В дом Григорьева безумный внешний мир не был допущен… Но сегодня Ника не добровольная изгнанница, а шпионка этого мира.
Она пила чай, болтала о пустяках. Григорьев снисходительно внимал, а она искала мостик к тому, ради чего пришла.
Не придумав шпионского хода, она просто спросила:
– Владимир Николаевич, а вы помните Радецкого? Писателя, который у вас публиковался?
Редактор отчего-то помрачнел и кивнул.
– Как не помнить. Рассказ «Рыцари подземелья».
– Он у вас есть? Можно мне взглянуть?
– Есть, есть. – Губарев забрался на невысокую стремянку и принялся раскапывать на верхней полке томик альманаха. – А почему это ты вспомнила о Радецком?
– Я о нем передачу делала, а недавно он позвонил. По-моему, подбивает клинья. А что? Хороший писатель. Книгу его я читала, а рассказ – нет.
Григорьев окинул Нику со своей высоты странным отсутствующим взглядом и продолжил поиски. Найдя томик в мягкой обложке, он спустился и подал его Нике.
– Там, в конце.
– Я быстренько пролистаю…
Ника заглянула на страничку содержания, открыла альманах на рассказе Радецкого и принялась читать. Ей было достаточно полутора абзацев, чтобы убедиться – рассказ «Рыцари подземелья» не имеет ничего общего ни с романом «Кто-то в долине», ни со скучным и претенциозным бредом из компьютера Максима. Она захлопнула книжку:
– Ладно. Владимир Николаевич, вы мне скажите – хороший рассказ?
– Отличный. Только вот…
– Что?
– Не знаю, стоит ли тебе и говорить… Доказательств нет…
– Каких доказательств? Нет уж, Владимир Николаевич, сказали «А», извольте сказать и «Б».
С тяжелым вздохом Григорьев долил в стакан кипяток из электрочайника.
– Месяца через три после публикации пришла ко мне одна женщина… Она утверждала, что «Рыцарей подземелья» написал вовсе не Радецкий, а его школьный друг, ее сын. Парень погиб в армии… Она сказала, что рассказ был написан на компьютере, файл не сохранился и подтвердить свои слова она ничем не может. Она понятия не имеет, как попал к Радецкому текст рассказа.
Ника моргнула несколько раз подряд:
– Ага. И что вы предприняли?
– А что я мог предпринять? На нет и суда нет. Но вот когда вышла книга «Кто-то в долине», я сравнил оба текста.
– И ваш вывод?
– Они написаны не одним и тем же человеком.
– А значит…
– Значит, либо Радецкий не писал рассказа «Рыцари подземелья», либо он не писал романа «Кто-то в долине».
– Есть еще третья возможность, – заметила Ника. – Он не писал ни того, ни другого.
– Если так, хотел бы я знать, как это у него получается…
– Я тоже.
Редактор сощурился, проницательно посмотрел на Нику.
– Ты затеяла расследование плагиаторской деятельности Радецкого… и потому пришла ко мне?
– Нет.
– Ой ли?
– Да нет, нет. – Ника махнула рукой. – Какое там расследование. Я правду вам сказала, он клинья подбивал. И мне случайно попались на глаза файлы с его новыми работами…
– И что в них?
– Эпигонская графомания с вкраплениями плагиата. Это, наверное, и есть его собственное творчество.
– М-да… Если он и это у кого-нибудь не уворовал.
– Это?! Ну, знаете…
– Всякое бывает, – засмеялся Григорьев. – И как же ты теперь поступишь?
– Никак. Заниматься какими-то расследованиями и поисками доказательств нет ни времени, ни желания, да и наплевать мне на него. Впрочем…
– Что?
В запасе у Ники оставались три непроясненных имени из списка – когда, как не сейчас, воспользоваться моментом и проверить одно из них, любое?
– Он часто упоминал некого Растригина, и вот я подумала – не связан ли тот…
– Растригина? Знал я одного Сергея Растригина, коллекционера живописи. Он умер в прошлом году. Был еще Леонид Растригин, философ, эмигрант…
– Того, кажется, зовут Николай, – обронила Ника. – Николай… Васильевич, да.
– Николай Васильевич… Подождите, подожди… Где я мог… А, вспомнил! Рассказывал мне о таком Свиридов, наш генеральный. Растригин – искусствовед, ему лет тридцать… Возраст тут имеет значение, потому что парень звезд с неба не хватал, и вот поди ж ты – проводит сенсационные научные изыскания, находит рукописи Мусоргского, считавшиеся утраченными навсегда, делает блестящую карьеру. Думаешь, он и есть друг Радецкого? И как-то помогает ему в… литературных фокусах?
