кусок мятой жести, палочка, еще одна палочка, рваная картонка, веточка, имелся также жук, муравей, еще один муравей, какой-то неведомый червяк, щепка и так далее, далее и далее до самых сорняков у корней кустов, – он разглядывал все это, как и я. – Пойдем. – Пойдем. – Но мы не двигались с места, возможно, потому, что слишком долго стояли и упустили удобный для ухода момент… а теперь это становилось все сложней и неуместней… мы с этим воробьем, повешенным в кустах… и начало у меня вырисовываться нечто вроде нарушения пропорций, то есть бестактности, несообразности с нашей стороны… мне так хотелось спать.
– Ну, в дорогу! – сказал я, и мы ушли… оставив воробья висеть в одиночестве в кустах.
Продолжение нашего марша по дороге изнурило и сожгло нас, измученные и раздраженные, мы остановились через сотню шагов, и я снова спросил Фукса – «далеко?», он, указав на объявление повешенное на заборе, сказал: «Здесь тоже сдают комнаты». Я взглянул. Сад. Дом в глубине сада, за оградой, без украшений, балконов, заурядный, скудный, захудалый, с убогим крылечком, деревянный, торчком, по-закопански, с двумя рядами окон по пять на каждом этаже, что же касается сада, то, кроме нескольких чахлых деревьев, немногочисленных анютиных глазок, вянущих на грядках, и пары дорожек, посыпанных гравием, там ничего не было. Но Фукс считал, что посмотреть стоит, ничего страшного, бывает, что жратва в таких халупах – пальчики оближешь, к тому же дешево. Я тоже готов был зайти посмотреть, хотя до этого мы равнодушно проходили мимо таких же объявлений. Пот с меня градом катился. Жарища. Я открыл калитку, и мы по посыпанной гравием дорожке подошли к горящим на солнце окнам. Я позвонил, мы постояли на крылечке, и вот открылась дверь и появилась женщина, немолодая уже, около сорока, служанка, видно, с бюстом и пухлая.
– Нам бы хотелось взглянуть на комнаты.
– Минуточку, сейчас позову хозяйку.
Мы стояли на крыльце, и голова моя трещала от лязга поезда, пеших странствий, событий вчерашнего дня, хаоса, шума и тумана. Водопад, оглушительный шум. Что меня поразило в той женщине, так это странный дефект рта на ее лице почтенной служанки с ясными глазками – ее рот с одной стороны был как бы надрезан, и его удлинение, на самую малость, на миллиметр, вызывало выгиб, точнее выверт, верхней губы, выскакивающей, точнее выскальзывающей, почти как змея, и эта ослизлость, скошенная и верткая, отталкивала каким-то змеиным, жабьим холодом, однако именно это меня сразу обожгло и распалило, как темный коридор, соединяющий меня с ней в плотском грехе, скользком и ослизлом. Еще меня удивил ее голос – не знаю уж, какого голоса я ожидал из такого рта, но она заговорила, как обычная служанка, пожилая, дородная. Теперь ее голос доносился из глубины дома: – Тетя! Господа спрашивают комнату!
Эта тетка, которая выкатилась на коротеньких ножках, как на валиках, вся была кругленькой, – мы успели обменяться несколькими словами, да, конечно, двухместный номер с пансионом, проходите, пожалуйста! Пахнуло молотым кофе, маленький коридорчик, прихожая, деревянная лестница, вы надолго, а, учеба, у нас здесь тихо, спокойно… наверху опять коридор и несколько дверей, дом тесный. Она открыла последнюю по коридору комнату, на которую достаточно было бросить один взгляд, чтобы убедиться, что это обычная комната, сдающаяся внаем: темноватая, с опущенными шторами, с двумя кроватями и со шкафом, с вешалкой, с графином на тарелке, с двумя ночниками без лампочек у кроватей, с зеркалом в грязной, мерзкой раме. Немного солнца из-за шторы пролилось в одном месте на пол, доносился запах плюща и жужжание слепня. И вот тут-то нас и ждал сюрприз… одна из кроватей была занята, на ней лежал кто-то, женщина, и лежала она не совсем так, как это обычно бывает, хотя я не мог понять, в чем выражалась эта, так сказать, особенность – то ли в том, что кровать была без белья, с одним матрасом, то ли в ее ноге, вытянутой на железную сетку кровати (матрас немного сдвинулся), и это сочетание ноги и металла ошеломило меня в этот день, душный, звенящий, мучительный. Спала? Увидев нас, она села на кровати и поправила волосы.
