Пусть ее дочь выглядит сущим ребенком, а в Хаконе уже проснулся мужчина, не важно. Сделав над собой усилие, женщина выкинула из головы лишние мысли. Роль заботливой матери сейчас неуместна.
Хакон говорил о своем отце, как хороший сын должен говорить о родителе — с уважением, почтением и любовью — хотя, здраво рассуждая, какая тут может быть любовь, юноша не знал Харальда и вряд ли помнил, как тот выглядел. Он говорил о Харфагере, как о великом человеке, хорошем вожде, мудром конунге, и все слушали Воспитанника Адальстейна в молчании. Не в том мрачном молчании, которое означает осуждение и отсутствие внутреннего согласия между выходцами из разных областей, а в молчании заинтересованном. В молчании одобрительном.
От рассуждений об отце сын быстро перешел к сути дела. Он предложил бондам передать ему сан конунга всего Нордвегр на основании того, что Эйрик — наследник Прекрасноволосого — плохой правитель, и его надо заменить. Просил он и о том, чтоб бонды оказали ему поддержку и помогли удержать новый сан и отстоять кресло конунга от посягательств Кровавой Секиры.
— Когда я стану конунгом, — тут же заявил он, — намерен твердо придерживаться старых традиций.
— Это каких же? — крикнул кто-то из толпы. — Намерен ли ты поддерживать старую веру? Говорят, ты в Англии стал верным последователем Белого Бога и носишь крест.
«Держись, мальчик», — подумала Хильдрид. Ей и самой стало интересно, что победит в юноше — христианское благочестие, требующее, чтоб он с места в карьер бросился защищать свою веру во всеуслышание, или здравый смысл. Сделав шаг вбок, чтоб видеть лицо Хакона, она заметила, что мускулы его лица, полускрытого прядями волос, которые ветер сдул ему на лицо, лишь слегка дрогнули. Молодой воин сделал вид, что не услышал.
— Древние традиции говорят, что земля, принадлежащая роду, должна и впредь принадлежать ему, что бы ни случилось, если, конечно, семья способна обработать свой надел. Каждый, кто обрабатывает землю, имеет право владеть ею, — Хакон поднял руку. — Я клянусь, что раз старый закон говорит об этом, то я сделаю все, чтоб именно так и было. Каждая семья будет владеть своей отчиной, а ежели таковая была у нее отнята людьми моего брата, то будет возвращена!
Глаза бондов вспыхнули, и, как только Хакон закончил, огромная толпа разразилась приветственными криками.
Для любого земледельца, в каких бы краях он ни жил, нет ничего более священного, чем своя земля, которую поливали потом его предки, с которой собирал урожай его дед, на которой он вырос и учился обращаться с плугом. Конечно, боги тоже важны, но ни Тор, ни Один, сколько их ни заклинай, не придут из Асгарда кормить семью бонда.
От криков и приветственных взмахов рук даже ветер, казалось, усилился, он набросился на Хакона, откинул с его лица волосы, взъерошил пряди. В один миг Воспитанник Адальстейна стал очень похож на отца, когда тот был еще юношей, только-только дал клятву не стричь и не чесать волос, пока Нордвегр не окажется у него в кулаке. Вряд ли кто-то помнил Харальда юнцом, но от его сына исходили такие волны властности, что все присутствующие тут же вспомнили о Прекрасноволосом. От изумления бонды примолкли, замер даже Сигурд, и старик-лагман. Законник, в отличие от многих и многих, помнил Харальда совсем молодым.
— В тебе возродился дух отца. В твоем лице Харальд помолодел, — сказал он Хакону. — Будь его достоин.
Слова лагмана, казалось, решили все колебания, если таковые еще оставались. Теперь уже каждый бонд, не слушая соседа, кричал, что Хакон Харальдсон должен быть конунгом, и еще для убедительности махал пудовым кулаком — кулаки у земледельцев тяжелые. Кто-то в толпе уже затеял драку, потому что ненароком чья-то рука встретилась с чужим носом, но на неподобающее развлечение никто не обращал внимания. У Нордвегр появился новый правитель, а это всегда повод выпить и повеселиться.
Хакон молча смотрел вниз, с холма, на беснующуюся толпу. Лицо у него было совсем взрослое, строгое, и не скажешь, что юноше всего пятнадцать лет. Впервые в жизни он встретил лицом к лицу настоящий триумф — вот, он своей рукой натянул крепкие вожжи, и толпа, как укрощенный жеребец, покорилась ему. Кликни он сейчас — и все присутствующие с радостью бросятся за ним куда угодно, хоть на Эйрика Кровавую Секиру, хоть на Харальда Синезубого, конунга Дании, хоть на Свитьот, где и вовсе пока нет конунга.