– Не знаю. Может быть, мы с вами ошибаемся.
– В чем?
– Вдруг Радецкий – гений и умеет писать свои вещи так, что одна совершенно не похожа на другую? Ваша посетительница могла видеть в компьютере сына именно рассказ Радецкого. А графомания, которую видела я, – фрагменты будущего произведения, как бы прямая речь. Допустим, он сочиняет роман от имени плохого писателя и вдобавок плагиатора… Я однажды снимала передачу, мы там с героиней коснулись такой темы: хорошая актриса играет роль плохой актрисы, пытающейся выдать себя за хорошую актрису… Почему бы Радецкому не прибегнуть к такому литературному приему? Правда, там два романа, но почему бы…
– Ника, ты сама в это не веришь.
– Дело не в том, во что я верю, Владимир Николаевич. Как говорил Нильс Бор, подкова приносит счастье независимо от того, веришь ты в это или нет…
– Или не приносит.
– Да, к сожалению. И тоже независимо от веры или неверия.
17
От Григорьева Ника еще могла бы вернуться на работу, доделать кое-что по будущей передаче, но она предпочла поехать домой. Работа, передача, телевизнойная суета – все это как-то вдруг и сразу отодвинулось на задний план, утратило значение и смысл. Не позвонить ли знакомому врачу, выпросить оправдательный документ о фальшивой болезни? Нет, зачем… Ника работает в частной телекомпании, формальные оправдания ей не нужны, достаточно позвонить Щербакову и попросить краткосрочный отпуск. Он, вероятно, удивится – так не бывает, чтобы заряженные на успех сотрудники отлынивали от работы, обычно наоборот, фонтанируют, и ни отбоя, ни покоя, поубавить бы им активности… Но если просто сослаться на переутомление, пару недель даст. А для чего? Чем, собственно, Ника намерена заняться в эту пару недель?
Капли унылого дождя покатились по оконному стеклу. Дождь напомнил о зонте, забытом тем вечером у Кедрова (вон он, зонт, на полке в прихожей), отсюда потянулась цепочка ассоциаций и воспоминаний… Их недолгий роман… Утром она звонила в больницу. Состояние Бориса – без изменений.
Вполголоса бормотал телевизор. Ника жевала бутерброд, прихлебывала чай. Когда она в очередной раз вяло подносила стакан ко рту, рука ее дрогнула, и чай выплеснулся на колени.
Телевизор известил о новом убийстве. Был обнаружен труп Татьяны Владимировны Долинской, сорока лет, практикующего (нет, практиковавшего, мысленно поправила себя Ника) экстрасенса.
Долинскую нашли в ее квартире. Судя по множеству ножевых ранений и по тому, что квартира, по всей видимости, не была ограблена, преступление совершил кто-то из ее неуравновешенных клиентов – известно, какая публика по большей части обращается к экстрасенсам, гадалкам и магам. Прорабатывалась также версия трагедии на личной почве. В дополнение сообщалось, что Долинская практиковала уже больше десяти лет, но в последнее время ее ясновидение проявилось особенно ярко – она якобы находила угнанные машины, украденные драгоценности, пропавших или похищенных людей, почему ее известность и росла как на дрожжах. Таким образом, не исключалась и чья-то месть.
Вот так, сказала себе Ника. Двое. Двое из семерых. Это ПРОСКРИПЦИОННЫЙ список. Список людей, приговоренных к смерти.
Она встала, заметалась по комнате, потом снова села. Холодный ужас железным обручем сдавил горло. Что делать? Пойти в прокуратуру или куда там полагается идти, и все рассказать? Нет, лучше предупредить как-то анонимно, что ли… А то приходит девушка с какой-то мистической историей, и почему они обязаны ей верить? Вдруг примутся выяснять, откуда у нее НА САМОМ ДЕЛЕ такой список? Слежку установят? Да нет, все это, в сущности, несерьезно. Сомнительно, чтобы неповоротливая казенная машина сработала вдруг быстро и, главное, – эффективно.
Писатель, женщина-экстрасенс, депутат, физик, искусствовед, владелец телекомпании – почему все эти столь разные люди оказались в списке, за что их убивают? А может, совпадение? Два убийства никак не связаны, причины их совершенно различны? А Кедров? Для совпадения слишком много.
