Он знал этих норманнов — они часто крестились, чтоб получить подарки от монахов, или чтоб облегчить себе торговые контракты, словом, из практических соображений. Но он знал, что эта женщина — воин, а не купец, что она пришла одна, и не ради подарков, потому что подарков он не обещал. Может, конечно, ее цель — облегчить общение с королем-христианином, получить земли и титул, но почему тогда рядом нет Эадмунда и свиты? Король любил играть роль проповедника, просветителя и миссионера. И где свидетели, в конце концов, которые подтвердят королю, что женщина действительно стала христианкой? Она здесь одна. А значит, искренна.
— Ну, что ж, — повторил священник уже бодрее. — Подожди, я подготовлю все, что нужно.
И Хильдрид осталась сидеть на лавке. Она спрятала лицо в ладонях и замерла. Женщине показалось, что она ненадолго уплыла в сон. Ласковый сон, мягкий, как весенний солнечный свет. Ею овладела усталая истома, и не хотела ни двигаться, ни думать — просто сидеть и ждать.
Все, что было необходимо для крещения, собрали с удивительной быстротой. Наполнили купель ключевой водой — эта чаша со строгим узором, шедшим по краю, была огромная, каменная, установленная в конце левого нефа раз и навсегда. Принесли и красивый ларец с резной крышкой, и золотую чашу, и блюдо, и еще что-то, что Гуннарсдоттер уже не разглядела. В храме появилось несколько монахов в длиннополых одеяниях, священник о чем-то говорил с ними. Потом появилась небольшая черная суконная подушечка, шитая алыми цветами и крестами — на ней лежал маленький крестик и цепочка, серебряные, дорогой подарок монастыря.
Она не произнесла больше ни слова, кроме положенных, и священник, боясь, как бы женщина не передумала, не произносил ни слова. После взял ее за руку и повел к купели. Он долго говорил ей о том, что есть святое крещение, и что должен делать человек, чтоб быть добрым христианином — она не слушала. Внутренний взгляд уплыл в глубины памяти, и теперь перед ее глазами вздымались бурные волны, которые, казалось, оплескивают грозовое небо, и сквозь складки синих облаков, подобных складкам век, на нее смотрели чьи-то глаза.
Как давно это было… Как давно чудилось ей, что сквозь облака, смыкающиеся, чтоб пролиться дождем, чтоб повеять сметающими все порывами ветра, на нее смотрит некто, кто сам собой — целый мир. Давно. Головокружительно давно. Тогда еще был молод Регнвальд, и они даже не были женаты.
Хильдрид помогли снять пояс и верхнюю рубашку, отделанную тесьмой, позволили оставить только нижнюю, из небеленого полотна. Священник монотонно читал что-то на непонятном языке — женщине чуть раньше объяснили, что это латынь, язык, на котором прежде говорили лангбардаландцы. Она не понимала ни слова, но за ее спиной встал один из монахов — молодой мужчина с постным лицом и темными, как торфяная вода, глазами. Он шепотом переводил ей на саксонский язык слова успевшего облачиться в красивое, шитое золотом облачение священника и подсказывал формулы ответов.
— Хильдрида, что просишь ты у Церкви Господней? — величественно спросил священник.
— Веры, — пробормотал за спиной Гуннарсдоттер монах.
— Веры, — повторила она.
— Что даст тебе вера, Хильдрида?
— Вечную жизнь, — по подсказке не замедлила ответить женщина.
И задумалась. Вечную жизнь? Тот, с кем она говорила в своем странном сне, осыпанном звездами, говорил ей о бессмертии. Успокоенная этим воспоминанием, дочь Гуннара увереннее взглянула на суконную подушечку с крестом, как на знак своего будущего.
Священник подул, выпячивая губы. Монах, стоящий за спиной Хильдрид, объяснил ей, что так положено — таким образом изгоняется злой дух. Затем последовало возложение рук, крупинки соли, которые священник, проводящий обряд крещения, аккуратно положил ей на губы — они символизировали милость Божью, как объяснил женщине монах — а потом и церемония изгнания бесов. Священник медленно, тщательно выговаривал слова молитв, чтоб Гуннарсдоттер могла повторить их, и она послушно повторяла. Латынь звучала, как отлично откованная сталь, и этот необычный язык неведомого ей народа показался единственно подобающим для беседы с Богом.
— Хильдрида, отвергаешь ли ты сатану?
— Отвергаю.
— И все деяния его?