Воспитанник Адальстейна махнул рукой и пошел в толпу, сопровождаемый своими ярлами. Теперь уже ярлами, потому что и сам он спускался к подножию холма конунгом. Сигурд, который не ожидал никакого другого финала, незаметно давал знаки своим людям, чтоб катили бочонки с пивом и элем, чтоб несли приготовленное мясо, которое можно поджарить тут же, на угольях. Он знал, что, подвыпив, викинги и бонды любят давать пылкие клятвы — кто сколько врагов собирается зарубить, кто кого вызовет на поединок, кто сколько лет обязуется служить юному конунгу — и понимал, что, протрезвев, поневоле будут вынуждены держать данное слово. Тем более что клятва произнесена публично. А значит, распалившихся людей надо скорее напоить.
Можно было вынести из Хладира и других окрестных поместий столы, но зачем? Северянам не привыкать к пирам прямо под открытым небом. На пожухлой, огрубелой траве вокруг судебного холма разложили костры, и вокруг них сели люди. Из ворот поместий (Сигурд потом обещал за все заплатить) покатили бочки с пивом. В отдалении самые нетерпеливые викинги резали телят, свиней, домашних оленей, даже коней — в чем-то пир был ритуальным. Люди чествовали нового конунга, а, кроме того, готовились грядущей битве. Перед боем всегда лучше умаслить богов обильными возлияниями, побеседовать с ними. Женщины тащили пирующим огромные стопки ячменных лепешек — чтобы было куда класть ломти мяса. Первую лепешку с поклоном подали Хакону. Юного конунга усадили у подножия холма, а рядом сели его ярлы и Сигурд, хладирский управитель. Он прятал довольную улыбку в бороде — все получилось, как он и задумывал. Юноше он протянул огромный, окованный серебром рог, и когда пальцы Воспитанника Адальстейна сомкнулись на нем, самолично налил туда свежего пива.
— Из этого рога пил когда-то твой отец, чествуя богов, — сказал Сигурд, и легкая улыбка Хакона в один миг стала напряженной. — Он сам оковал турий рог «лунным металлом», сам вырезал изображения. Если бы Харальд не был великим конунгом, его бы знали, как великого мастера-коваля. Пей.
Несколько мгновений юный конунг смотрел на рог. На оковке были выпукло изображены фигурки богов — Одина с вороном, Тора с молотом, Тиу с рунической стрелой, Фригг с рунными камушками, Фрейра с органом плодородия размером чуть ли не с него самого, Фрейи с широким ожерельем на шее и кошкой у ног[16]…
Хакон вертел в руках рог, а вокруг постепенно смолкали крики и шум. Подняв голову, он обнаружил, что на него выжидательно смотрят все, кто сидит или стоит достаточно близко, чтоб видеть молодого правителя Нордвегр.
Воспитанник Адальстейна колебался еще несколько мгновений — окружающие терпеливо ждали, должно быть, считая, что он просит у богов удачи или мысленно беседует с отцом — потом пальцем левой руки торопливо сотворил крест у самого устья рога и выпил пиво залпом. Вернул рог Сигурду. Пирующие разразились приветственными криками — и благополучно свершившемуся обряду, и тому, что конунг, испив первый рог, как это и полагается, позволил повеселиться и другим.
Над огнем, истекая соком, повисли раскромсанные туши свиней, оленей и телят. Мясо — с кровью, с дымком, с одной стороны обугленное, а с другой еще сырое, но все равно вкуснейшее — доспевало быстро. Алчущие угощения мужчины отогнали женщин, которым от века предназначено готовить еду для себя и мужчин, и сами занялись мясом. Появилась каша в огромных горшках и похлебка с крупой, овощами и зеленью. Но все это было лишь закуской к основному угощению — мясу.
Накалывая на кончик ножа огромные ломти, Хильдрид перетаскивала мясо с подносов и блюд на ячменную лепешку на своем колене, а потом уже, чуть ли не на весу, рассекала куски на меньшие части. Предлагала поделиться с соседями.
— Ловко у тебя получается, Равнемерк, — сказал ей Гутхорм, сын Гутхорма, который сидел рядом. — Будто ты и в самом деле мужчина.
— Может, я уже и в самом деле мужчина? — вяло отозвалась женщина.