Ника подошла к окну, залитому дождем. Ничего не было видно сквозь стекло… Но кто-то смотрел на нее, чей-то упорный взгляд проникал в комнату. Это ощущение нельзя было отстранить, от него невозможно было отмахнуться. Из немыслимого далека, с невидимых небес кто-то смотрел прямо на нее, изучающе, неотступно, и она не могла заслониться или уклониться. Она вдруг поняла – и мысль эта стала зеркальным отражением ее страха, – почему минуту назад подумала о своей истории как о мистической. Что бы это ни значило, какие бы силы ни скрывались за списком – всегда будет еще вот этот взгляд из неведомых измерений, которым нет названия на Земле.
18
Лифт не работал. Илларионов зачем-то нажал кнопку дважды, точно надеялся, что лифт опомнится и вернется к своим обязанностям, но чуда не случилось, и профессор пешком поплелся на восьмой этаж. По дороге он перетасовал письма, только что вынутые из почтового ящика, – четыре конверта. Вот это – из Лондона, долгожданное, от коллеги Хоббса (должно быть, на черепахе его везли в Санкт-Петербург); это из журнала, наверное, насчет статьи. Третье письмо пришло от Козина из Дубны, четвертое оказалось рекламкой, какие рассылают фирмы почтовой торговли, жульнически соблазняя несбыточными призами.
Хотя профессору, доктору физико-математических наук Андрею Владимировичу Илларионову было всего сорок пять лет, был он не в лучшей спортивной форме и изрядно запыхался, преодолевая лестницу. Сказывался малоподвижный образ жизни. И дома, и в институте профессор большей частью сидел за компьютером, а в промежутках – за рулем своей «волги». Он курил, похвалы бегу от инфаркта считал шарлатанством – и вот результат, одышка после рядового марш-броска на восьмой этаж.
В прихожей Илларионов привычно пригладил непослушные волосы перед зеркалом, скорчил гримасу своему отражению. Впрочем, он себе нравился. Высокий лоб, серые большие глаза, прямой нос, подбородок с ямочкой, – хоть в кино снимайся. В молодости его в кино и сманивали, но он предпочел теоретическую физику и ни разу не пожалел о выборе. Да что там в молодости, и сейчас он не страдал от недостатка женского внимания – возможно, потому и не был женат.
Профессор переоделся в типично холостяцкую домашнюю куртку – мягкую, теплую, красно-синюю, – расположился в кресле и распечатал письмо из Лондона. То, о чем писал коллега Хоббс – продолжение их давнего научного спора, – осталось бы абсолютно непонятным для девяносто девяти процентов жителей Земли. Один процент, как оптимистично надеялся профессор Илларионов, составляли люди, к физике неравнодушные, но и из них сущность проблемы ухватили бы лишь избранные.
Остро отточенным карандашом профессор отметил два уравнения, поставил возле второго вопросительный знак. Он уже полностью погрузился в мир формул, и другие письма были забыты.
Надо тщательно обдумать выводы Хоббса, не отвергать их с порога… А думается лучше всего под музыку.
На полке над музыкальным центром аккуратно выстроились компакт-диски, числом около двадцати. Профессор достал крайний справа – это была его «музыка для размышлений», сборник произведений итальянских композиторов от Вивальди и Паганини до Лулли и Пьетро Масканьи. И так как размышлял профессор каждый день, то и пластинку эту слушал почти ежедневно, презрев прочие. Он любил эту музыку, она никогда не надоедала ему; помимо того, он гордился раритетностью своего диска. Сборник был привезен из Рима и представлял собой экземпляр коллекционной серии, выпущенной ограниченным тиражом. Друг Илларионова, большой меломан доктор Бахметьев долго и тщетно выпрашивал этот диск на запись. Наконец нашли компромиссное решение: Бахметьев вручил Илларионову чистую кассету, и тот неделю назад записал для друга «Итальянских композиторов». Записал, а вот отдать кассету еще не успел.
Андрей Владимирович раскрыл пластмассовую коробку, вынул диск, полюбовался радужной игрой света на его поверхности… И неожиданно застыл, уставившись на пластинку так, словно она вдруг превратилась в свернувшуюся кольцом кобру.