— Отвергаю.
— И все прелести его?
— Отвергаю.
— Хильдрида, признаешь ли ты учение Святой Церкви?
— Признаю.
— Хильдрида, принимаешь ли ты крещение?
Хильдрид почему-то было очень неловко. То ли оттого, что слова, которые говорили ей, и которые произносила она, звучали странно, то ли оттого, что она вошла под своды, где ей не место. Она взглянула вверх, на цветное окошко, которое бросало на пол перед ней и на самый край купели яркие блики. Одно из стеклышек было вынуто или выбито, и вниз тонкой струйкой спускался свет, живой и подвижный, как настоящий осколок Святого Духа.
Священник, глядя на нее пристально, зримо начинал беспокоиться, а нет ли здесь какого-нибудь подвоха. Но она ничего не видела. К ней все ближе и ближе подступала золотистая полоска света — в ней, как грани стеклянного резного кубка, переливались мелкие пылинки, и воздух, казалось, наполнялся неслышным пением.
— Хильдрида, принимаешь ли ты крещение? — повторил священник.
Камень, из которого был сложен храм, давил на нее — она терпеть не могла каменных строений. Ее собственное тело, казалось, потеряло вес. «Ты просто устала, — подумала она. — Очень устала. И раны дают о себе знать. Успокойся». Столбик света, тонкий, как пряжа, которая еще не легла в нитку, все приближался, и наконец коснулся ее лица. Он был теплый, как ладошка ребенка.
— Хильдрида, принимаешь ли ты крещение? — уже нервничая, спросил священник.
— Принимаю, — едва слышно ответила она.
И, сделав знак нагнуться, священник с облегчением обрушил на нее полный черпак воды. Он едва смог поднять черпачище, так тот был огромен, и в какой-то момент полузахлебнувшейся женщине показалось, что она оказалась на палубе своего «Лосося», терзаемого бурей.
А потом на шее Гуннарсдоттер сомкнули цепочку серебряного крестика. Она ощутила, как что-то неотвратимое оторвалось, закрылось от нее, что-то дорогое, памятное. Или, может, не оторвалось, но приобрело иной облик. И пришло что-то другое. Казалось, мир обесцветился, а потом стал вновь неторопливо расписываться, но уже совсем другими красками, более бледными, прозрачными и не так уж радующими глаз.
Странное это было ощущение. Ероша мокрые волосы, дочь Гуннара глубоко вдыхала прохладный воздух, который осенний вечер нес в глубины храма — чистый, звенящий, как струна. Он врывался под низкие массивные своды храма, как буря врывается в спокойную жизнь на палубе корабля, и мир переставал быть прежним.
А у монастырских ворот женщину ждал Альв с ее зимним плащом, перекинутым через руку, ждал терпеливо и, судя по всему, давно. Он оглядел ее с ног до головы и протянул руку с плащом.
— Вот. Еще я принес тебе рубаху. Вот, закутайся. И полотенце… Вот.
— Зачем ты ждешь? — устало спросила она.
— Я тебя искал. Мне сказали, что ты в монастыре. Внутрь меня не пустили, сказали, что ты крестишься. Велели не мешать. Тогда я сбегал за твоей одеждой. Я же знаю, они обливают водой, когда крестят, и что теперь ты вся мокрая, — он протянул свободную руку и пощупал ее волосы. — Конечно, мокрые. Переоденешься? — она взялась за ворот рубашки, и он, фыркнув, удержал ее. — Наверное, не стоит переодеваться здесь, прямо возле мужского монастыря. Давай выйдем. Я тебе помогу.
За воротами монастыря он помог ей стянуть мокрую до нитки рубашку и надеть сухую, которую принес свернутой за пазухой. Она была еще тепла от его тела, когда окутала ее — это было приятно, потому что на холодном осеннем ветру даже в Англии не так уж легко находиться голой по пояс. Сверху на рубашку он накинул ее плащ и на миг прижал к себе.
Его губы были шершавые и обветренные. Она оттолкнула его почти сразу, и пошла к замку, не оглядываясь, потому что знала — Альв следует за ней. Он всегда следовал за ней.
— Неужели ты ничего не хочешь мне сказать? — спросила она, не оборачиваясь.
— О чем, Хиль?
— О крещении, — на миг повернув голову, она успела взглянуть в его глаза. Они были спокойны и почти безмятежны.