– Лена, что ты здесь делаешь, золотко? Ну и ну!.. Знакомьтесь, господа, моя дочь.
Она кивнула, отвечая на наши поклоны, встала и спокойно вышла, – и это спокойствие усыпило мои подозрения в некоей странности случившегося.
Нам показали еще и соседнюю комнату, точно такую же, но подешевле, потому что у нее не было выхода в ванную. Фукс сел на кровать, пани хозяйка Войтысова на стул, и в результате мы сняли этот более дешевый номер с пансионом, о котором хозяйка сказала: «Господа, вы сами увидите».
Завтракать и обедать мы должны были у себя, а ужинать внизу, с хозяевами.
– Отправляйтесь, господа, за вещами, а мы с Катасей здесь все приготовим.
Мы поехали за вещами.
Вернулись с вещами.
Пока распаковывались, Фукс объяснял, как нам повезло, комната дешевая, наверняка дешевле пансионата, который ему рекомендовали… да и от города ближе… жратва будет отличная, вот увидишь! Меня все сильнее утомляла его рыбья физиономия, и… спать… спать… я подошел к окну, взглянул, там жарился тот же убогий садик, далее забор и дорога, а за ней две елки, которые обозначали место в зарослях, где висел воробей. Я бросился на кровать, все закружилось и провалилось в сон… губы, выскальзывающие из губ, губы, становящиеся тем более губами, чем менее были губами… но я уже спал. Меня разбудили. Надо мной стояла все та же служанка. Было утро, но темное, ночное. Да и не утро это было. Она будила меня: – Господ просят к ужину. – Я встал. Фукс уже надевал ботинки. Ужин. В столовой, тесной клетушке с зеркальным букетом, кислое молоко, редиска и разглагольствования пана Войтыса, экс-директора банка, с перстнем-печаткой, с золотыми запонками.
– Я, любезный пан, поступил теперь в полное распоряжение моей дражайшей половины и выполняю разного рода мелкие работы, кран там починить или радио… Советовал бы побольше маслица к редиске, маслице – первый сорт…
– Спасибо.
– Жарища, все это должно бурей кончиться, клянусь самой святой святыней, какая для меня только возможна, для меня и моих гренадеров!
– Папа, ты слышал гром там, за лесом, далеко? (Это Лена, я ее еще не рассмотрел как следует, вообще я мало что успел увидеть, во всяком случае, экс-директор или же экс-председатель выражался весьма затейливо.) – Я бы посоветовал еще капельку кислого молочка, жена моя особый спец, ей удается варенец! Мня-мня! А в чем его цимес? Ну-ка, разлюбезный пан? В горшке! Качественность простоквашки зависит от закваски, а закваска – от горшка-горшковича! – Леон, ну что ты в этом понимаешь? (Это вступила пани директорша.) – Я бриджист, паночки мои, банкир я в прошлом, а сейчас с женулиного спецсоизволенья я бриджист с полудня, а в воскресенье – ив вечерние часы. А вы, господа, всё в мыслях об учебе? В самую точку попали, у нас сейчас тишь да гладь, интеллект как сыр в масле катается… – Я особо не прислушивался. У пана Леона была голова тыквой, как у гнома, лысина нависала над столом, подкрепленная саркастическим блеском пенсне, рядом Лена, озеро, любезная жена пана Леона, погруженная в округлости свои и выныривающая из них, чтобы распорядиться ужином как священнодействием, смысла которого я не улавливал, Фукс говорил какие-то слова, бледные и белесые, флегматичные, я ел пирог и хотел спать, мы говорили, что пыльно, что сезон еще не начался, я интересовался, холодные сейчас ночи или нет, пирог мы закончили, появился компот, и после компота Катася пододвинула Лене пепельницу с проволочной сеткой, как отзвук, как слабое эхо не столько той сетки (на кровати), на которой, когда я вошел в комнату, была нога, сколько самой ноги, стопы, икры на сетке кровати, и т. д., и т. п. Выскальзывающая губа Катаси оказалась рядом с губками Лены.