Дело в том, что третьего дня случилось досадное происшествие, огорчившее Андрея Владимировича. Извлекая диск из коробки, он не удержал его в пальцах и уронил. На самом краю появилась крошечная царапина. Она была практически незаметной и тем более никак не повлияла на качество записи, но профессора раздражал сам факт – пострадала его любимая пластинка, которой он так дорожил, и пострадала по его вине. Не важно, что царапину без лупы толком и не разглядишь, – она есть, и профессор это знает.
Знал, поправил себя Илларионов, глядя на диск в полнейшем изумлении. Знал… Потому что царапины не было.
Но ведь это невозможно. Ладно, если бы прибавилась вторая, третья царапина, такое объяснимо – в рассеянности поцарапал, мало ли что бывает. Однажды Илларионов потерял принесенную из института нужную книгу и проискал ее полдня, а обнаружил в холодильнике. Вероятно, он держал ее в руках, когда полез за сыром для бутербродов и минеральной водой, и отложил на секунду, дабы не мешала… Но царапины на компакт-дисках, даже крошечные, поверхностные, сами собой не затягиваются. Илларионов достаточно хорошо разбирался в физике, чтобы не сомневаться: свойства данного вида материи такого не позволяют.
– Как же это прикажете понимать, – пробормотал Илларионов, садясь на стул около музыкального центра. – Как?!
Вариантов, в общем, было только два. Либо профессор страдает аберрацией памяти и помнит то, чего не было (что маловероятно), либо это другой диск.
А как другой диск мог попасть в квартиру? Что же получается: кто-то вошел, взял пластинку и поставил на ее место точно такую же? Абсурд. Зачем? Поступок сумасшедшего, но если так, то это весьма своеобразный сумасшедший: во исполнение своего замысла не поленился разыскать где-то редкий диск, каких на весь Санкт-Петербург хорошо если дюжина, а то и меньше.
Привыкший мыслить рациональными категориями профессор не стал долго размышлять о сумасшедшем. Нет никакого смысла в замене диска дубликатом, копией. Но, может быть, на новом диске записано некое послание, адресованное Илларионову? Зачем прибегать к столь сложной почте, неясно, однако надо не рассуждать, а послушать.
Профессор вставил диск, нажал кнопку. Прекрасно знакомый ему поток жизнеутверждающих смелых аккордов хлынул из колонок стереосистемы. Это именно «Итальянские композиторы» – такой же диск, как был у него, не только внешне, но и по содержанию. Профессор включил режим ознакомления, в котором звучали пятисекундные фрагменты каждой записи. Все правильно.
Нет, все неправильно! Слепая ярость охватила профессора. Что за идиотские выходки! Он порывистым движением выключил музыкальный центр, стукнул кулаком по столу. Должно быть какое-то объяснение этому очевидному бреду!
Андрей Владимирович открыл бар. Пятьдесят грамм коньяку – это поможет успокоиться… Нет, еще пятьдесят.
Несколько умиротворенный, профессор уселся в кресло. Не с диска нужно начинать, а с того, как он мог появиться здесь. Когда Илларионов отпирал дверь, ключ повернулся как всегда легко и свободно. В квартире не тронут, не сдвинут ни один предмет. Кто бы ни принес пластинку, он действовал ювелирно, и расчет, очевидно, строился на том, что профессор не заметит подмены. Помимо того, в небольшой коллекции Андрея Владимировича редких дисков больше не было – остальных полно в любом музыкальном магазине, где продается классика. Но подменили именно этот, который труднее всего достать. Не потому ли, что профессор часто слушает его? Тогда эти люди должны быть осведомлены о привычках Илларионова. Само по себе это не так сложно: расспросить друзей, коллег, наконец, установить в квартире специальную аппаратуру. Но опять возникает проклятый вопрос: зачем?
Часто слушаемый диск мог быть подменен как раз с той целью, чтобы Андрей Владимирович в ближайшее время включил его. Но как они узнают что включил? Все-таки шпионская аппаратура в квартире? По всей видимости, да, и, следовательно, им уже известно, что он запускал пластинку в ознакомительном режиме.
Подскажет ли им это, что подмена обнаружена? Едва ли. Если они давно следят, то знают, что этим режимом профессор любит пользоваться. Нередко так он решал в задумчивости, какую бы запись прослушать целиком, какая сейчас лучше приладится к эмоциональному состоянию. Ему не нравилось делать выбор умозрительно, по памяти.
