уз греческой религии и философии и давала разрешение на развитие техники… на власть человека над природой. Несмотря на то что механистическая картина мира непосредственно не присутствует в Библии, у них есть один общий аспект – отказ от обожествления природы. Это убирает препятствия, воздвигаемые таким обожествлением перед людьми древности, и дает возможность осознать, что человек не только может соперничать с природой и даже превосходить ее, но и обязан это делать. Запретов больше не существовало; исчезла божественность и непостижимость природы» Hooykaas, цит. произведение, стр. 67.
.
В девятнадцатом веке трещины и разрывы в том, что когда-то представляло собой единый подход к знаниям, стали еще заметнее. Теория Дарвина поставила науку в, казалось бы, необратимую и непримиримую оппозицию к официальной религии, а во многих отношениях и к традициям гуманизма. Вслед за Дарвином агностицизм, пропагандируемый Томасом Хаксли и Гербертом Спенсером, стал не только уважаемой, но и модной теорией. Однако Дарвин был не единственным невольным инструментом фрагментации знания. К ним можно отнести Маркса и Энгельса, рационализм которых низвел все богатство общественных отношений до упрощенного механизма, управляемого социальными и экономическими законами. К ним можно отнести Фрейда, который привнес тот же самый рационализм в психологию, провозгласив изучение человеческого сознания «наукой» и сведя даже неуловимые движущие силы психики к статусу механизма.
В 1959 году английский писатель, ученый и политик Ч.П. Сноу опубликовал очень важную книгу, озаглавленную «Две культуры». В этой своей работе Сноу утверждал, что в западной цивилизации наблюдается опасное разделение и поляризация между двумя мировоззрениями, двумя системами ценностей, абсолютно не связанными друг с другом. С одной стороны, говорил он, это «книжная» традиция, к которой относятся искусство, религия, воображение и все, что уходит корнями в иррациональное. С другой стороны, это ментальность науки и научной методологии. Однако Сноу не был ни великим писателем, ни глубоким мыслителем, а в его время ситуация настолько усложнилась, что ее уже нельзя было объяснить обычной дихотомией. Теперь это уже было не две культуры. Культур стало множество. Каждая из них, как уже отмечалось выше, выработала собственную терминологию, собственную фразеологию, собственный жаргон. Каждая превратила то, что некогда было просто словарем, в полноценную теологию, снабженную соответствующей догмой. Каждая сначала изобретала слова ради удобства, а затем начинала путать эти слова с истиной.
Самым простым и ярким примером этого процесса является измерение, которое в конечном счете представляет собой лишь вопрос удобства. Деление пространства и времени – на дюймы или мили, минуты, часы или годы – в сущности произвольно. Это лишь изобретение человеческого ума, придуманное для описания плохо поддающихся осязанию явлений. При помощи таких изобретений на первобытный хаос накладывается видимость порядка, и человеческое общество получает возможность функционировать более эффективно. Однако всем известно, что время, отсчитываемое часами, не имеет почти никакого отношения к другим разновидностям времени. Мы знаем, что «внутреннее время» – время, которое непосредственно ощущается сознанием, – почти не связано с положением стрелок на циферблате. Для занятого или увлеченного человека час может промелькнуть как несколько минут. Если же нам скучно, этот же час будет тянуться мучительно долго. Такая же относительность свойственна времени, измеряемому календарем. В юности год кажется бесконечным, а когда мы становимся старше, десятилетия проносятся мимо с обескураживающей быстротой.
Таким образом, измерение – деление времени и пространства на определенные отрезки – это всего лишь вопрос удобства, а не истины, и оно не имеет никакого отношения к абсолютной истине, даже несмотря на то что его иногда путают с ней. «Световые годы» и «наносекунды» имеют лишь тот смысл, который присвоен им человеческим разумом. Несомненно, что такие обозначения стары, как сама цивилизация, и необходимы для эффективной деятельности человека. Именно так появились деньги – чтобы обозначить такое нематериальное свойство, как ценность. Тем не менее мы понимаем, что ценность пятифунтовой или пятидолларовой банкноты в Африке или Азии будет отличаться от ее ценности в Европе или Северной Америке, а в безлюдных ледяных полях Антарктиды она и вовсе окажется бесполезной. Точно так же богатство в одном регионе земного шара будет выглядеть жалкими грошами в другом.
К удобствам относится и сам человеческий язык. Сами слова не несут в себе абсолютной истины. Их значения могут изменяться даже внутри одного языка. На другом языке они вообще могут не иметь смысла или обозначать нечто прямо противоположное. Можно привести ставший уже хрестоматийным пример, когда компания «Роллс-Ройс» начала предлагать в Германии модель «Silver Mist», не осознавая, что «mist» в немецком языке имеет значение «дерьмо».
С развитием специализации появились целые словари и системы понятий – сначала их вводили для удобства, а затем они стали восприниматься как истина, как самоочевидная реальность с соответствующим конкретным наполнением и поддающимися измерению свойствами. Ярким примером этого процесса может служить так называемый «эдипов комплекс» из теории Фрейда. Это и марксистские термины «классовая борьба» или «пролетариат». Это понятие «демократия», к которому все время апеллируют современные политики, хотя многие «демократические» правительства управляют вопреки воле большинства. Это такие абсурдные термины, как модный «фактор оптимизма», восхваляемый претендующими на образованность политиками и журналистами как некий социальный Грааль, подлежащий такому же точному измерению, как подъем или падение цен на недвижимость. Все эти термины воспринимаются в соответствующих областях знания не просто как общепринятые обозначения, а как истины или даже как доказуемые факты.
Убежище герметизма
Что же стало с герметизмом среди всего этого процесса фрагментации? Что стало с представлением о всеохватывающем единстве, которое в эпоху Возрождения находилось уже на грани актуализации и было готово реализоваться на практике? Что стало с основными хранителями философии герметизма, с магами, придерживавшимися традиций Агриппы и Парацельса или их вымышленного воплощения, Фауста? Среди историков и общественного сознания получила распространение следующая точка зрения: история Фауста и герметизма после трех с половиной веков доминирования в западной культуре выродилась в историю второстепенного явления, так называемой «эзотерики». Сама «эзотерика» считается уступившей место Просвещению и научно-технической революции.
Как уже отмечалось выше, герметизм пережил Возрождение, но все больше маргинализировался, а хранители его традиций постепенно утрачивали свое влияние, и на них стали смотреть с подозрением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52