Я, оставивший свое прошлое там, в Варшаве, и заброшенный сюда, начинающий здесь… уцепился за это, но лишь на мгновение, потому что Катася отошла, а Лена передвинула пепельницу на середину стола – я закурил сигарету – включили радио – пан Войтыс забарабанил пальцами по столу и начал напевать какой-то мотивчик, нечто вроде «ти-ри-ри», но осекся – снова забарабанил, снова замурлыкал, снова осекся. Тесно. Комната слишком маленькая. Сжатые и раскрытые губы Лены, их робость и несмелость… и больше ничего, спокойной ночи, мы идем наверх.
Когда мы раздевались, Фукс опять начал баловаться на Дроздовского, своего начальника, с рубашкой в руках он исторгал бледные и белесые, рыжие жалобы, вот, мол, Дроздовский, шеф, отношения сначала были идеальные, потом что-то испортилось, то-се, я стал действовать ему на нервы, представь себе, братец, я действую ему на нервы и, если даже пальцем пошевелю, то действую ему на нервы, ты понимаешь это – действовать на нервы шефу семь часов, он меня просто не выносит, даже в сторону мою старается не смотреть, и это семь часов, случайно посмотрит и шарахается, все семь часов! Уж и не знаю, – говорил он, уставившись в свои ботинки, – мне иногда хочется на колени встать и завопить: пан Дроздовский, простите меня, простите! А за что? Ведь и он не по злой воле, я его действительно раздражаю, мне коллеги советуют: сиди тихо, меньше лезь на глаза, но, – вылупился он на меня меланхолично и по-рыбьи, – но как я могу лезть или не лезть, если мы с ним семь часов в одной комнате сидим, я кашляну, рукой пошевелю – он сыпью покрывается! Может, воняет от меня?
И эти сетования отверженного Фукса объединялись во мне с презрением и враждой моего отъезда из Варшавы, и оба мы, он и я, гонимые… неприязнью… в этой чужой дешевой меблирашке, в случайном доме, раздевались, мы – два изгоя, два отщепенца. Поговорили еще о Войтысах, о семейной атмосфере в доме, и я заснул. И вновь проснулся. Ночь. Темно. Понадобилось некоторое время, прежде чем я, упакованный в простыню, осознал себя в комнате со шкафом, столиком и графином и разобрался с положением моего тела относительно окон и двери, – что удалось мне благодаря тихим и настойчивым умственным усилиям. Я долго колебался, что же делать: спать или не спать… спать мне не хотелось, но не хотелось и вставать, и я ломал голову: вставать, спать, лежать, наконец я опустил ноги с кровати и сел, а когда сел, то перед глазами замаячило бледное пятно занавешенного окна, и, подойдя босиком к окну, я отодвинул штору, там, за садом, за забором, за дорогой было место, где висел воробей, повешенный среди сплетающихся веток, где земля была черной, а на ней – картонка, жестянка и щепка, где вершины елей купались в звездной ночи. Я задернул штору, но от окна не отошел, так как мне вдруг пришло в голову, что Фукс мог за мной подглядывать.
Действительно, дыхания его я не слышал… значит, он не спал и, конечно, видел, как я смотрел в окно… в чем не было бы для меня ничего предосудительного, если бы не ночь и птица, птица в ночи, птица с ночью. Ведь то, что я выглянул в окно, было связано для меня с птицей… а это уже постыдно… но тишина тянулась так долго и так абсолютно, что быстро переросла во мне в уверенность, что нет здесь Фукса, да, его не было, на его кровати никто не лежал. Я отдернул штору и в сиянии звездного роя передо мной открылась пустота на том месте, где должен был находиться Фукс. Куда он пошел?