Итак, если Илларионов прав, они ждут, чтобы прозвучали «Итальянские композиторы» или, скажем, какое-то определенное произведение из сборника (впрочем, начиная с одного произведения, профессор, как правило, слушал затем и остальные).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Она пила чай, болтала о пустяках. Григорьев снисходительно внимал, а она искала мостик к тому, ради чего пришла.
Не придумав шпионского хода, она просто спросила:
– Владимир Николаевич, а вы помните Радецкого? Писателя, который у вас публиковался?
Редактор отчего-то помрачнел и кивнул.
– Как не помнить. Рассказ «Рыцари подземелья».
– Он у вас есть? Можно мне взглянуть?
– Есть, есть. – Губарев забрался на невысокую стремянку и принялся раскапывать на верхней полке томик альманаха. – А почему это ты вспомнила о Радецком?
– Я о нем передачу делала, а недавно он позвонил. По-моему, подбивает клинья. А что? Хороший писатель. Книгу его я читала, а рассказ – нет.
Григорьев окинул Нику со своей высоты странным отсутствующим взглядом и продолжил поиски. Найдя томик в мягкой обложке, он спустился и подал его Нике.
– Там, в конце.
– Я быстренько пролистаю…
Ника заглянула на страничку содержания, открыла альманах на рассказе Радецкого и принялась читать. Ей было достаточно полутора абзацев, чтобы убедиться – рассказ «Рыцари подземелья» не имеет ничего общего ни с романом «Кто-то в долине», ни со скучным и претенциозным бредом из компьютера Максима. Она захлопнула книжку:
– Ладно. Владимир Николаевич, вы мне скажите – хороший рассказ?
– Отличный. Только вот…
– Что?
– Не знаю, стоит ли тебе и говорить… Доказательств нет…
– Каких доказательств? Нет уж, Владимир Николаевич, сказали «А», извольте сказать и «Б».
С тяжелым вздохом Григорьев долил в стакан кипяток из электрочайника.
– Месяца через три после публикации пришла ко мне одна женщина… Она утверждала, что «Рыцарей подземелья» написал вовсе не Радецкий, а его школьный друг, ее сын. Парень погиб в армии… Она сказала, что рассказ был написан на компьютере, файл не сохранился и подтвердить свои слова она ничем не может. Она понятия не имеет, как попал к Радецкому текст рассказа.
Ника моргнула несколько раз подряд:
– Ага. И что вы предприняли?
– А что я мог предпринять? На нет и суда нет. Но вот когда вышла книга «Кто-то в долине», я сравнил оба текста.
– И ваш вывод?
– Они написаны не одним и тем же человеком.
– А значит…
– Значит, либо Радецкий не писал рассказа «Рыцари подземелья», либо он не писал романа «Кто-то в долине».
– Есть еще третья возможность, – заметила Ника. – Он не писал ни того, ни другого.
– Если так, хотел бы я знать, как это у него получается…
– Я тоже.
Редактор сощурился, проницательно посмотрел на Нику.
– Ты затеяла расследование плагиаторской деятельности Радецкого… и потому пришла ко мне?
– Нет.
– Ой ли?
– Да нет, нет. – Ника махнула рукой. – Какое там расследование. Я правду вам сказала, он клинья подбивал. И мне случайно попались на глаза файлы с его новыми работами…
– И что в них?
– Эпигонская графомания с вкраплениями плагиата. Это, наверное, и есть его собственное творчество.
– М-да… Если он и это у кого-нибудь не уворовал.
– Это?! Ну, знаете…
– Всякое бывает, – засмеялся Григорьев. – И как же ты теперь поступишь?
– Никак. Заниматься какими-то расследованиями и поисками доказательств нет ни времени, ни желания, да и наплевать мне на него. Впрочем…
– Что?
В запасе у Ники оставались три непроясненных имени из списка – когда, как не сейчас, воспользоваться моментом и проверить одно из них, любое?
– Он часто упоминал некого Растригина, и вот я подумала – не связан ли тот…
– Растригина? Знал я одного Сергея Растригина, коллекционера живописи. Он умер в прошлом году. Был еще Леонид Растригин, философ, эмигрант…
– Того, кажется, зовут Николай, – обронила Ника. – Николай… Васильевич, да.
– Николай Васильевич… Подождите, подожди… Где я мог… А, вспомнил! Рассказывал мне о таком Свиридов, наш генеральный. Растригин – искусствовед, ему лет тридцать… Возраст тут имеет значение, потому что парень звезд с неба не хватал, и вот поди ж ты – проводит сенсационные научные изыскания, находит рукописи Мусоргского, считавшиеся утраченными навсегда, делает блестящую карьеру. Думаешь, он и есть друг Радецкого? И как-то помогает ему в… литературных фокусах?