Альва считали одним из самых преданных почитателей Тора. Он ни с кем не говорил об этом, но всегда приносил все жертвы и верил всем приметам. Христиан он не любил, но не так, чтоб кидаться с мечом или осыпать обидными словами. Просто отворачивался, если видел. Христианских священников и монахов он называл «воронами», а это было отнюдь не похвалой. Так именовали лишь жадных и злых людей.
— Зачем об этом говорить?
— А ты не хочешь ничего сказать мне об этом? — она обернулась и посмотрела на него.
Альв стоял в шаге от нее и спокойно смотрел. Он пребывал в мире со своей душой, уверенный в собственной правоте. Она была такой же. Они оба являли собой островки покоя в самом сердце безумного мира, где каждый миг вспыхивали какие-нибудь битвы.
— Нет. Ничего не хочу сказать, — примиряюще ответил он. — Ты ведь вольна верить в кого хочешь. Как и я, правда?
— Конечно, — она невольно улыбнулась.
Он выглядел таким потешным и таким ласковым. Викинги непривычны вести себя ласково или внимательно с женщинами. Отношения возлюбленных обычно складывались просто. Кому нужна лишняя любовная ерунда? Но сейчас Хильдрид вдруг увидела в глазах Альва ласку и глубокую нежность. У него округлились губы, казалось, он пытается сказать что-то, но не может найти слов. Викинг зашарил взглядом по деревьям дальнего леса и полям, где паслись монастырские коровы и три ухоженных бычка — один старше и два молоденьких, еще совсем телята — будто земля или небо, которое ветер торопился затягивать облаками, могли подсказать ему, что сказать.
Она ждала. В глазах Альва отражалась обочина дороги, поросшая густой травой — это делало серые радужки почти совсем зелеными. Пошевелив губами, он покачался с пятки на носок и решительно сказал:
— Давай-ка я все-таки женюсь на тебе. Что скажешь?
— В моем возрасте так менять жизнь? — она улыбнулась и покачала головой. — Ни к чему это, Альв.
— Ну, тогда пойдем в Хельсингьяпорт. Время ужинать, — и он решительно потянул ее к замку.
Глава 14
В Хельсингьяпорте Гуннарсдоттер и ее люди прожили до поздней осени, вместе с королевским двором и самим Ятмундом, а потом перебрались в Лундун. Это был уже не замок, а город, хоть и не слишком большой. Он медленно рос на старых развалинах города, построенного еще римлянами, о которых викинги вряд ли знали многое. Еще до того, как в Британии появились норманны, горожане старались держаться подальше от старых развалин и выстроили свой город в стороне от них. Они называли его Люнденвик, а теперь, полузаброшенный, он именовался Олдвич, и там проходили ярмарки. Там мало кто жил, слишком уж близко Олдвич оказался к реке Ли, по которой проходила граница владений британских королей и Области датского права. Жить там постоянно поселяне побаивались.
С приходом викингов все изменилось. Жить на развалинах старого города, конечно, страшнее, зато там удобнее защищаться от северных разбойников. При короле Альфреде, дедушке Этельстана и Эадмунда (Адальстейна и Ятмунда, как их звали скандинавы) Лундун стал превращаться в крепость, причем пограничную, потому отстраивалась она быстро и на старом римском фундаменте, который сохранился достаточно, чтоб и столетия спустя нести на себе бремя укреплений. А хорошо защищенный город растет быстрее.
Хильдрид не слишком интересовал Лундун, но раз уж конунг собрался провести там начало зимы, что ж… Ее сын не зимовал с двором, он отправился на север, в Нортимбраланд, который собирался и дальше очищать от людей Эйрика. Где-то там, то ли в Йорвике, то ли севернее, жила семья Эйрика, его жена и сыновья. Они, как некогда и отпрыски Рагнара Кожаные Штаны, вполне могли перебаламутить всю Британию.
Но Орм не собирался позволять им этого. Страда закончилась, и теперь по зову короля саксы куда охотнее собирались под знамена его воеводы. Армия собралась весьма солидная, поскольку Регнвальдарсон возглашал, что не собирается воевать со всем Денло и викингами Нортимбраланда, а лишь с наследниками Эйрика и его людьми. Конечно, некоторые обитатели обеих областей с готовностью примкнули к войску Кровавой Секиры, но большинство желало только одного — собирать урожай и ухаживать за скотом. Война с британским королем, способным собрать весьма солидную армию, в их планы не входила.
