Серым днем,когда вашей спины настичь
даже тень не в силах,и на исходе деньги,
в городе,где как ни темней кирпич,
молоко будет вечно белеть на сырой ступеньке,
можно,глядя в газету,столкнуться со
статьей о прохожем,попавшим под колесо,
и только найдя абзац о том,как скорбит родня,
с облегченьем подумать: "не про меня".
IV
Эти слова мне диктовала не
любовь,и не Муза,но потерявший скорость
звука пытливый бесцветный голос.
Я отвечал,лежа лицом к стене.
"Как ты жил в эти годы ?"-"Как буква "г" в "ого".
"Опиши свои чувства".-"Смущался дороговизны".
"Что ты любишь на свете сильнее всего ?"
-"Реки и улицы - длинные вещи жизни".
"Вспоминаешь о прошлом ?"-"Помню,была зима.
Я катался на санках,меня продуло".
"Ты боишься смерти ?"-"Нет,это та же тьма.
Но,привыкнув к ней,не различишь в ней стула".
V
Воздух живет той жизнью,которой нам не дано
уразуметь;живет своей голубою
ветренной жизнью,начинаясь над головою
и нигде не кончаясь.Взглянув в окно,
видишь шпили и трубы,кровлю,ее свинец,
это начало большого сырого мира,
где мостовая,которая нас вскормила,
собой представляет его конец
преждевременный.Брезжит рассвет.Проезжает почта.
Больше не во что верить,опричь того,что
покуда есть правый берег у Темзы,есть
левый берег у Темзы.Это - благая весть.
VI
Город Лондон прекрасен,в нем всюду идут часы.
Сердце может только отстать от Большого Бена.
Темза катится к морю,разбухшая,точно вена,
и буксиры в Челси дерут басы.
Город Лондон прекрасен.Если не ввысь,то вширь
он раскинулся вниз по реке как нельзя безбрежней.
И когда в нем спишь,номера телефонов прежней
и бегущей жизни,сливаясь,дают цифирь
астрономической масти.И палец,вращая диск
зимней Луны,обретает бесцветный писк
"занято",и этот звук во много
раз неизбежней,чем голос Бога.
* * *
Мне говорят,что нужно уезжать.
Да-да.Благодарю.Я собираюсь.
Да-да.Я понимаю.Провожать
не следует.Да,я не потеряюсь.
Ах,что вы говорите - дальний путь.
Какой-нибудь ближайший полустанок.
Ах,нет,не беспокойтесь.Как-нибудь.
Я вовсе налегке.Без чемоданов.
Да-да.Пора идти.Благодарю.
Да-да.Пора.И каждый понимает.
Безрадостную зимнюю зарю
над родиной деревья поднимают.
Все кончено.Не стану возражать.
Ладони бы пожать - и до свиданья.
Я выздоровел.Нужно уезжать.
Да-да.Благодарю за расставанье.
Вези меня по родине,такси.
Как-будто бы я адрес забываю.
В умолкшие поля меня неси.
Я,знаешь ли,с отчизны выбываю.
Как-будто бы я адрес позабыл:
к окошку запотевшему приникну
и над рекой,которую любил,
я расплачусь и лодочника крикну.
( Все кончено.Теперь я не спешу.
Езжай назад спокойно,ради Бога.
Я в небо погляжу и подышу
холодным ветром берега другого.)
Ну,вот и долгожданный переезд.
Кати назад,не чувствуя печали.
Когда войдешь на родине в под-езд,
я к берегу пологому причалю.
* * *
Все чуждо в доме новому жильцу,
поспешный взгляд скользит по всем предметам,
чьи тени так пришельцу не к лицу,
что сами слишком мучаются этим.
Но дом не хочет больше пустовать.
И,как бы за нехваткой той отваги,
замок,не в состояньи узнавать,
один сопротивляется во мраке.
Да,сходства нет меж нынешним и тем,
кто внес сюда шкафы и стол,и думал,
что больше не покинет этих стен,
но должен был уйти;ушел и умер.
Ничем уж их нельзя соединить:
чертой лица,характером,надломом.
Но между ними существует нить,
обычно именуемая домом.
Обоз
Скрип телег тем сильней,
чем больше вокруг теней.
Сильней,чем дальше они
от колючей стерни.
Из колеи в колею
дерут они глотку свою
тем громче,чем дальше луг,
чем гуще листва вокруг.
Вершина голой ольхи
и желтых берез верхи
видят,уняв озноб,
как смотрит связанный сноп
в чистый небесный свод.
Опять коряга,и вот
деревья слышат не птиц,
а скрип деревянных спиц
и громкую брань возниц.
1964
* * *
Топилась печь.Огонь дрожал во тьме.
Древесные угли чуть-чуть искрились.
Но мысли о зиме,о всей зиме,
каким-то странным образом роились.
Какой печалью нужно обладать,
чтоб вместо парка,что за три квартала,
пейзаж неясный долго вспоминать,
но знать,что больше нет его;не стало.
Да,понимать,что все пришло к концу
тому назад едва ль не за два века,
- но мыслями блуждать в ночном лесу
и все не слышать стука дровосека.
Стоят стволы,стоят кусты в ночи,
вдали холмы лежат во тьме угрюмой.
Луна горит,как весь огонь в печи,
и жжет стволы.Но только нет в ней шума.

