– В снарядной воронке возле бункера, у здания рейхсканцелярии.
Справедливость требовала бы сказать, что хотя у могущественнейшего фюрера третьего рейха и не хватило бензину для того, чтобы сжечь по его завещанию тела его и его молодой жены, оба они оказались настолько обгоревшими, что невозможно было рассмотреть хоть какие-либо черты. Но пускаться в подробности я не стал, ибо о том, что тела эти были найдены, официально объявлено не было.
Кстати, должно быть, такая уж судьба фашистских диктаторов и их возлюбленных. Ведь совсем недавно туша итальянского дуче и дамы его сердца актрисочки Петачи, казненных партизанами, были повешены вверх ногами на всенародное обозрение, у бензиновой колонки на одной из площадей Милана. Но об этом я тоже, разумеется, Гофману не сказал. Что мне его воспитывать! Он же, выслушав меня, заявил, кажется, с неподдельной грустью:
– Бедная Ева. Она все-таки была неплохой девушкой, и вкус у нее был: она сама фотографировала совсем неплохо. – И, адресуясь, вероятно, к моим классовым чувствам, добавил: – Она ведь дочь простого рабочего. Папаша Браун и сейчас работает на машиностроительном заводе. Может быть, вы не верите? Вот посмотрите.
Он протянул вырезку из американской солдатской газеты «Старз энд Страйпс», что переводится на русский язык «Звезды и полосы». Звезды и полосы американского флага. Там действительно было помещено интервью со старым Брауном. Он распространялся о том, что обе дочери его были хорошими, скромными девушками, заботливыми, трудолюбивыми. Надо же было случиться такому несчастью, что она приглянулась этому сумасшедшему Гитлеру… А за ней вторая выскочила замуж за генерала эсэс. Но старший зять – Гитлер успел перед смертью прихлопнуть младшего… Ужас! И вот теперь он, Браун, на старости лет совсем один… Разве это достойная судьба для честного труженика?…
Уходим, оставив на столе магарыч – бутылку виски «Белая лошадь» и увесистую банку свиной тушенки. Доктор искусствоведческих наук и профессор роется в негативах и делает вид, что не замечает.
8. Мы теряем сон и аппетит
Я уже записывал слова Главного американского Обвинителя судьи Джексона, который, начиная свою первую речь, пообещал:
– Мы приступаем к предъявлению доказательств преступлений против человечности… Господа, предупреждаю, они будут такими, что лишат вас сна.
Признаюсь, при этих словах советские журналисты переглянулись: может ли что-либо вызвать такую реакцию у тех, кто своими глазами видел Бабий Яр, Треблинку, Майданек, Освенцим? Но судья Джексон оказался прав. Уничтожение людей представляло собой в нацистском рейхе широко развитую и, надо отдать справедливость, хорошо спланированную и организованную индустрию. Мы уже как-то притерпелись к страшным доказательствам, закалились, что ли, задубенели, и сна, а в особенности аппетита, это нас не лишало.
Того и другого мы лишились и лишились не фигурально, а в действительности, когда на трибуну поднялся помощник Главного советского Обвинителя Лев Николаевич Смирнов. Образованный юрист, отличный судебный оратор, апеллирующий в своих речах не столько к сердцу, сколько к разуму судей, он привел такие данные и подкрепил их такими доказательствами, что даже вызвал раздор и на скамье подсудимых, где обвиняемые принялись спорить между собой, а Шахту стало плохо, и его стали отпаивать какими-то успокоительными.
Нет, эта сцена не может быть забытой, и я опишу ее поподробнее, ибо потом, по прошествии времени, трудно будет даже поверить, что когда-то нечто подобное могло произойти на Земле – планете, населенной разумными существами.
О выступлении советского обвинителя было объявлено еще накануне. Поэтому ложа прессы, далеко не ломившаяся в эти весенние дни от избытка корреспондентов, была полным-полна. Войдя в зал, мы удивились – посреди стояли стенды, а на столах лежали массивные предметы, закрытые простынями. На трибуне обвинителя тоже стояло нечто, закрытое салфеткой, а на столе ассистента лежала толстенная книга в кожаном переплете, напоминавшая своими объемами средневековые инкунабулы.
Л. Н. Смирнов, называя в ходе обвинения количество жертв, умерщвленных в одном из лагерей, показывал эту красиво переплетенную книгу. Нет, это не был семейный альбом обитателей какого-нибудь рейнского замка и не коллекция снимков скаковых лошадей. Это был просто бесконечный список людей, сожженных заживо, застреленных или отравленных газом. Обвинитель не без труда поднял этот фолиант и, обращаясь к судьям, говорит:
– Это всего только деловой отчет генерал-майора Штрумфа своему начальству об успешной ликвидации варшавского гетто. Тут только имена умерщвленных. Ваша честь, прошу вас приобщить эту книгу к вещественным доказательствам.