Впрочем, сыновья Эйрика — а их выжило ровным счетом семеро — были никак не глупее его, и считать умели не хуже. Конечно, если армия Регнвальдарсона в три раза больше, чем отряд Эйриксонов, то на что же надеяться? Потому Эйриксоны, кажется, начинали подумывать об очередном бегстве.
О том, что сыновья Гуннхильд — как называли теперь Эйриксонов — покинули Нортимбраланд, Хильдрид узнала от гонца, прибывшего ко двору, чтоб сообщить королю об обстоятельствах погони.
Но таить свое местонахождение долго они не смогли. Хотя Британия и не повиновалась одному государю, как Нордвегр — конунгу, слухи разносились по островам со скоростью осеннего шторма. Уже ранней зимой стало известно, что сыновья Гуннхильд перебрались на Оркнейские острова. Гонец Орма сообщил, что они забрали с собой все корабли и все золото, которое Эйрик успел собрать с Нортимбраланда. Также посланник передал, будто сокровища, увезенные отпрысками Кровавой Секиры, поистине огромны. Но Ятмунд — и Гуннарсдоттер невольно отдала ему должное — не поверил этому.
— В чужой руке золотой всегда кажется крупнее, — ответил он. — Если они решили поселиться на Оркнейях, тем лучше для Мерсии. От нас подальше — так что тут будет потише.
Йоль, который здесь, в Британии, называли как-то иначе, сыграли с размахом и очень весело, прямо на границе с Денло. Король ничего не опасался — ведь по ту сторону границы хозяйничал его человек. Хильдрид, сидевшая на почетном месте за столом лундунского замка, где по правую ее руку устроился Альв, а по левую — хмурый Хольгер, нисколько не волновалась за сына. Она почему-то была уверена, что у него все будет хорошо.
Точно так же она не беспокоилась и за дочь. Та была с Хаконом, а о Воспитаннике Адальстейна прибывшие осенью из Нордвегр купцы рассказывали много и только хорошее. Юный конунг крепко взялся за дело. О, он не тратил времени. Одержав верх на всех тингах всех областей страны, он собрал самое большое войско, которое мог прокормить со своих собственных земель, и оставил за собой Хердаланд и Рогаланд. Эта армия оказалась больше, чем в короткое время мог бы собрать любой, даже многолюдный тинг. Ощутив в руках силу, Хакон взял в свои руки власть.
Конечно, он не собирался нарушать свое слово, и слишком давить на бондов тоже не собирался. Но, должно быть, вспомнив совет Гуннарсдоттер, он учился ощущать Нордвегр, как единое естество. Всей мощью своего гнева он обрушился на нескольких «вольных ярлов», решивших, что времена смуты затягиваются, и волноваться не о чем. К тем, кто нарушал закон, Хакон был беспощаден. Большую часть вольных отрядов он уничтожил, остальные бежали из страны, и только этим спасли себя.
Теперь, как говорили, Хакон пребывал с войском на юге страны, там, где до Дании оставался лишь узкий пролив. Даны частенько тревожили Нордвегр, а с тех пор, как бежал Эйрик, и над страной воцарился юный конунг, которого еще не привыкли бояться или уважать, стали делать это с особенной охотой. Бонды сражались с датскими разбойниками за свое добро, но что они поодиночке могли поделать с огромными отрядами головорезов, привычных к грабежам?
— Представляешь, что он там натворит? — смеясь, заявил Харальд.
— Конечно, представляю, — согласилась Хильдрид. — Данам не поздоровится.
— Я вижу, он начинает радеть о Нордвегр, как о собственном сердце.
— И хорошо. Главное, чтоб он удержался на этой грани и не стал думать, что сердце обязано служить ему, а не он — сердцу.
Харальд покачал головой.
— Ты помешана на этом, Равнемерк.
Женщина рассмеялась.
— Ты знаешь, мы с мужем столько говорили об этом еще двадцать пять лет назад, что, наверное, ты прав. Мысли мужа для жены вскорости становятся собственными, вдвойне драгоценными потому, что впитаны с любовью. Вот они и крутятся у нее в голове. У меня в голове. Регнвальда уже нет, и Харальда тоже нет, а я все думаю… Думаю…
Харальд смотрел на нее в недоумении. Потом недоумение сменилось настороженным недоверием. Мужчина неодобрительно покачал головой.
— Замуж тебе надо, Хильдрид. Каждой женщине надо семью, иначе она с ума начинает сходить.
Гуннарсдоттер ничего не ответила.