— Дурная шутка, — огрызнулся он. — Каждый человек находится на своем месте, которое ни лучше и не хуже, чем все другие. У каждого места свои достоинства.
Дочь Гуннара отвернулась от него, чувствуя, что продолжение разговора приведет к ссоре. А ссора во время пира в честь нового конунга — это неуважение к новому конунгу.
Хакон какое-то время лакомился молодой свининой, запивая ее отличным пивом и заедая кусками горячей лепешки, которую рабыни и юные девушки, дочери бондов, строящие глазки молодым викингам и самому конунгу, жарили рядышком, на накаленной в огне каменной плите. Особого веселья его лицо не выражало, хотя, казалось бы, желаемое уже на расстоянии вытянутой руки, и все идет прекрасно. Вскоре пирующие разошлись окончательно, стали петь и что-то обсуждать, да в голос, и подняли такой шум, что над священной рощей (а она, как водится, была насажена не так далеко от судебного холма) с тревожным карканьем поднялись стаи ворон. Бонды и викинги повскакивали с мест:
— Один предрекает тебе удачу, конунг![17] — закричали они.
Хакон криво улыбнулся и кивнул.
Он дождался, пока веселье снова вошло в накатанную колею, незаметно встал и покинул праздник. Вряд ли кто-то заметил его уход, а если кто и обратил внимание, то, должно быть, решил, что юный правитель решил проветриться. Помедлив, Хильдрид положила на траву рог, который ей принесли для пива, тоже поднялась и последовала за Воспитанником Адальстейна. На ее уход уж и вовсе никто не посмотрел.
Дочь Гуннара нашла Хакона на берегу. Он сидел на краю плоского валуна и смотрел на корабли, замершие в неподвижности в стороне от линии прибоя. Море казалось темным, но на берегу по ночам гораздо светлее, чем в лесу или даже в горах. Светлые летние ночи миновали, приближался праздник Осеннего равноденствия, а после него начиналась подготовка к зиме и празднованию «Зимней ночи». На юге, в Британии тот же праздник назывался по-кельтски, Самайном, но, по сути, это было одно и то же, и праздновалось одинаково. «Зимней ночью» для скандинавов заканчивался старый год и начинался новый.
Воспитанник Адальстейна сидел совершенно неподвижно, и несколько мгновений Хильдрид ждала в отдалении, не зная, стоит ли мешать ему. Потом все-таки подошла.
Хакон медленно повернул к ней голову. Сделал рукой приглашающий жест. Женщина присела рядом, на край валуна.
— Неужели тебе не в радость этот праздник? — спросил он.
— В радость. Но я не слишком-то люблю праздники, — она покосилась на юного конунга. — Я не хочу мешать.
— Ты не мешаешь, — Хакон усмехнулся. — Ты даешь мудрые советы.
— Я даю советы лишь тогда, когда меня спрашивают.
— Я спрашиваю.
Дочь Гуннара смотрела на драккары. Их не утаскивали далеко от берега, понимая, что не далее, чем через неделю, вновь спустят на воду и отправятся в путь. Отложить встречу с Эйриком на год вряд ли удастся. Она улыбнулась. Ни ей, ни воинам, ни кораблям не привыкать. А с Кровавой Секирой она с удовольствием будет биться даже зимой, по пояс в снегу.
— Тебя что-то беспокоит?
Воспитанник Адальстейна долго молчал. В полутьме ночи его лицо казалось смертельно-бледным.
— Я не знаю, надо ли об этом говорить, — нехотя сказал он. — Наверное, об этом мне лучше поговорить со священником. Я поступил дурно. Мне следовало прямо ответить на вопрос, который задал тот крестьянин. Нельзя было уходить от ответа.
Хильдрид с недоумением взглянула на собеседника. Хакон пояснил:
— Он спросил меня, буду ли я почитать старых богов. Я не ответил «нет». Я сделал вид, что не слышал. Я заговорил о другом, — он обхватил голову руками, и женщина с удивлением поняла, что он всерьез. Эти раскаянье и горечь были неподдельны. — Я должен был сказать прямо, что Бог один, и только ему я буду служить.