К садовой ограде
Снег в сумерках кружит,кружит.
Под лампочкой дворовой тлеет.
В развилке дерева лежит.
На ветке сломанной белеет.
Не то,чтобы бело-светло.
Но кажется (почти волнуя
ограду) у ствола нутро
появится,кору минуя.
По срубленной давно сосне
она ту правду изучает,
что неспособность к белизне
ее от сада отлучает.
Что белый свет - внутри него.
Но,чуть не трескаясь от стужи,
почти не чувствуя того,
что снег покрыл ее снаружи.
Но все-таки безжизнен вид.
Мертвеет озеро пустое.
Их только камень оживит
своей подспудной краснотою.
Окна
Дом на отшибе сдерживает грязь,
растущую в пространстве одиноком,
с которым он поддерживает связь
посредством дыма и посредством окон.
Глядят шкафы на хлюпающий сад,
от страха створки мысленно сужают.
Три лампы настороженно висят,
но стекла ничего не выражают.
Хоть,может быть,и это вещество
способно на сочувствие к предметам,
они совсем не зеркало того,
что чудится шкафам и табуретам.
И только с наступленьем темноты
они в какой-то мере сообщают
армаде наступающей воды,
что комнаты борьбы не прекращают;
что ей торжествовать причины нет,
хотя бы все крыльцо заняли лужи;
что здесь,в дому,еще сверкает свет,
хотя темно,совсем темно снаружи...
-но не тогда,когда молчун,старик,
во сне он видит при погасшем свете
окрестный мир,который в этот миг
плывет в его опущенные веки.
* * *
Колесник умер,бондарь
уехал в Архангельск к жене,
и как бык,бушует январь
им вослед на гумне.
А спаситель бадей
стоит меж чужих людей
и слышит вокруг
только шуршанье брюк.
Тут от взглядов косых
горячо,как укол,
сбивается русский язык,
бормоча в протокол.
А безвестный Гефест
глядит,как прошил окрест
снежную гладь канвой
вологодский конвой.
По выходе из тюрьмы,
он в деревне лесной,
в арьергарде зимы,
чинит бочки весной.
И в овале бадьи
видит лицо судьи
Савельевой и тайком
в лоб стучит молотком.
1964
* * *
Садовник в ватнике,как дрозд,
по лестнице на ветку влез,
тем самым перекинув мост
к пернатым от двуногих здесь.
Но,вместо щебетанья,вдруг,
в лопатках возбуждая дрожь,
раздался характерный звук:
звук трения ножа о нож.
Вот в этом-то у певчих птиц
с двуногими и весь разрыв
( не меньший,чем в строеньи лиц ),
что ножницы,как клюв,раскрыв,

На дереве в разгар зимы,
скрипим,а не поем как раз.
Не слишком ли отстали мы
от тех,кто "отстает от нас" ?
Помножив краткость бытия
на гнездышки и забытье
при пеньи,полагаю я,
мы место уточним свое.
18.1.1964
Загадка ангелу
М.Б.

Мир одеял разрушен сном.
Но в чьем-то напряженном взоре
маячит в сумраке ночном
окном разрезанное море.
Висит в кустах аэростат,
две лодки тонут в разговорах,
что туфли в комнате блестят,
но устрицам не давят створок.
Подушку обхватив,рука
сползает по столбам отвесным,
вторгаясь в эти облака
своим косноязычным жестом.
О камень порванный чулок,
изогнутый впотьмах,как лебедь,
раструбом смотрит в потолок,
как-будто почерневший невод.