У Хильдрид руки медленно отходили после ранения. Иногда она тренировалась на заднем дворе замка с другими викингами, иногда одна. После ранения тяжеленной Эйриковой секирой меч теперь далеко не всегда слушался, но в глазах Гуннарсдоттер это не имело особого значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33
— Ну, что ж, — повторил священник уже бодрее. — Подожди, я подготовлю все, что нужно.
И Хильдрид осталась сидеть на лавке. Она спрятала лицо в ладонях и замерла. Женщине показалось, что она ненадолго уплыла в сон. Ласковый сон, мягкий, как весенний солнечный свет. Ею овладела усталая истома, и не хотела ни двигаться, ни думать — просто сидеть и ждать.
Все, что было необходимо для крещения, собрали с удивительной быстротой. Наполнили купель ключевой водой — эта чаша со строгим узором, шедшим по краю, была огромная, каменная, установленная в конце левого нефа раз и навсегда. Принесли и красивый ларец с резной крышкой, и золотую чашу, и блюдо, и еще что-то, что Гуннарсдоттер уже не разглядела. В храме появилось несколько монахов в длиннополых одеяниях, священник о чем-то говорил с ними. Потом появилась небольшая черная суконная подушечка, шитая алыми цветами и крестами — на ней лежал маленький крестик и цепочка, серебряные, дорогой подарок монастыря.
Она не произнесла больше ни слова, кроме положенных, и священник, боясь, как бы женщина не передумала, не произносил ни слова. После взял ее за руку и повел к купели. Он долго говорил ей о том, что есть святое крещение, и что должен делать человек, чтоб быть добрым христианином — она не слушала. Внутренний взгляд уплыл в глубины памяти, и теперь перед ее глазами вздымались бурные волны, которые, казалось, оплескивают грозовое небо, и сквозь складки синих облаков, подобных складкам век, на нее смотрели чьи-то глаза.
Как давно это было… Как давно чудилось ей, что сквозь облака, смыкающиеся, чтоб пролиться дождем, чтоб повеять сметающими все порывами ветра, на нее смотрит некто, кто сам собой — целый мир. Давно. Головокружительно давно. Тогда еще был молод Регнвальд, и они даже не были женаты.
Хильдрид помогли снять пояс и верхнюю рубашку, отделанную тесьмой, позволили оставить только нижнюю, из небеленого полотна. Священник монотонно читал что-то на непонятном языке — женщине чуть раньше объяснили, что это латынь, язык, на котором прежде говорили лангбардаландцы. Она не понимала ни слова, но за ее спиной встал один из монахов — молодой мужчина с постным лицом и темными, как торфяная вода, глазами. Он шепотом переводил ей на саксонский язык слова успевшего облачиться в красивое, шитое золотом облачение священника и подсказывал формулы ответов.
— Хильдрида, что просишь ты у Церкви Господней? — величественно спросил священник.
— Веры, — пробормотал за спиной Гуннарсдоттер монах.
— Веры, — повторила она.
— Что даст тебе вера, Хильдрида?
— Вечную жизнь, — по подсказке не замедлила ответить женщина.
И задумалась. Вечную жизнь? Тот, с кем она говорила в своем странном сне, осыпанном звездами, говорил ей о бессмертии. Успокоенная этим воспоминанием, дочь Гуннара увереннее взглянула на суконную подушечку с крестом, как на знак своего будущего.
Священник подул, выпячивая губы. Монах, стоящий за спиной Хильдрид, объяснил ей, что так положено — таким образом изгоняется злой дух. Затем последовало возложение рук, крупинки соли, которые священник, проводящий обряд крещения, аккуратно положил ей на губы — они символизировали милость Божью, как объяснил женщине монах — а потом и церемония изгнания бесов. Священник медленно, тщательно выговаривал слова молитв, чтоб Гуннарсдоттер могла повторить их, и она послушно повторяла. Латынь звучала, как отлично откованная сталь, и этот необычный язык неведомого ей народа показался единственно подобающим для беседы с Богом.
— Хильдрида, отвергаешь ли ты сатану?
— Отвергаю.
— И все деяния его?
— Отвергаю.
— И все прелести его?
— Отвергаю.
— Хильдрида, признаешь ли ты учение Святой Церкви?
— Признаю.
— Хильдрида, принимаешь ли ты крещение?