Она помолчала, рассматривая его кулаки, лежащие на коленях, стиснутые настолько сильно, что они, казалось, даже не побелели, а посинели. Дочь Гуннара знала, конечно, что Воспитанник Адальстейна был крещен по настоянию своего опекуна, и при дворе считался добрым христианином — посещал церковь почти каждое воскресенье, совершал все необходимые таинства… Хильдрид знала об этом лишь потому, что была по-женски любопытна, а еще потому, что вера христиан всегда интересовала ее. С тех пор, как однажды на торгу она увидела вырезанное из кости распятие, женщина пыталась понять — почему христиане изображали своего Бога не могучим, вооруженным и устрашающим, не мудрым и великим — а страдающим. Не страх ты испытывал, когда смотрел на распятие, не уважение или преклонение, а жалость. Что же это за чувство к Богу?
— Я не слишком много знаю о твоей вере, — осторожно начала женщина. — Вопрос можно задать?
— Конечно.
— Ты считаешь, что так уж необходимо было говорить о своем боге именно сегодня?
Хакон медленно повернул к ней голову.
— То есть? Я не понимаю… — сказал он. — Разве можно думать избирательно? Избирательно верить? Сегодня так, завтра иначе?
— Речь не о том, чтоб думать, а о том, чтоб говорить. Думают и верят незримо. На тинге нужно беседовать о делах, как ты и делал — о земле, о сане конунга. Споры о богах на тинге неуместны. И ты правильно поступил, что не обратил внимания на неуместный вопрос.
Воспитанник Адальстейна покачал головой.
— Добрый христианин всюду должен нести свет веры. И никогда не отрекаться от Бога, даже если ему грозит смерть. И тогда удостоится он венца праведника после смерти. И попадет в рай.
Хильдрид слушала с недоумением.
— Ты конунг, — ответила она. — Конунг, а не бритоголовый священник. Пусть они читают свои проповеди. Ты должен заботиться о земле и о народе.
— Разве забота о людских душах — не забота о народе?
— Все так. Но ты же веришь, что будешь лучшим конунгом, чем Эйрик. Потому, ради общего блага, тебе надо добиться этого сана. Ты его добился. Теперь его надо удержать. А уж потом, когда твоя власть будет устойчива, ты сможешь рассказать всем о своем боге. И если он так хорош, то люди поверят в него, как готовы сейчас идти за тобой в битву, — женщина улыбнулась. — А если ты не укрепишь власть, то и увлечь за собой навстречу новому богу не сможешь никого. Разве не так?
Он смотрел в ее улыбающиеся глаза и поневоле заулыбался сам.
— Ты очень мудрая женщина, Хильдрид Гуннарсдоттер. Ты умеешь убедить человека в чем угодно.
— В том, что противоречит здравому смыслу, я убедить не могу.
— Как жаль, что ты не христианка.
— Разве так важно, в кого я верю? Главное — характер, поступки… Надежность.
— Если благие душевные черты осиянны истинной верой, они вдвойне ценны… Впрочем, это неважно, — он подобрал горсть камушков и стал с размаху кидать в воду. Полоса прибоя была далековато, и до нее долетали не все камушки. — Ты совершенно права. Я одолею Эйрика, укреплюсь в Нордвегр, и тогда смогу сделать христианской всю страну. Я низвергну идолов, и над моей родиной так же, как над Британией, воссияет крест.
— Никого нельзя принудить к вере, — сказала Хильдрид, вставая. — Только это и стоит помнить… Идем, конунг. Люди будут удивляться, куда ты пропал. Ведь это твой пир.
Впрочем, недолгого отсутствия Хакона никто не заметил. Все были слишком увлечены пивом и лакомым мясом — на вертеле и накаленных камнях готовили уже второго жеребца. Юный правитель повеселел, с большим удовольствием пригубливал рог, который наполнял для него Гутхорм, а когда и сам Сигурд. Но когда один из викингов протянул ему только что испеченную конскую печень — особое блюдо, значимый кусок — слегка поморщился и отказался.
Викинги удивились, но настаивать не собирались. Потом начались танцы и песни. При Хладире, конечно, как и раньше, жило несколько приличных скальдов и, по крайней мере, один очень хороший. Все они считали своим долгом спеть новому конунгу хоть одну драпу, сочиненную тут же, на празднике, а это, как всегда, давало повод к соперничеству и состязанию, в котором в качестве судей с удовольствием принимали участие все присутствующие. Хильдрид, сидевшая неподалеку от Воспитанника Адальстейна, сперва не поняла, почему при первых звуках голоса скальда на его лице отразилось искреннее недоумение, которое он, впрочем, попытался скрыть. А потом догадалась, в чем дело.