Два моря с помощью стены,
при помощи неясной мысли,
здесь как-то так разделены,
что тени в темноте повисли
пустыми в этой глубине,
но все же ожидают всплытья
от пущенной сквозь крест в окне,
связующей и обе нити.
Звезда желтеет на волне,
маячат неподвижно лодки.
Лишь крест вращается в окне
подобием простой лебедки.
К поверхности из двух пустот
два невода ползут отвесно,
надеясь:крест перенесет
и опустит в другое место.
Так тихо,что не слышно слов,
что кажется окну пустому:
надежда на большой улов
сильней,чем неподвижность дома.
И вот уж в темноте ночной
окну с его сияньем лунным
две грядки кажутся волной,
а куст перед крыльцом - буруном.
Но дом недвижен,и забор
во тьму ныряет поплавками,
и воткнутый в крыльцо топор
один следит за топляками.
Часы стрекочут.Вдалеке
ворчаньем заглушает катер,
как давит устрицы в песке
ногой бесплатной наблюдатель.
Два глаза источают крик.
Лишь веки,издавая шорох,
во мраке защищают их
собою наподобье створок.
Как долго эту боль топить,
захлестывать моторной речью,
чтоб дать ей оспой проступить
на теплой белизне предплечья.
Как долго? До утра? Едва ль.
И ветер паутину гонит,
из веток щавеля вуаль,
где глаз аэростата тонет.
Сеть выбрана,в кустах удод
свистком предупреждает кражу,
и молча замирает тот,
кто бродит в темноте по пляжу.
1964
Определение поэзии
памяти Федерико Гарсия Лорки
Существует своего рода легенда,
что перед расстрелом он увидел,
как над головами солдат поднима-
ется солнце.И тогда он произнес:
"А все-таки восходит солнце..."
Возможно,это было началом стихо-
творения.
Запоминать пейзажи
за окнами в комнатах
женщин,
за окнами в квартирах
родственников,
за окнами в кабинетах
сотрудников.
Запоминать пейзажи
за могилами единоверцев.
Запоминать пейзажи,
как медленно опускается снег,
когда нас призывают к любви.
Запоминать небо,
лежащее на мокром асфальте,
когда напоминают о любви к ближнему.
Запоминать,
как сползающие по стеклу
мутные потоки дождя,
искажают пропорции зданий,
когда нам объясняют,что мы должны
делать.
Запоминать,
как над бесприютной землею
простирает последние прямые руки
крест.
Лунной ночью
запоминать длинную тень,
отброшенную деревом или человеком.
Лунной ночью
запоминать тяжелые речные волны,
блестящие,словно складки поношенных
брюк.
А на рассвете
запоминать белую дорогу,
с которой сворачивают конвоиры,
запоминать,
как восходит солнце
над чужими затылками конвоиров.

С грустью и нежностью
А.Горбунову
На ужин вновь была лапша,и ты,
Мицкевич,отодвинув миску,
сказал,что обойдешься без еды.
Поэтому и я без риску
медбрату показаться бунтарем,
последовал чуть позже за тобою
в уборную,где пробыл до отбоя.
"Февраль всегда идет за январем.
А дальше март".Обрывки разговоров.
Сиянье кафеля,фарфора,
вода звенела хрусталем.
Мицкевич лег,в оранжевый волчок
уставив свой невидящий зрачок.
( А может - там судьба ему видна ).
Бабанов в коридор медбрата вызвал.
Я замер возле темного окна,
и за спиною грохал телевизор.
"Смтри-ка,Горбунов,какой там хвост."
"А глаз какой"."А видишь,там нарост,
над плавником ?""Похоже на нарыв."
Так в феврале мы,рты раскрыв,
таращились в окно на звездных рыб,
сдвигая лысоватые затылки,
в том месте,где мокрота на полу.
Где рыбу подают порой к столу,
но к рыбе не дают ножа и вилки.
1964
* * *
Прощай,
позабудь
и не обессудь.
А письма сожги...
Как мост.
Да будет мужественен
твой путь,
да будет он прям
и прост.
Да будет во мгле
для тебя гореть
звездная мишура,
да будет надежда
ладони греть
у твоего костра.
Да будут метели,
снега,дожди
и бешенный рев огня,
да будет удач
у тебя впереди
больше,чем у меня.
Да будет могуч и
прекрасен бой,
гремящий в твоей груди.
Я счастлив за тех,
которым с тобой,
может быть,по пути.
Художник
Он верил в свой череп.
Верил.
Ему кричали:
"Нелепо !"
Но падали стены.
Череп,
Оказывается,был крепок.
Он думал:
За стенами - чисто.
Он думал,
что дальше - просто.
...Он спасся от самоубийства
скверными папиросами.
И начал бродить по селам,
По шляхам,
желтым и длинным;
Он писал для костелов
Иуду и Магдалину.
И это было искусство.
А после в дорожной пыли
Его
Чумаки сивоусые
Как надо похоронили.
Молитвы над ним не читались,
Так
Забросали глиной...
Но на земле остались
Иуды и Магдалины !
Стихи под эпиграфом
"То,что дозволено Юпитеру,
не дозволено быку..."
Каждый перед богом
наг.
Жалок,
наг
и убог.
В каждой музыке
Бах,
В каждом из нас
Бог.
Ибо вечность -
богам.
Бренность -
удел быков...
Богово станет
нам
Сумерками богов.
И надо небом
рискнуть,
И,может быть,
невпопад.
Еще нас не раз
распнут
И скажут потом:
распад.
И мы завоем от
ран,
Потом
взалкаем даров ...
У каждого свой
храм.
И каждому свой
гроб.
Юродствуй,
воруй,
молись !
Будь одинок,
как перст !..
...Словно быкам -
хлыст,
Вечен богам
крест.