– Не знаю. Может быть, мы с вами ошибаемся.
– В чем?
– Вдруг Радецкий – гений и умеет писать свои вещи так, что одна совершенно не похожа на другую? Ваша посетительница могла видеть в компьютере сына именно рассказ Радецкого. А графомания, которую видела я, – фрагменты будущего произведения, как бы прямая речь. Допустим, он сочиняет роман от имени плохого писателя и вдобавок плагиатора… Я однажды снимала передачу, мы там с героиней коснулись такой темы: хорошая актриса играет роль плохой актрисы, пытающейся выдать себя за хорошую актрису… Почему бы Радецкому не прибегнуть к такому литературному приему? Правда, там два романа, но почему бы…
– Ника, ты сама в это не веришь.
– Дело не в том, во что я верю, Владимир Николаевич. Как говорил Нильс Бор, подкова приносит счастье независимо от того, веришь ты в это или нет…
– Или не приносит.
– Да, к сожалению. И тоже независимо от веры или неверия.
17
От Григорьева Ника еще могла бы вернуться на работу, доделать кое-что по будущей передаче, но она предпочла поехать домой. Работа, передача, телевизнойная суета – все это как-то вдруг и сразу отодвинулось на задний план, утратило значение и смысл. Не позвонить ли знакомому врачу, выпросить оправдательный документ о фальшивой болезни? Нет, зачем… Ника работает в частной телекомпании, формальные оправдания ей не нужны, достаточно позвонить Щербакову и попросить краткосрочный отпуск. Он, вероятно, удивится – так не бывает, чтобы заряженные на успех сотрудники отлынивали от работы, обычно наоборот, фонтанируют, и ни отбоя, ни покоя, поубавить бы им активности… Но если просто сослаться на переутомление, пару недель даст. А для чего? Чем, собственно, Ника намерена заняться в эту пару недель?
Капли унылого дождя покатились по оконному стеклу. Дождь напомнил о зонте, забытом тем вечером у Кедрова (вон он, зонт, на полке в прихожей), отсюда потянулась цепочка ассоциаций и воспоминаний… Их недолгий роман… Утром она звонила в больницу. Состояние Бориса – без изменений.
Вполголоса бормотал телевизор. Ника жевала бутерброд, прихлебывала чай. Когда она в очередной раз вяло подносила стакан ко рту, рука ее дрогнула, и чай выплеснулся на колени.
Телевизор известил о новом убийстве. Был обнаружен труп Татьяны Владимировны Долинской, сорока лет, практикующего (нет, практиковавшего, мысленно поправила себя Ника) экстрасенса.
Долинскую нашли в ее квартире. Судя по множеству ножевых ранений и по тому, что квартира, по всей видимости, не была ограблена, преступление совершил кто-то из ее неуравновешенных клиентов – известно, какая публика по большей части обращается к экстрасенсам, гадалкам и магам. Прорабатывалась также версия трагедии на личной почве. В дополнение сообщалось, что Долинская практиковала уже больше десяти лет, но в последнее время ее ясновидение проявилось особенно ярко – она якобы находила угнанные машины, украденные драгоценности, пропавших или похищенных людей, почему ее известность и росла как на дрожжах. Таким образом, не исключалась и чья-то месть.
Вот так, сказала себе Ника. Двое. Двое из семерых. Это ПРОСКРИПЦИОННЫЙ список. Список людей, приговоренных к смерти.
Она встала, заметалась по комнате, потом снова села. Холодный ужас железным обручем сдавил горло. Что делать? Пойти в прокуратуру или куда там полагается идти, и все рассказать? Нет, лучше предупредить как-то анонимно, что ли… А то приходит девушка с какой-то мистической историей, и почему они обязаны ей верить? Вдруг примутся выяснять, откуда у нее НА САМОМ ДЕЛЕ такой список? Слежку установят? Да нет, все это, в сущности, несерьезно. Сомнительно, чтобы неповоротливая казенная машина сработала вдруг быстро и, главное, – эффективно.
Писатель, женщина-экстрасенс, депутат, физик, искусствовед, владелец телекомпании – почему все эти столь разные люди оказались в списке, за что их убивают? А может, совпадение? Два убийства никак не связаны, причины их совершенно различны? А Кедров? Для совпадения слишком много.