В ванную? Но, судя по всему, вода там журчала в полном одиночестве. В таком случае… не пошел ли он к воробью? Неизвестно откуда это пришло мне в голову, по сразу показалось вполне возможным, он мог пойти, его заинтересовал воробей, кусты он осматривал явно в поисках каких-нибудь следов, его рыжая флегматичная физиономия идеально подходила для такого расследования, это было похоже на него… сопоставлять, анализировать, кто повесил, зачем повесил… ба, может быть, он и дом этот выбрал из-за повешенного воробья (эта мысль была уже несколько надуманной, но как вспомогательная удерживалась где-то на втором плане), хотя достаточно уже того, что он проснулся или, возможно, вообще не спал, его разобрало любопытство, и вот он встал, пошел… Зачем? Уточнить какую-то деталь? Осмотреться на месте ночью? Поиграть в детектива?… Я готов был в это поверить. Я все более и более готов был в это поверить. В конце концов, это не могло мне повредить, но я предпочел бы, чтобы наше пребывание у Войтысов не начиналось с подобных выходок, с другой стороны, меня немного раздражало, что воробей снова выходит на первый план, путает нам карты и пыжится, задирает хвост, претендует на большее, чем заслуживает, – и если этот придурок действительно пошел к нему, то воробей превращался в очень важную персону, принимающую визиты! Я усмехнулся. Но что теперь делать-то? Опять ложиться в кровать мне не хотелось, поэтому я надел брюки, приоткрыл дверь в коридор и высунул голову. Пусто и прохладно, слева, где начиналась лестница, темнота бледнела, там было маленькое оконце, я прислушайся, но ничего не услышал… И вышел в коридор, однако мне это как-то не понравилось: недавно он потихоньку выходил, теперь я потихоньку выхожу… в сумме эти наши выходы выглядели не столь уж невинно… Покидая комнату, я мысленно пытался себе Представить пространство дома, соединения комнат, комбинации стен, прихожих, переходов, мебели и даже обитателей дома… обо всем этом я не знал, мог только догадываться.
А находился я в коридоре чужого дома, ночью, в одной рубашке и брюках, – что вскользь намекало ^а чувственность, подобно выскальзывающему выверту на Катасиной губе… где она спала? Спала? Стоило мне задать себе этот вопрос, и сразу коридор превратился в дорогу к ней, по которой я двинулся, ночью, босиком, в одной рубашке и брюках, а ее скользкогубый выверт, слегка, чуть-чуть змеиный, в сочетании с моей отверженностью, холодной, неприязненной отброшенностью теми, из Варшавы, подтолкнул меня холодно к ее свинству, которое было где-то здесь, в спящем доме… Я сделал несколько шагов, дошел до лестницы и выглянул в маленькое оконце, единственное в коридоре, которое выходило на другую сторону дома, противоположную дороге и воробью, на огромное пространство, окруженное стеной и освещенное тучами и роями звезд, где виднелся; такой же садик с посыпанными гравием дорожками и чахлыми деревьями, переходящий в глубине в пустырь с кучей кирпича и сараем… Слева, прямо у дома, было нечто вроде пристройки, кухни или мыльни, может, и Катася баюкала там свои шаловливые губки…
Небывалая звездность безлунного неба, в звездных роях выделялись созвездия, некоторые из них я знал: Большая Медведица, Малая Медведица – и находил на небе, но другие, мне неизвестные, также прорисовывались, как бы вписанные в координаты основных звезд, я пытался провести линии, образующие фигуры… и это расчленение, попытка составить карту внезапно настолько меня утомила, что я обратился к саду, но и здесь меня замучила множественность мира: труба, желоб, излом водостока, карниз стены, деревце – и многообразие элементов в более сложных комбинациях, например, изгиб и развилка дорожки, ритм теней… и я невольно тоже начал выискивать здесь фигуры, сочетания, схемы, чего мне так не хотелось, но я раздражался, мучился, изощрялся до тех пор, пока не понял, что притягательность и, как еще там, пленительность для меня этих элементов таится в их «за» или «вовне», в том, что один элемент находится «за» другим, желоб за трубой, стена за углом кухни, как… как… как… Катасины губы за губками Лены, когда Катася после ужина пододвигала пепельницу с проволочной сеткой, наклоняясь над Леной, опуская выскальзывающие губы и приближая их… Ошеломление мое было все же чрезмерным, я вообще склонен к аффектации, к тому же созвездия, эта Большая Медведица и т. п., навязывали мне нечто мучительно-умственное, и я подумал «что? губки вместе?», причем меня особенно поражало то, что эти губы, и той, и другой» теперь, в воображении, в памяти соединялись более очевидно, чем тогда, за столом, я даже потряс головой, чтобы вытрясти из себя это видение, но от этого связь губ Лены с губами Катаси стала еще заметнее, и тут я усмехнулся, ведь вывернутое Катасино распутство, ее соскальзывание в свинство не имело ничего, ну ничего общего со свежим открытым ротиком и по-девичьи сжатыми губками Лены, разве только одно «соотносилось» с другим – как на карте – как на карте один город соотносится с другим городом – карта вообще втемяшилась мне в голову, карта звездного неба или там обычная карта с городами и т. п. Эта связь, собственно, и связью-то не была, просто одни губы рассматривались относительно других губ, в смысле, например, расстояния между ними, направления, взаиморасположения… и ничего больше… хотя факт остается фактом, теперь, высчитывая вероятность того, что губы Катаси окажутся где-то вблизи кухни (если она там спала), я одновременно соображал, где, с какой стороны, на каком расстоянии от них могут находиться губки Лены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
– Ну, в дорогу! – сказал я, и мы ушли… оставив воробья висеть в одиночестве в кустах.