Юный правитель Нордвегр, конечно, знал родной язык достаточно, чтоб без труда общаться с соотечественниками. Да и то сказать, язык саксов не так уж далек от скандинавских наречий. Общение с выходцами из Области датского права и с викингами, служащими королю Мерсии, не позволяло Хакону забыть язык своего отца и своей матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
Хакон говорил о своем отце, как хороший сын должен говорить о родителе — с уважением, почтением и любовью — хотя, здраво рассуждая, какая тут может быть любовь, юноша не знал Харальда и вряд ли помнил, как тот выглядел. Он говорил о Харфагере, как о великом человеке, хорошем вожде, мудром конунге, и все слушали Воспитанника Адальстейна в молчании. Не в том мрачном молчании, которое означает осуждение и отсутствие внутреннего согласия между выходцами из разных областей, а в молчании заинтересованном. В молчании одобрительном.
От рассуждений об отце сын быстро перешел к сути дела. Он предложил бондам передать ему сан конунга всего Нордвегр на основании того, что Эйрик — наследник Прекрасноволосого — плохой правитель, и его надо заменить. Просил он и о том, чтоб бонды оказали ему поддержку и помогли удержать новый сан и отстоять кресло конунга от посягательств Кровавой Секиры.
— Когда я стану конунгом, — тут же заявил он, — намерен твердо придерживаться старых традиций.
— Это каких же? — крикнул кто-то из толпы. — Намерен ли ты поддерживать старую веру? Говорят, ты в Англии стал верным последователем Белого Бога и носишь крест.
«Держись, мальчик», — подумала Хильдрид. Ей и самой стало интересно, что победит в юноше — христианское благочестие, требующее, чтоб он с места в карьер бросился защищать свою веру во всеуслышание, или здравый смысл. Сделав шаг вбок, чтоб видеть лицо Хакона, она заметила, что мускулы его лица, полускрытого прядями волос, которые ветер сдул ему на лицо, лишь слегка дрогнули. Молодой воин сделал вид, что не услышал.
— Древние традиции говорят, что земля, принадлежащая роду, должна и впредь принадлежать ему, что бы ни случилось, если, конечно, семья способна обработать свой надел. Каждый, кто обрабатывает землю, имеет право владеть ею, — Хакон поднял руку. — Я клянусь, что раз старый закон говорит об этом, то я сделаю все, чтоб именно так и было. Каждая семья будет владеть своей отчиной, а ежели таковая была у нее отнята людьми моего брата, то будет возвращена!
Глаза бондов вспыхнули, и, как только Хакон закончил, огромная толпа разразилась приветственными криками.
Для любого земледельца, в каких бы краях он ни жил, нет ничего более священного, чем своя земля, которую поливали потом его предки, с которой собирал урожай его дед, на которой он вырос и учился обращаться с плугом. Конечно, боги тоже важны, но ни Тор, ни Один, сколько их ни заклинай, не придут из Асгарда кормить семью бонда.
От криков и приветственных взмахов рук даже ветер, казалось, усилился, он набросился на Хакона, откинул с его лица волосы, взъерошил пряди. В один миг Воспитанник Адальстейна стал очень похож на отца, когда тот был еще юношей, только-только дал клятву не стричь и не чесать волос, пока Нордвегр не окажется у него в кулаке. Вряд ли кто-то помнил Харальда юнцом, но от его сына исходили такие волны властности, что все присутствующие тут же вспомнили о Прекрасноволосом. От изумления бонды примолкли, замер даже Сигурд, и старик-лагман. Законник, в отличие от многих и многих, помнил Харальда совсем молодым.
— В тебе возродился дух отца. В твоем лице Харальд помолодел, — сказал он Хакону. — Будь его достоин.
Слова лагмана, казалось, решили все колебания, если таковые еще оставались. Теперь уже каждый бонд, не слушая соседа, кричал, что Хакон Харальдсон должен быть конунгом, и еще для убедительности махал пудовым кулаком — кулаки у земледельцев тяжелые. Кто-то в толпе уже затеял драку, потому что ненароком чья-то рука встретилась с чужим носом, но на неподобающее развлечение никто не обращал внимания. У Нордвегр появился новый правитель, а это всегда повод выпить и повеселиться.
Хакон молча смотрел вниз, с холма, на беснующуюся толпу. Лицо у него было совсем взрослое, строгое, и не скажешь, что юноше всего пятнадцать лет. Впервые в жизни он встретил лицом к лицу настоящий триумф — вот, он своей рукой натянул крепкие вожжи, и толпа, как укрощенный жеребец, покорилась ему. Кликни он сейчас — и все присутствующие с радостью бросятся за ним куда угодно, хоть на Эйрика Кровавую Секиру, хоть на Харальда Синезубого, конунга Дании, хоть на Свитьот, где и вовсе пока нет конунга.