Хильдрид почему-то было очень неловко. То ли оттого, что слова, которые говорили ей, и которые произносила она, звучали странно, то ли оттого, что она вошла под своды, где ей не место. Она взглянула вверх, на цветное окошко, которое бросало на пол перед ней и на самый край купели яркие блики. Одно из стеклышек было вынуто или выбито, и вниз тонкой струйкой спускался свет, живой и подвижный, как настоящий осколок Святого Духа.
Священник, глядя на нее пристально, зримо начинал беспокоиться, а нет ли здесь какого-нибудь подвоха. Но она ничего не видела. К ней все ближе и ближе подступала золотистая полоска света — в ней, как грани стеклянного резного кубка, переливались мелкие пылинки, и воздух, казалось, наполнялся неслышным пением.
— Хильдрида, принимаешь ли ты крещение? — повторил священник.
Камень, из которого был сложен храм, давил на нее — она терпеть не могла каменных строений. Ее собственное тело, казалось, потеряло вес. «Ты просто устала, — подумала она. — Очень устала. И раны дают о себе знать. Успокойся». Столбик света, тонкий, как пряжа, которая еще не легла в нитку, все приближался, и наконец коснулся ее лица. Он был теплый, как ладошка ребенка.
— Хильдрида, принимаешь ли ты крещение? — уже нервничая, спросил священник.
— Принимаю, — едва слышно ответила она.
И, сделав знак нагнуться, священник с облегчением обрушил на нее полный черпак воды. Он едва смог поднять черпачище, так тот был огромен, и в какой-то момент полузахлебнувшейся женщине показалось, что она оказалась на палубе своего «Лосося», терзаемого бурей.
А потом на шее Гуннарсдоттер сомкнули цепочку серебряного крестика. Она ощутила, как что-то неотвратимое оторвалось, закрылось от нее, что-то дорогое, памятное. Или, может, не оторвалось, но приобрело иной облик. И пришло что-то другое. Казалось, мир обесцветился, а потом стал вновь неторопливо расписываться, но уже совсем другими красками, более бледными, прозрачными и не так уж радующими глаз.
Странное это было ощущение. Ероша мокрые волосы, дочь Гуннара глубоко вдыхала прохладный воздух, который осенний вечер нес в глубины храма — чистый, звенящий, как струна. Он врывался под низкие массивные своды храма, как буря врывается в спокойную жизнь на палубе корабля, и мир переставал быть прежним.
А у монастырских ворот женщину ждал Альв с ее зимним плащом, перекинутым через руку, ждал терпеливо и, судя по всему, давно. Он оглядел ее с ног до головы и протянул руку с плащом.
— Вот. Еще я принес тебе рубаху. Вот, закутайся. И полотенце… Вот.
— Зачем ты ждешь? — устало спросила она.
— Я тебя искал. Мне сказали, что ты в монастыре. Внутрь меня не пустили, сказали, что ты крестишься. Велели не мешать. Тогда я сбегал за твоей одеждой. Я же знаю, они обливают водой, когда крестят, и что теперь ты вся мокрая, — он протянул свободную руку и пощупал ее волосы. — Конечно, мокрые. Переоденешься? — она взялась за ворот рубашки, и он, фыркнув, удержал ее. — Наверное, не стоит переодеваться здесь, прямо возле мужского монастыря. Давай выйдем. Я тебе помогу.
За воротами монастыря он помог ей стянуть мокрую до нитки рубашку и надеть сухую, которую принес свернутой за пазухой. Она была еще тепла от его тела, когда окутала ее — это было приятно, потому что на холодном осеннем ветру даже в Англии не так уж легко находиться голой по пояс. Сверху на рубашку он накинул ее плащ и на миг прижал к себе.
Его губы были шершавые и обветренные. Она оттолкнула его почти сразу, и пошла к замку, не оглядываясь, потому что знала — Альв следует за ней. Он всегда следовал за ней.
— Неужели ты ничего не хочешь мне сказать? — спросила она, не оборачиваясь.
— О чем, Хиль?
— О крещении, — на миг повернув голову, она успела взглянуть в его глаза. Они были спокойны и почти безмятежны.
Альва считали одним из самых преданных почитателей Тора. Он ни с кем не говорил об этом, но всегда приносил все жертвы и верил всем приметам. Христиан он не любил, но не так, чтоб кидаться с мечом или осыпать обидными словами. Просто отворачивался, если видел. Христианских священников и монахов он называл «воронами», а это было отнюдь не похвалой. Так именовали лишь жадных и злых людей.