Продолжение нашего марша по дороге изнурило и сожгло нас, измученные и раздраженные, мы остановились через сотню шагов, и я снова спросил Фукса – «далеко?», он, указав на объявление повешенное на заборе, сказал: «Здесь тоже сдают комнаты». Я взглянул. Сад. Дом в глубине сада, за оградой, без украшений, балконов, заурядный, скудный, захудалый, с убогим крылечком, деревянный, торчком, по-закопански, с двумя рядами окон по пять на каждом этаже, что же касается сада, то, кроме нескольких чахлых деревьев, немногочисленных анютиных глазок, вянущих на грядках, и пары дорожек, посыпанных гравием, там ничего не было. Но Фукс считал, что посмотреть стоит, ничего страшного, бывает, что жратва в таких халупах – пальчики оближешь, к тому же дешево. Я тоже готов был зайти посмотреть, хотя до этого мы равнодушно проходили мимо таких же объявлений. Пот с меня градом катился. Жарища. Я открыл калитку, и мы по посыпанной гравием дорожке подошли к горящим на солнце окнам. Я позвонил, мы постояли на крылечке, и вот открылась дверь и появилась женщина, немолодая уже, около сорока, служанка, видно, с бюстом и пухлая.
– Нам бы хотелось взглянуть на комнаты.
– Минуточку, сейчас позову хозяйку.
Мы стояли на крыльце, и голова моя трещала от лязга поезда, пеших странствий, событий вчерашнего дня, хаоса, шума и тумана. Водопад, оглушительный шум. Что меня поразило в той женщине, так это странный дефект рта на ее лице почтенной служанки с ясными глазками – ее рот с одной стороны был как бы надрезан, и его удлинение, на самую малость, на миллиметр, вызывало выгиб, точнее выверт, верхней губы, выскакивающей, точнее выскальзывающей, почти как змея, и эта ослизлость, скошенная и верткая, отталкивала каким-то змеиным, жабьим холодом, однако именно это меня сразу обожгло и распалило, как темный коридор, соединяющий меня с ней в плотском грехе, скользком и ослизлом. Еще меня удивил ее голос – не знаю уж, какого голоса я ожидал из такого рта, но она заговорила, как обычная служанка, пожилая, дородная. Теперь ее голос доносился из глубины дома: – Тетя! Господа спрашивают комнату!
Эта тетка, которая выкатилась на коротеньких ножках, как на валиках, вся была кругленькой, – мы успели обменяться несколькими словами, да, конечно, двухместный номер с пансионом, проходите, пожалуйста! Пахнуло молотым кофе, маленький коридорчик, прихожая, деревянная лестница, вы надолго, а, учеба, у нас здесь тихо, спокойно… наверху опять коридор и несколько дверей, дом тесный. Она открыла последнюю по коридору комнату, на которую достаточно было бросить один взгляд, чтобы убедиться, что это обычная комната, сдающаяся внаем: темноватая, с опущенными шторами, с двумя кроватями и со шкафом, с вешалкой, с графином на тарелке, с двумя ночниками без лампочек у кроватей, с зеркалом в грязной, мерзкой раме. Немного солнца из-за шторы пролилось в одном месте на пол, доносился запах плюща и жужжание слепня. И вот тут-то нас и ждал сюрприз… одна из кроватей была занята, на ней лежал кто-то, женщина, и лежала она не совсем так, как это обычно бывает, хотя я не мог понять, в чем выражалась эта, так сказать, особенность – то ли в том, что кровать была без белья, с одним матрасом, то ли в ее ноге, вытянутой на железную сетку кровати (матрас немного сдвинулся), и это сочетание ноги и металла ошеломило меня в этот день, душный, звенящий, мучительный. Спала? Увидев нас, она села на кровати и поправила волосы.
– Лена, что ты здесь делаешь, золотко? Ну и ну!.. Знакомьтесь, господа, моя дочь.