Воспитанник Адальстейна махнул рукой и пошел в толпу, сопровождаемый своими ярлами. Теперь уже ярлами, потому что и сам он спускался к подножию холма конунгом. Сигурд, который не ожидал никакого другого финала, незаметно давал знаки своим людям, чтоб катили бочонки с пивом и элем, чтоб несли приготовленное мясо, которое можно поджарить тут же, на угольях. Он знал, что, подвыпив, викинги и бонды любят давать пылкие клятвы — кто сколько врагов собирается зарубить, кто кого вызовет на поединок, кто сколько лет обязуется служить юному конунгу — и понимал, что, протрезвев, поневоле будут вынуждены держать данное слово. Тем более что клятва произнесена публично. А значит, распалившихся людей надо скорее напоить.
Можно было вынести из Хладира и других окрестных поместий столы, но зачем? Северянам не привыкать к пирам прямо под открытым небом. На пожухлой, огрубелой траве вокруг судебного холма разложили костры, и вокруг них сели люди. Из ворот поместий (Сигурд потом обещал за все заплатить) покатили бочки с пивом. В отдалении самые нетерпеливые викинги резали телят, свиней, домашних оленей, даже коней — в чем-то пир был ритуальным. Люди чествовали нового конунга, а, кроме того, готовились грядущей битве. Перед боем всегда лучше умаслить богов обильными возлияниями, побеседовать с ними. Женщины тащили пирующим огромные стопки ячменных лепешек — чтобы было куда класть ломти мяса. Первую лепешку с поклоном подали Хакону. Юного конунга усадили у подножия холма, а рядом сели его ярлы и Сигурд, хладирский управитель. Он прятал довольную улыбку в бороде — все получилось, как он и задумывал. Юноше он протянул огромный, окованный серебром рог, и когда пальцы Воспитанника Адальстейна сомкнулись на нем, самолично налил туда свежего пива.
— Из этого рога пил когда-то твой отец, чествуя богов, — сказал Сигурд, и легкая улыбка Хакона в один миг стала напряженной. — Он сам оковал турий рог «лунным металлом», сам вырезал изображения. Если бы Харальд не был великим конунгом, его бы знали, как великого мастера-коваля. Пей.
Несколько мгновений юный конунг смотрел на рог. На оковке были выпукло изображены фигурки богов — Одина с вороном, Тора с молотом, Тиу с рунической стрелой, Фригг с рунными камушками, Фрейра с органом плодородия размером чуть ли не с него самого, Фрейи с широким ожерельем на шее и кошкой у ног[16]…
Хакон вертел в руках рог, а вокруг постепенно смолкали крики и шум. Подняв голову, он обнаружил, что на него выжидательно смотрят все, кто сидит или стоит достаточно близко, чтоб видеть молодого правителя Нордвегр.
Воспитанник Адальстейна колебался еще несколько мгновений — окружающие терпеливо ждали, должно быть, считая, что он просит у богов удачи или мысленно беседует с отцом — потом пальцем левой руки торопливо сотворил крест у самого устья рога и выпил пиво залпом. Вернул рог Сигурду. Пирующие разразились приветственными криками — и благополучно свершившемуся обряду, и тому, что конунг, испив первый рог, как это и полагается, позволил повеселиться и другим.
Над огнем, истекая соком, повисли раскромсанные туши свиней, оленей и телят. Мясо — с кровью, с дымком, с одной стороны обугленное, а с другой еще сырое, но все равно вкуснейшее — доспевало быстро. Алчущие угощения мужчины отогнали женщин, которым от века предназначено готовить еду для себя и мужчин, и сами занялись мясом. Появилась каша в огромных горшках и похлебка с крупой, овощами и зеленью. Но все это было лишь закуской к основному угощению — мясу.
Накалывая на кончик ножа огромные ломти, Хильдрид перетаскивала мясо с подносов и блюд на ячменную лепешку на своем колене, а потом уже, чуть ли не на весу, рассекала куски на меньшие части. Предлагала поделиться с соседями.
— Ловко у тебя получается, Равнемерк, — сказал ей Гутхорм, сын Гутхорма, который сидел рядом. — Будто ты и в самом деле мужчина.
— Может, я уже и в самом деле мужчина? — вяло отозвалась женщина.
— Дурная шутка, — огрызнулся он. — Каждый человек находится на своем месте, которое ни лучше и не хуже, чем все другие. У каждого места свои достоинства.