Ника подошла к окну, залитому дождем. Ничего не было видно сквозь стекло… Но кто-то смотрел на нее, чей-то упорный взгляд проникал в комнату. Это ощущение нельзя было отстранить, от него невозможно было отмахнуться. Из немыслимого далека, с невидимых небес кто-то смотрел прямо на нее, изучающе, неотступно, и она не могла заслониться или уклониться. Она вдруг поняла – и мысль эта стала зеркальным отражением ее страха, – почему минуту назад подумала о своей истории как о мистической. Что бы это ни значило, какие бы силы ни скрывались за списком – всегда будет еще вот этот взгляд из неведомых измерений, которым нет названия на Земле.
18
Лифт не работал. Илларионов зачем-то нажал кнопку дважды, точно надеялся, что лифт опомнится и вернется к своим обязанностям, но чуда не случилось, и профессор пешком поплелся на восьмой этаж. По дороге он перетасовал письма, только что вынутые из почтового ящика, – четыре конверта. Вот это – из Лондона, долгожданное, от коллеги Хоббса (должно быть, на черепахе его везли в Санкт-Петербург); это из журнала, наверное, насчет статьи. Третье письмо пришло от Козина из Дубны, четвертое оказалось рекламкой, какие рассылают фирмы почтовой торговли, жульнически соблазняя несбыточными призами.
Хотя профессору, доктору физико-математических наук Андрею Владимировичу Илларионову было всего сорок пять лет, был он не в лучшей спортивной форме и изрядно запыхался, преодолевая лестницу. Сказывался малоподвижный образ жизни. И дома, и в институте профессор большей частью сидел за компьютером, а в промежутках – за рулем своей «волги». Он курил, похвалы бегу от инфаркта считал шарлатанством – и вот результат, одышка после рядового марш-броска на восьмой этаж.
В прихожей Илларионов привычно пригладил непослушные волосы перед зеркалом, скорчил гримасу своему отражению. Впрочем, он себе нравился. Высокий лоб, серые большие глаза, прямой нос, подбородок с ямочкой, – хоть в кино снимайся. В молодости его в кино и сманивали, но он предпочел теоретическую физику и ни разу не пожалел о выборе. Да что там в молодости, и сейчас он не страдал от недостатка женского внимания – возможно, потому и не был женат.
Профессор переоделся в типично холостяцкую домашнюю куртку – мягкую, теплую, красно-синюю, – расположился в кресле и распечатал письмо из Лондона. То, о чем писал коллега Хоббс – продолжение их давнего научного спора, – осталось бы абсолютно непонятным для девяносто девяти процентов жителей Земли. Один процент, как оптимистично надеялся профессор Илларионов, составляли люди, к физике неравнодушные, но и из них сущность проблемы ухватили бы лишь избранные.
Остро отточенным карандашом профессор отметил два уравнения, поставил возле второго вопросительный знак. Он уже полностью погрузился в мир формул, и другие письма были забыты.
Надо тщательно обдумать выводы Хоббса, не отвергать их с порога… А думается лучше всего под музыку.
На полке над музыкальным центром аккуратно выстроились компакт-диски, числом около двадцати. Профессор достал крайний справа – это была его «музыка для размышлений», сборник произведений итальянских композиторов от Вивальди и Паганини до Лулли и Пьетро Масканьи. И так как размышлял профессор каждый день, то и пластинку эту слушал почти ежедневно, презрев прочие. Он любил эту музыку, она никогда не надоедала ему; помимо того, он гордился раритетностью своего диска. Сборник был привезен из Рима и представлял собой экземпляр коллекционной серии, выпущенной ограниченным тиражом. Друг Илларионова, большой меломан доктор Бахметьев долго и тщетно выпрашивал этот диск на запись. Наконец нашли компромиссное решение: Бахметьев вручил Илларионову чистую кассету, и тот неделю назад записал для друга «Итальянских композиторов». Записал, а вот отдать кассету еще не успел.
Андрей Владимирович раскрыл пластмассовую коробку, вынул диск, полюбовался радужной игрой света на его поверхности… И неожиданно застыл, уставившись на пластинку так, словно она вдруг превратилась в свернувшуюся кольцом кобру.
Дело в том, что третьего дня случилось досадное происшествие, огорчившее Андрея Владимировича. Извлекая диск из коробки, он не удержал его в пальцах и уронил. На самом краю появилась крошечная царапина. Она была практически незаметной и тем более никак не повлияла на качество записи, но профессора раздражал сам факт – пострадала его любимая пластинка, которой он так дорожил, и пострадала по его вине. Не важно, что царапину без лупы толком и не разглядишь, – она есть, и профессор это знает.