Она кивнула, отвечая на наши поклоны, встала и спокойно вышла, – и это спокойствие усыпило мои подозрения в некоей странности случившегося.
Нам показали еще и соседнюю комнату, точно такую же, но подешевле, потому что у нее не было выхода в ванную. Фукс сел на кровать, пани хозяйка Войтысова на стул, и в результате мы сняли этот более дешевый номер с пансионом, о котором хозяйка сказала: «Господа, вы сами увидите».
Завтракать и обедать мы должны были у себя, а ужинать внизу, с хозяевами.
– Отправляйтесь, господа, за вещами, а мы с Катасей здесь все приготовим.
Мы поехали за вещами.
Вернулись с вещами.
Пока распаковывались, Фукс объяснял, как нам повезло, комната дешевая, наверняка дешевле пансионата, который ему рекомендовали… да и от города ближе… жратва будет отличная, вот увидишь! Меня все сильнее утомляла его рыбья физиономия, и… спать… спать… я подошел к окну, взглянул, там жарился тот же убогий садик, далее забор и дорога, а за ней две елки, которые обозначали место в зарослях, где висел воробей. Я бросился на кровать, все закружилось и провалилось в сон… губы, выскальзывающие из губ, губы, становящиеся тем более губами, чем менее были губами… но я уже спал. Меня разбудили. Надо мной стояла все та же служанка. Было утро, но темное, ночное. Да и не утро это было. Она будила меня: – Господ просят к ужину. – Я встал. Фукс уже надевал ботинки. Ужин. В столовой, тесной клетушке с зеркальным букетом, кислое молоко, редиска и разглагольствования пана Войтыса, экс-директора банка, с перстнем-печаткой, с золотыми запонками.
– Я, любезный пан, поступил теперь в полное распоряжение моей дражайшей половины и выполняю разного рода мелкие работы, кран там починить или радио… Советовал бы побольше маслица к редиске, маслице – первый сорт…
– Спасибо.
– Жарища, все это должно бурей кончиться, клянусь самой святой святыней, какая для меня только возможна, для меня и моих гренадеров!
– Папа, ты слышал гром там, за лесом, далеко? (Это Лена, я ее еще не рассмотрел как следует, вообще я мало что успел увидеть, во всяком случае, экс-директор или же экс-председатель выражался весьма затейливо.) – Я бы посоветовал еще капельку кислого молочка, жена моя особый спец, ей удается варенец! Мня-мня! А в чем его цимес? Ну-ка, разлюбезный пан? В горшке! Качественность простоквашки зависит от закваски, а закваска – от горшка-горшковича! – Леон, ну что ты в этом понимаешь? (Это вступила пани директорша.) – Я бриджист, паночки мои, банкир я в прошлом, а сейчас с женулиного спецсоизволенья я бриджист с полудня, а в воскресенье – ив вечерние часы. А вы, господа, всё в мыслях об учебе? В самую точку попали, у нас сейчас тишь да гладь, интеллект как сыр в масле катается… – Я особо не прислушивался. У пана Леона была голова тыквой, как у гнома, лысина нависала над столом, подкрепленная саркастическим блеском пенсне, рядом Лена, озеро, любезная жена пана Леона, погруженная в округлости свои и выныривающая из них, чтобы распорядиться ужином как священнодействием, смысла которого я не улавливал, Фукс говорил какие-то слова, бледные и белесые, флегматичные, я ел пирог и хотел спать, мы говорили, что пыльно, что сезон еще не начался, я интересовался, холодные сейчас ночи или нет, пирог мы закончили, появился компот, и после компота Катася пододвинула Лене пепельницу с проволочной сеткой, как отзвук, как слабое эхо не столько той сетки (на кровати), на которой, когда я вошел в комнату, была нога, сколько самой ноги, стопы, икры на сетке кровати, и т. д., и т. п. Выскальзывающая губа Катаси оказалась рядом с губками Лены.
Я, оставивший свое прошлое там, в Варшаве, и заброшенный сюда, начинающий здесь… уцепился за это, но лишь на мгновение, потому что Катася отошла, а Лена передвинула пепельницу на середину стола – я закурил сигарету – включили радио – пан Войтыс забарабанил пальцами по столу и начал напевать какой-то мотивчик, нечто вроде «ти-ри-ри», но осекся – снова забарабанил, снова замурлыкал, снова осекся. Тесно. Комната слишком маленькая. Сжатые и раскрытые губы Лены, их робость и несмелость… и больше ничего, спокойной ночи, мы идем наверх.