Дочь Гуннара отвернулась от него, чувствуя, что продолжение разговора приведет к ссоре. А ссора во время пира в честь нового конунга — это неуважение к новому конунгу.
Хакон какое-то время лакомился молодой свининой, запивая ее отличным пивом и заедая кусками горячей лепешки, которую рабыни и юные девушки, дочери бондов, строящие глазки молодым викингам и самому конунгу, жарили рядышком, на накаленной в огне каменной плите. Особого веселья его лицо не выражало, хотя, казалось бы, желаемое уже на расстоянии вытянутой руки, и все идет прекрасно. Вскоре пирующие разошлись окончательно, стали петь и что-то обсуждать, да в голос, и подняли такой шум, что над священной рощей (а она, как водится, была насажена не так далеко от судебного холма) с тревожным карканьем поднялись стаи ворон. Бонды и викинги повскакивали с мест:
— Один предрекает тебе удачу, конунг![17] — закричали они.
Хакон криво улыбнулся и кивнул.
Он дождался, пока веселье снова вошло в накатанную колею, незаметно встал и покинул праздник. Вряд ли кто-то заметил его уход, а если кто и обратил внимание, то, должно быть, решил, что юный правитель решил проветриться. Помедлив, Хильдрид положила на траву рог, который ей принесли для пива, тоже поднялась и последовала за Воспитанником Адальстейна. На ее уход уж и вовсе никто не посмотрел.
Дочь Гуннара нашла Хакона на берегу. Он сидел на краю плоского валуна и смотрел на корабли, замершие в неподвижности в стороне от линии прибоя. Море казалось темным, но на берегу по ночам гораздо светлее, чем в лесу или даже в горах. Светлые летние ночи миновали, приближался праздник Осеннего равноденствия, а после него начиналась подготовка к зиме и празднованию «Зимней ночи». На юге, в Британии тот же праздник назывался по-кельтски, Самайном, но, по сути, это было одно и то же, и праздновалось одинаково. «Зимней ночью» для скандинавов заканчивался старый год и начинался новый.
Воспитанник Адальстейна сидел совершенно неподвижно, и несколько мгновений Хильдрид ждала в отдалении, не зная, стоит ли мешать ему. Потом все-таки подошла.
Хакон медленно повернул к ней голову. Сделал рукой приглашающий жест. Женщина присела рядом, на край валуна.
— Неужели тебе не в радость этот праздник? — спросил он.
— В радость. Но я не слишком-то люблю праздники, — она покосилась на юного конунга. — Я не хочу мешать.
— Ты не мешаешь, — Хакон усмехнулся. — Ты даешь мудрые советы.
— Я даю советы лишь тогда, когда меня спрашивают.
— Я спрашиваю.
Дочь Гуннара смотрела на драккары. Их не утаскивали далеко от берега, понимая, что не далее, чем через неделю, вновь спустят на воду и отправятся в путь. Отложить встречу с Эйриком на год вряд ли удастся. Она улыбнулась. Ни ей, ни воинам, ни кораблям не привыкать. А с Кровавой Секирой она с удовольствием будет биться даже зимой, по пояс в снегу.
— Тебя что-то беспокоит?
Воспитанник Адальстейна долго молчал. В полутьме ночи его лицо казалось смертельно-бледным.
— Я не знаю, надо ли об этом говорить, — нехотя сказал он. — Наверное, об этом мне лучше поговорить со священником. Я поступил дурно. Мне следовало прямо ответить на вопрос, который задал тот крестьянин. Нельзя было уходить от ответа.
Хильдрид с недоумением взглянула на собеседника. Хакон пояснил:
— Он спросил меня, буду ли я почитать старых богов. Я не ответил «нет». Я сделал вид, что не слышал. Я заговорил о другом, — он обхватил голову руками, и женщина с удивлением поняла, что он всерьез. Эти раскаянье и горечь были неподдельны. — Я должен был сказать прямо, что Бог один, и только ему я буду служить.
Она помолчала, рассматривая его кулаки, лежащие на коленях, стиснутые настолько сильно, что они, казалось, даже не побелели, а посинели. Дочь Гуннара знала, конечно, что Воспитанник Адальстейна был крещен по настоянию своего опекуна, и при дворе считался добрым христианином — посещал церковь почти каждое воскресенье, совершал все необходимые таинства… Хильдрид знала об этом лишь потому, что была по-женски любопытна, а еще потому, что вера христиан всегда интересовала ее. С тех пор, как однажды на торгу она увидела вырезанное из кости распятие, женщина пыталась понять — почему христиане изображали своего Бога не могучим, вооруженным и устрашающим, не мудрым и великим — а страдающим. Не страх ты испытывал, когда смотрел на распятие, не уважение или преклонение, а жалость. Что же это за чувство к Богу?