1 8 6 7
В ночном саду под гроздью зреющего манго
Максимилиан танцует то,что станет танго.
Тень возвращается подобьем бумеранга,
температура,как под мышкой,тридцать шесть.
Мелькает белая жилетная подкладка.
Мулатка тает от любви,как шоколадка,
в мужском обьятии посапывая сладко.
Где надо - гладко,где надо - шерсть.
В ночной тиши под сенью девственного леса
Хуарес,действуя как двигатель прогресса,
забывшим начисто,как выглядят два песо,
пеонам новые винтовки выдает.
Затворы клацают;в расчерченной на клетки
Хуарес ведомости делает отметки.
И попугай весьма тропической расцветки
сидит на ветке и так поет :
Презренье к ближнему у нюхающих розы
пускай не лучше,но честней гражданской позы.
И то,и это порждает кровь и слезы.
Тем паче в тропиках у нас,где смерть,увы,

распространяется,как мухами - зараза,
иль как в кафе удачно брошенная фраза,
и где у черепа в кустах всегда три глаза,
и в каждом - пышный пучок травы.
* * *
...И при слове "грядущее" из русского языка
выбегают черные мыши и всей оравой
отгрызают от лакомого куска
памяти,что твой сыр дырявый.
После стольких лет уже безразлично,что
или кто стоит у окна за шторой,
и в мозгу раздается не земное "до",
но ее шуршание.Жизнь,которой
как дареной вещи,не смотрят в пасть,
обнажает зубы при каждой встрече.
От всего человека нам остается часть
речи.Часть речи вообще.Часть речи.
На смерть Жукова
Вижу колонны замерших звуков,
гроб на лафете,лошади круп.
Ветер сюда не доносит мне звуков
русских военных плачущих труб.
Вижу в регалиях убранный труп :
в смерть уезжает пламенный Жуков.
Воин,пред коим многие пали
стены,хоть меч был вражьих тупей,
блеском маневра о Ганнибале
напоминавший средь волжских степей.
Кончивший дни свои глухо в опале,
как Велизарий или Помпей.
Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую ! Что ж,горевал ?
Вспомнил ли их,умирающий в штатской
белой кровати ? Полный провал.
Что он ответит,встретившись в адской
области с ними ? "Я воевал ".
К правому делу Жуков десницы
больше уже не приложит в бою.
Спи ! У истории русской страницы
хватит для тех,кто в пехотном строю
смело входили в чужие столицы,
но возвращались в страхе в свою.
Маршал ! Поглотит алчная Лета
эти слова и твои прахоря.
Все же прими - жалкая лепта
Родину спасшему,вслух говоря.
Бей,барабан и военная флейта
громко свисти на манер снегиря.
* * *
Я не то что схожу с ума,но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь,и день потерян.
Поскорей бы что ли,пришла зима и занесла все это-
города,человеков,но для начала - зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу,покамест остатки года,
как собака,сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт.Свобода-
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и хотя твой мозг перекручен,как рог у барана,
ничего не каплет из голубого глаза.
1975
* * *
Проходя мимо театра Акимова,
Голодным взглядом витрины окидывая,
выделяя слюну пресную,
Я замышляю написать пьесу.
Во славу нашей социалистической добродетели,
Побеждающей на фоне современной мебели.
Левую пьесу рукою правой
Я накропаю довольно скоро,
А товарищ Акимов ее поставит,
Соответственно ее сначала оформив.
И я,боже мой,получу деньги.
И все тогда пойдет по-другому.
И бороду сбрив,я войду по ступеням
В театр... в третий зал гастронома.
* * *
Сад громоздит листву и
не выдает вас зною.
( Я знал,что я существую,
пока ты была со мною. )
Площадь.Фонтан с рябою
нимфою.Скаты кровель.
( Покуда я был с тобою,
я видел все вещи в профиль. )
Райские кущи с адом
голосов за стеною.
( Кто был все время рядом,
пока ты была со мною ? )
Ночь с багровой луною,
как сургуч на конверте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59