Когда мы раздевались, Фукс опять начал баловаться на Дроздовского, своего начальника, с рубашкой в руках он исторгал бледные и белесые, рыжие жалобы, вот, мол, Дроздовский, шеф, отношения сначала были идеальные, потом что-то испортилось, то-се, я стал действовать ему на нервы, представь себе, братец, я действую ему на нервы и, если даже пальцем пошевелю, то действую ему на нервы, ты понимаешь это – действовать на нервы шефу семь часов, он меня просто не выносит, даже в сторону мою старается не смотреть, и это семь часов, случайно посмотрит и шарахается, все семь часов! Уж и не знаю, – говорил он, уставившись в свои ботинки, – мне иногда хочется на колени встать и завопить: пан Дроздовский, простите меня, простите! А за что? Ведь и он не по злой воле, я его действительно раздражаю, мне коллеги советуют: сиди тихо, меньше лезь на глаза, но, – вылупился он на меня меланхолично и по-рыбьи, – но как я могу лезть или не лезть, если мы с ним семь часов в одной комнате сидим, я кашляну, рукой пошевелю – он сыпью покрывается! Может, воняет от меня?
И эти сетования отверженного Фукса объединялись во мне с презрением и враждой моего отъезда из Варшавы, и оба мы, он и я, гонимые… неприязнью… в этой чужой дешевой меблирашке, в случайном доме, раздевались, мы – два изгоя, два отщепенца. Поговорили еще о Войтысах, о семейной атмосфере в доме, и я заснул. И вновь проснулся. Ночь. Темно. Понадобилось некоторое время, прежде чем я, упакованный в простыню, осознал себя в комнате со шкафом, столиком и графином и разобрался с положением моего тела относительно окон и двери, – что удалось мне благодаря тихим и настойчивым умственным усилиям. Я долго колебался, что же делать: спать или не спать… спать мне не хотелось, но не хотелось и вставать, и я ломал голову: вставать, спать, лежать, наконец я опустил ноги с кровати и сел, а когда сел, то перед глазами замаячило бледное пятно занавешенного окна, и, подойдя босиком к окну, я отодвинул штору, там, за садом, за забором, за дорогой было место, где висел воробей, повешенный среди сплетающихся веток, где земля была черной, а на ней – картонка, жестянка и щепка, где вершины елей купались в звездной ночи. Я задернул штору, но от окна не отошел, так как мне вдруг пришло в голову, что Фукс мог за мной подглядывать.
Действительно, дыхания его я не слышал… значит, он не спал и, конечно, видел, как я смотрел в окно… в чем не было бы для меня ничего предосудительного, если бы не ночь и птица, птица в ночи, птица с ночью. Ведь то, что я выглянул в окно, было связано для меня с птицей… а это уже постыдно… но тишина тянулась так долго и так абсолютно, что быстро переросла во мне в уверенность, что нет здесь Фукса, да, его не было, на его кровати никто не лежал. Я отдернул штору и в сиянии звездного роя передо мной открылась пустота на том месте, где должен был находиться Фукс. Куда он пошел?
В ванную? Но, судя по всему, вода там журчала в полном одиночестве. В таком случае… не пошел ли он к воробью? Неизвестно откуда это пришло мне в голову, по сразу показалось вполне возможным, он мог пойти, его заинтересовал воробей, кусты он осматривал явно в поисках каких-нибудь следов, его рыжая флегматичная физиономия идеально подходила для такого расследования, это было похоже на него… сопоставлять, анализировать, кто повесил, зачем повесил… ба, может быть, он и дом этот выбрал из-за повешенного воробья (эта мысль была уже несколько надуманной, но как вспомогательная удерживалась где-то на втором плане), хотя достаточно уже того, что он проснулся или, возможно, вообще не спал, его разобрало любопытство, и вот он встал, пошел… Зачем? Уточнить какую-то деталь? Осмотреться на месте ночью? Поиграть в детектива?… Я готов был в это поверить. Я все более и более готов был в это поверить. В конце концов, это не могло мне повредить, но я предпочел бы, чтобы наше пребывание у Войтысов не начиналось с подобных выходок, с другой стороны, меня немного раздражало, что воробей снова выходит на первый план, путает нам карты и пыжится, задирает хвост, претендует на большее, чем заслуживает, – и если этот придурок действительно пошел к нему, то воробей превращался в очень важную персону, принимающую визиты! Я усмехнулся. Но что теперь делать-то? Опять ложиться в кровать мне не хотелось, поэтому я надел брюки, приоткрыл дверь в коридор и высунул голову. Пусто и прохладно, слева, где начиналась лестница, темнота бледнела, там было маленькое оконце, я прислушайся, но ничего не услышал… И вышел в коридор, однако мне это как-то не понравилось: недавно он потихоньку выходил, теперь я потихоньку выхожу… в сумме эти наши выходы выглядели не столь уж невинно… Покидая комнату, я мысленно пытался себе Представить пространство дома, соединения комнат, комбинации стен, прихожих, переходов, мебели и даже обитателей дома… обо всем этом я не знал, мог только догадываться.