Знал, поправил себя Илларионов, глядя на диск в полнейшем изумлении. Знал… Потому что царапины не было.
Но ведь это невозможно. Ладно, если бы прибавилась вторая, третья царапина, такое объяснимо – в рассеянности поцарапал, мало ли что бывает. Однажды Илларионов потерял принесенную из института нужную книгу и проискал ее полдня, а обнаружил в холодильнике. Вероятно, он держал ее в руках, когда полез за сыром для бутербродов и минеральной водой, и отложил на секунду, дабы не мешала… Но царапины на компакт-дисках, даже крошечные, поверхностные, сами собой не затягиваются. Илларионов достаточно хорошо разбирался в физике, чтобы не сомневаться: свойства данного вида материи такого не позволяют.
– Как же это прикажете понимать, – пробормотал Илларионов, садясь на стул около музыкального центра. – Как?!
Вариантов, в общем, было только два. Либо профессор страдает аберрацией памяти и помнит то, чего не было (что маловероятно), либо это другой диск.
А как другой диск мог попасть в квартиру? Что же получается: кто-то вошел, взял пластинку и поставил на ее место точно такую же? Абсурд. Зачем? Поступок сумасшедшего, но если так, то это весьма своеобразный сумасшедший: во исполнение своего замысла не поленился разыскать где-то редкий диск, каких на весь Санкт-Петербург хорошо если дюжина, а то и меньше.
Привыкший мыслить рациональными категориями профессор не стал долго размышлять о сумасшедшем. Нет никакого смысла в замене диска дубликатом, копией. Но, может быть, на новом диске записано некое послание, адресованное Илларионову? Зачем прибегать к столь сложной почте, неясно, однако надо не рассуждать, а послушать.
Профессор вставил диск, нажал кнопку. Прекрасно знакомый ему поток жизнеутверждающих смелых аккордов хлынул из колонок стереосистемы. Это именно «Итальянские композиторы» – такой же диск, как был у него, не только внешне, но и по содержанию. Профессор включил режим ознакомления, в котором звучали пятисекундные фрагменты каждой записи. Все правильно.
Нет, все неправильно! Слепая ярость охватила профессора. Что за идиотские выходки! Он порывистым движением выключил музыкальный центр, стукнул кулаком по столу. Должно быть какое-то объяснение этому очевидному бреду!
Андрей Владимирович открыл бар. Пятьдесят грамм коньяку – это поможет успокоиться… Нет, еще пятьдесят.
Несколько умиротворенный, профессор уселся в кресло. Не с диска нужно начинать, а с того, как он мог появиться здесь. Когда Илларионов отпирал дверь, ключ повернулся как всегда легко и свободно. В квартире не тронут, не сдвинут ни один предмет. Кто бы ни принес пластинку, он действовал ювелирно, и расчет, очевидно, строился на том, что профессор не заметит подмены. Помимо того, в небольшой коллекции Андрея Владимировича редких дисков больше не было – остальных полно в любом музыкальном магазине, где продается классика. Но подменили именно этот, который труднее всего достать. Не потому ли, что профессор часто слушает его? Тогда эти люди должны быть осведомлены о привычках Илларионова. Само по себе это не так сложно: расспросить друзей, коллег, наконец, установить в квартире специальную аппаратуру. Но опять возникает проклятый вопрос: зачем?
Часто слушаемый диск мог быть подменен как раз с той целью, чтобы Андрей Владимирович в ближайшее время включил его. Но как они узнают что включил? Все-таки шпионская аппаратура в квартире? По всей видимости, да, и, следовательно, им уже известно, что он запускал пластинку в ознакомительном режиме.
Подскажет ли им это, что подмена обнаружена? Едва ли. Если они давно следят, то знают, что этим режимом профессор любит пользоваться. Нередко так он решал в задумчивости, какую бы запись прослушать целиком, какая сейчас лучше приладится к эмоциональному состоянию. Ему не нравилось делать выбор умозрительно, по памяти.
Итак, если Илларионов прав, они ждут, чтобы прозвучали «Итальянские композиторы» или, скажем, какое-то определенное произведение из сборника (впрочем, начиная с одного произведения, профессор, как правило, слушал затем и остальные).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38