— Зачем об этом говорить?
— А ты не хочешь ничего сказать мне об этом? — она обернулась и посмотрела на него.
Альв стоял в шаге от нее и спокойно смотрел. Он пребывал в мире со своей душой, уверенный в собственной правоте. Она была такой же. Они оба являли собой островки покоя в самом сердце безумного мира, где каждый миг вспыхивали какие-нибудь битвы.
— Нет. Ничего не хочу сказать, — примиряюще ответил он. — Ты ведь вольна верить в кого хочешь. Как и я, правда?
— Конечно, — она невольно улыбнулась.
Он выглядел таким потешным и таким ласковым. Викинги непривычны вести себя ласково или внимательно с женщинами. Отношения возлюбленных обычно складывались просто. Кому нужна лишняя любовная ерунда? Но сейчас Хильдрид вдруг увидела в глазах Альва ласку и глубокую нежность. У него округлились губы, казалось, он пытается сказать что-то, но не может найти слов. Викинг зашарил взглядом по деревьям дальнего леса и полям, где паслись монастырские коровы и три ухоженных бычка — один старше и два молоденьких, еще совсем телята — будто земля или небо, которое ветер торопился затягивать облаками, могли подсказать ему, что сказать.
Она ждала. В глазах Альва отражалась обочина дороги, поросшая густой травой — это делало серые радужки почти совсем зелеными. Пошевелив губами, он покачался с пятки на носок и решительно сказал:
— Давай-ка я все-таки женюсь на тебе. Что скажешь?
— В моем возрасте так менять жизнь? — она улыбнулась и покачала головой. — Ни к чему это, Альв.
— Ну, тогда пойдем в Хельсингьяпорт. Время ужинать, — и он решительно потянул ее к замку.
Глава 14
В Хельсингьяпорте Гуннарсдоттер и ее люди прожили до поздней осени, вместе с королевским двором и самим Ятмундом, а потом перебрались в Лундун. Это был уже не замок, а город, хоть и не слишком большой. Он медленно рос на старых развалинах города, построенного еще римлянами, о которых викинги вряд ли знали многое. Еще до того, как в Британии появились норманны, горожане старались держаться подальше от старых развалин и выстроили свой город в стороне от них. Они называли его Люнденвик, а теперь, полузаброшенный, он именовался Олдвич, и там проходили ярмарки. Там мало кто жил, слишком уж близко Олдвич оказался к реке Ли, по которой проходила граница владений британских королей и Области датского права. Жить там постоянно поселяне побаивались.
С приходом викингов все изменилось. Жить на развалинах старого города, конечно, страшнее, зато там удобнее защищаться от северных разбойников. При короле Альфреде, дедушке Этельстана и Эадмунда (Адальстейна и Ятмунда, как их звали скандинавы) Лундун стал превращаться в крепость, причем пограничную, потому отстраивалась она быстро и на старом римском фундаменте, который сохранился достаточно, чтоб и столетия спустя нести на себе бремя укреплений. А хорошо защищенный город растет быстрее.
Хильдрид не слишком интересовал Лундун, но раз уж конунг собрался провести там начало зимы, что ж… Ее сын не зимовал с двором, он отправился на север, в Нортимбраланд, который собирался и дальше очищать от людей Эйрика. Где-то там, то ли в Йорвике, то ли севернее, жила семья Эйрика, его жена и сыновья. Они, как некогда и отпрыски Рагнара Кожаные Штаны, вполне могли перебаламутить всю Британию.
Но Орм не собирался позволять им этого. Страда закончилась, и теперь по зову короля саксы куда охотнее собирались под знамена его воеводы. Армия собралась весьма солидная, поскольку Регнвальдарсон возглашал, что не собирается воевать со всем Денло и викингами Нортимбраланда, а лишь с наследниками Эйрика и его людьми. Конечно, некоторые обитатели обеих областей с готовностью примкнули к войску Кровавой Секиры, но большинство желало только одного — собирать урожай и ухаживать за скотом. Война с британским королем, способным собрать весьма солидную армию, в их планы не входила.
Впрочем, сыновья Эйрика — а их выжило ровным счетом семеро — были никак не глупее его, и считать умели не хуже. Конечно, если армия Регнвальдарсона в три раза больше, чем отряд Эйриксонов, то на что же надеяться? Потому Эйриксоны, кажется, начинали подумывать об очередном бегстве.