— Я не слишком много знаю о твоей вере, — осторожно начала женщина. — Вопрос можно задать?
— Конечно.
— Ты считаешь, что так уж необходимо было говорить о своем боге именно сегодня?
Хакон медленно повернул к ней голову.
— То есть? Я не понимаю… — сказал он. — Разве можно думать избирательно? Избирательно верить? Сегодня так, завтра иначе?
— Речь не о том, чтоб думать, а о том, чтоб говорить. Думают и верят незримо. На тинге нужно беседовать о делах, как ты и делал — о земле, о сане конунга. Споры о богах на тинге неуместны. И ты правильно поступил, что не обратил внимания на неуместный вопрос.
Воспитанник Адальстейна покачал головой.
— Добрый христианин всюду должен нести свет веры. И никогда не отрекаться от Бога, даже если ему грозит смерть. И тогда удостоится он венца праведника после смерти. И попадет в рай.
Хильдрид слушала с недоумением.
— Ты конунг, — ответила она. — Конунг, а не бритоголовый священник. Пусть они читают свои проповеди. Ты должен заботиться о земле и о народе.
— Разве забота о людских душах — не забота о народе?
— Все так. Но ты же веришь, что будешь лучшим конунгом, чем Эйрик. Потому, ради общего блага, тебе надо добиться этого сана. Ты его добился. Теперь его надо удержать. А уж потом, когда твоя власть будет устойчива, ты сможешь рассказать всем о своем боге. И если он так хорош, то люди поверят в него, как готовы сейчас идти за тобой в битву, — женщина улыбнулась. — А если ты не укрепишь власть, то и увлечь за собой навстречу новому богу не сможешь никого. Разве не так?
Он смотрел в ее улыбающиеся глаза и поневоле заулыбался сам.
— Ты очень мудрая женщина, Хильдрид Гуннарсдоттер. Ты умеешь убедить человека в чем угодно.
— В том, что противоречит здравому смыслу, я убедить не могу.
— Как жаль, что ты не христианка.
— Разве так важно, в кого я верю? Главное — характер, поступки… Надежность.
— Если благие душевные черты осиянны истинной верой, они вдвойне ценны… Впрочем, это неважно, — он подобрал горсть камушков и стал с размаху кидать в воду. Полоса прибоя была далековато, и до нее долетали не все камушки. — Ты совершенно права. Я одолею Эйрика, укреплюсь в Нордвегр, и тогда смогу сделать христианской всю страну. Я низвергну идолов, и над моей родиной так же, как над Британией, воссияет крест.
— Никого нельзя принудить к вере, — сказала Хильдрид, вставая. — Только это и стоит помнить… Идем, конунг. Люди будут удивляться, куда ты пропал. Ведь это твой пир.
Впрочем, недолгого отсутствия Хакона никто не заметил. Все были слишком увлечены пивом и лакомым мясом — на вертеле и накаленных камнях готовили уже второго жеребца. Юный правитель повеселел, с большим удовольствием пригубливал рог, который наполнял для него Гутхорм, а когда и сам Сигурд. Но когда один из викингов протянул ему только что испеченную конскую печень — особое блюдо, значимый кусок — слегка поморщился и отказался.
Викинги удивились, но настаивать не собирались. Потом начались танцы и песни. При Хладире, конечно, как и раньше, жило несколько приличных скальдов и, по крайней мере, один очень хороший. Все они считали своим долгом спеть новому конунгу хоть одну драпу, сочиненную тут же, на празднике, а это, как всегда, давало повод к соперничеству и состязанию, в котором в качестве судей с удовольствием принимали участие все присутствующие. Хильдрид, сидевшая неподалеку от Воспитанника Адальстейна, сперва не поняла, почему при первых звуках голоса скальда на его лице отразилось искреннее недоумение, которое он, впрочем, попытался скрыть. А потом догадалась, в чем дело.
Юный правитель Нордвегр, конечно, знал родной язык достаточно, чтоб без труда общаться с соотечественниками. Да и то сказать, язык саксов не так уж далек от скандинавских наречий. Общение с выходцами из Области датского права и с викингами, служащими королю Мерсии, не позволяло Хакону забыть язык своего отца и своей матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33