А находился я в коридоре чужого дома, ночью, в одной рубашке и брюках, – что вскользь намекало ^а чувственность, подобно выскальзывающему выверту на Катасиной губе… где она спала? Спала? Стоило мне задать себе этот вопрос, и сразу коридор превратился в дорогу к ней, по которой я двинулся, ночью, босиком, в одной рубашке и брюках, а ее скользкогубый выверт, слегка, чуть-чуть змеиный, в сочетании с моей отверженностью, холодной, неприязненной отброшенностью теми, из Варшавы, подтолкнул меня холодно к ее свинству, которое было где-то здесь, в спящем доме… Я сделал несколько шагов, дошел до лестницы и выглянул в маленькое оконце, единственное в коридоре, которое выходило на другую сторону дома, противоположную дороге и воробью, на огромное пространство, окруженное стеной и освещенное тучами и роями звезд, где виднелся; такой же садик с посыпанными гравием дорожками и чахлыми деревьями, переходящий в глубине в пустырь с кучей кирпича и сараем… Слева, прямо у дома, было нечто вроде пристройки, кухни или мыльни, может, и Катася баюкала там свои шаловливые губки…
Небывалая звездность безлунного неба, в звездных роях выделялись созвездия, некоторые из них я знал: Большая Медведица, Малая Медведица – и находил на небе, но другие, мне неизвестные, также прорисовывались, как бы вписанные в координаты основных звезд, я пытался провести линии, образующие фигуры… и это расчленение, попытка составить карту внезапно настолько меня утомила, что я обратился к саду, но и здесь меня замучила множественность мира: труба, желоб, излом водостока, карниз стены, деревце – и многообразие элементов в более сложных комбинациях, например, изгиб и развилка дорожки, ритм теней… и я невольно тоже начал выискивать здесь фигуры, сочетания, схемы, чего мне так не хотелось, но я раздражался, мучился, изощрялся до тех пор, пока не понял, что притягательность и, как еще там, пленительность для меня этих элементов таится в их «за» или «вовне», в том, что один элемент находится «за» другим, желоб за трубой, стена за углом кухни, как… как… как… Катасины губы за губками Лены, когда Катася после ужина пододвигала пепельницу с проволочной сеткой, наклоняясь над Леной, опуская выскальзывающие губы и приближая их… Ошеломление мое было все же чрезмерным, я вообще склонен к аффектации, к тому же созвездия, эта Большая Медведица и т. п., навязывали мне нечто мучительно-умственное, и я подумал «что? губки вместе?», причем меня особенно поражало то, что эти губы, и той, и другой» теперь, в воображении, в памяти соединялись более очевидно, чем тогда, за столом, я даже потряс головой, чтобы вытрясти из себя это видение, но от этого связь губ Лены с губами Катаси стала еще заметнее, и тут я усмехнулся, ведь вывернутое Катасино распутство, ее соскальзывание в свинство не имело ничего, ну ничего общего со свежим открытым ротиком и по-девичьи сжатыми губками Лены, разве только одно «соотносилось» с другим – как на карте – как на карте один город соотносится с другим городом – карта вообще втемяшилась мне в голову, карта звездного неба или там обычная карта с городами и т. п. Эта связь, собственно, и связью-то не была, просто одни губы рассматривались относительно других губ, в смысле, например, расстояния между ними, направления, взаиморасположения… и ничего больше… хотя факт остается фактом, теперь, высчитывая вероятность того, что губы Катаси окажутся где-то вблизи кухни (если она там спала), я одновременно соображал, где, с какой стороны, на каком расстоянии от них могут находиться губки Лены.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19