О том, что сыновья Гуннхильд — как называли теперь Эйриксонов — покинули Нортимбраланд, Хильдрид узнала от гонца, прибывшего ко двору, чтоб сообщить королю об обстоятельствах погони.
Но таить свое местонахождение долго они не смогли. Хотя Британия и не повиновалась одному государю, как Нордвегр — конунгу, слухи разносились по островам со скоростью осеннего шторма. Уже ранней зимой стало известно, что сыновья Гуннхильд перебрались на Оркнейские острова. Гонец Орма сообщил, что они забрали с собой все корабли и все золото, которое Эйрик успел собрать с Нортимбраланда. Также посланник передал, будто сокровища, увезенные отпрысками Кровавой Секиры, поистине огромны. Но Ятмунд — и Гуннарсдоттер невольно отдала ему должное — не поверил этому.
— В чужой руке золотой всегда кажется крупнее, — ответил он. — Если они решили поселиться на Оркнейях, тем лучше для Мерсии. От нас подальше — так что тут будет потише.
Йоль, который здесь, в Британии, называли как-то иначе, сыграли с размахом и очень весело, прямо на границе с Денло. Король ничего не опасался — ведь по ту сторону границы хозяйничал его человек. Хильдрид, сидевшая на почетном месте за столом лундунского замка, где по правую ее руку устроился Альв, а по левую — хмурый Хольгер, нисколько не волновалась за сына. Она почему-то была уверена, что у него все будет хорошо.
Точно так же она не беспокоилась и за дочь. Та была с Хаконом, а о Воспитаннике Адальстейна прибывшие осенью из Нордвегр купцы рассказывали много и только хорошее. Юный конунг крепко взялся за дело. О, он не тратил времени. Одержав верх на всех тингах всех областей страны, он собрал самое большое войско, которое мог прокормить со своих собственных земель, и оставил за собой Хердаланд и Рогаланд. Эта армия оказалась больше, чем в короткое время мог бы собрать любой, даже многолюдный тинг. Ощутив в руках силу, Хакон взял в свои руки власть.
Конечно, он не собирался нарушать свое слово, и слишком давить на бондов тоже не собирался. Но, должно быть, вспомнив совет Гуннарсдоттер, он учился ощущать Нордвегр, как единое естество. Всей мощью своего гнева он обрушился на нескольких «вольных ярлов», решивших, что времена смуты затягиваются, и волноваться не о чем. К тем, кто нарушал закон, Хакон был беспощаден. Большую часть вольных отрядов он уничтожил, остальные бежали из страны, и только этим спасли себя.
Теперь, как говорили, Хакон пребывал с войском на юге страны, там, где до Дании оставался лишь узкий пролив. Даны частенько тревожили Нордвегр, а с тех пор, как бежал Эйрик, и над страной воцарился юный конунг, которого еще не привыкли бояться или уважать, стали делать это с особенной охотой. Бонды сражались с датскими разбойниками за свое добро, но что они поодиночке могли поделать с огромными отрядами головорезов, привычных к грабежам?
— Представляешь, что он там натворит? — смеясь, заявил Харальд.
— Конечно, представляю, — согласилась Хильдрид. — Данам не поздоровится.
— Я вижу, он начинает радеть о Нордвегр, как о собственном сердце.
— И хорошо. Главное, чтоб он удержался на этой грани и не стал думать, что сердце обязано служить ему, а не он — сердцу.
Харальд покачал головой.
— Ты помешана на этом, Равнемерк.
Женщина рассмеялась.
— Ты знаешь, мы с мужем столько говорили об этом еще двадцать пять лет назад, что, наверное, ты прав. Мысли мужа для жены вскорости становятся собственными, вдвойне драгоценными потому, что впитаны с любовью. Вот они и крутятся у нее в голове. У меня в голове. Регнвальда уже нет, и Харальда тоже нет, а я все думаю… Думаю…
Харальд смотрел на нее в недоумении. Потом недоумение сменилось настороженным недоверием. Мужчина неодобрительно покачал головой.
— Замуж тебе надо, Хильдрид. Каждой женщине надо семью, иначе она с ума начинает сходить.
Гуннарсдоттер ничего не ответила.
У Хильдрид руки медленно отходили после ранения. Иногда она тренировалась на заднем дворе замка с другими викингами, иногда одна. После ранения тяжеленной Эйриковой секирой меч теперь далеко не всегда слушался, но в глазах Гуннарсдоттер это не имело особого значения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33