При этом взоры всех невольно обратились к скамье подсудимых, где, застыв в каменной позе, опустив на глаза темные очки, сидел генерал-губернатор Польши Ганс Франк, устанавливавший там нацистские порядки. Сей изувер, вероятно заботясь о своем месте в истории, имел привычку вести дневниковые записи своих преступных дел и всяческих мыслей по их поводу. Другой помощник советского Обвинителя Лев Романович Шейнин – человек, известный у нас не только как юрист, но как публицист и писатель, автор знаменитых «Записок следователя», уже рассказывал мне об этих страшных своим цинизмом дневниках. Десятки толстых тетрадей, в которых душа этого нациста распахивалась для обозрения, находятся сейчас в распоряжении обвинения. И вот теперь Л. Н. Смирнов цитирует из них следующую, зафиксированную на бумаге мысль: «То, что мы приговорили миллионы евреев умирать с голоду, должно рассматриваться лишь мимоходом». Эту цитату из своих сочинений Франк встречает кривой улыбкой.
Но когда книга с именами убиенных перекочевала на судейский стол и с трибуны зазвучала трагическая повесть о ликвидации варшавского гетто, Франк откинулся на спинку стула, сломал карандаш и стал столь явно нервничать, что его сосед Розенберг, сделав презрительную мину, откровенно толкнул его локтем.
Каждая страница, каждая строка этой отчетной книги рассказывала миру о том, что скрывалось под понятием «национал-социализм». На процессе в документах американского обвинения немало уже рассказывалось об истреблении евреев в Германии, в оккупированных странах, о том, как сотни тысяч лишались имущества, изгонялись из домов, как миллионы гибли в газовых камерах и душегубках. Но того, о чем повествовал отчет генерал-майора Штрумфа, нам слушать еще не приходилось. Рейхсфюрер эсэс дал 23 апреля 1943 года через фюрера эсэс в Кракове приказ «со всей жестокостью и безжалостностью ликвидировать варшавское гетто». Описывая начальству выполнение этого приказа, Штрумф повествовал: «Я решил уничтожить всю территорию, где скрывались евреи, путем огня, поджигая каждое здание и не выпуская из него жителей». Дальше деловым тоном говорилось, как осуществлялось это мероприятие, как эсэсовцы и приданная им в помощь военная полиция и саперы заколачивали выходные двери, забивали нижние окна и поджигали здание. В густонаселенных домах, где теснились согнанные со всего города семьи, слышались душераздирающие вопли заживо горящих людей. Они инстинктивно пытались спасаться от огня на верхних этажах, куда пламя еще не доставало. Пламя шло за ними по пятам. Они выкидывали из окон матрацы, тюфяки и, думая спасти, выбрасывали на эти матрацы детей, стариков, выпрыгивали из окон, ломали ноги, разбивались. Оставшиеся в живых, пытались отползти от пожарища, унося детей, – их преследовали. В отчете писалось: «Солдаты неуклонно выполняли свой долг и пристреливали их, прекращая агонию и избавляя их от ненужных мук».
Штрумф – военный чиновник гитлеровской школы – своей рукой описал все это в докладе начальству. При этом он хвастливо заявлял, вероятно напрашиваясь на награду, как образцово, организованно и быстро была решена участь десятков тысяч несчастных. Где-то в конце, боясь, очевидно, что начальство заподозрит его в либерализме или в нерадении, он особо подчеркивал, что тех, кому удавалось все-таки уползти и скрыться в руинах, разыскивали с собаками. Он признается, что некоторые все-таки ухитрялись заползать в канализацию и оттуда слышались их стоны и крики. И опять же лишь «для того, чтобы прекратить бесполезные мучения», был вызван химический взвод. Он бросил в люки газовые шашки, а когда, ища спасения, люди высовывались из люков, их пристреливали, как сусликов, показавшихся из своей норы. «В один только день, – повествует Штрумф, – мы вскрыли 183 канализационных люка и бросили туда шашки. Евреи, думая, что это смертельный газ, пытались спасаться наружу. Большое количество евреев, которое, к сожалению, точно не поддается учету, было истреблено также путем взрыва канализационной системы. Саперы показали себя при этом мужественными людьми и мастерами своего дела».
Дальше, делая в своем докладе, так сказать, лирическое отступление, характеризуя действия участников этой изуверской операции, Штрумф рисует созданный национал-социалистами идеал немца: «…Чем больше усиливалось сопротивление, тем более жестокими и беспощадными становились люди эсэс, полиции и вооруженных сил… Они выполняли свой долг в духе тесного сотрудничества и показывали при этом образцы высокого солдатского духа… Работали без устали с утра до поздней ночи. Искали евреев и не давали им пощады… Солдаты и офицеры, полиция, в особенности те из них, кто побывал на фронте, также доблестно и прекрасно проявили при этом свой германский дух».
Вот он – идеал гражданина нацистского государства. Вот образец, следуя которому все те, кто сидит сегодня на скамье подсудимых, стремились воспитывать «истинных германцев». Вот как они толковали свой национальный долг и как на свой лад понимали вековечные человеческие понятия чести, храбрости, воинской доблести. Вот чем они хвастались и за что награждались.
– Знаете, какая мне пришла сейчас в голову мысль? – сказал мне в перерыве Юрий Яновский, нервно похрустывая суставами пальцев. – Если бы кровь всех, кого они убили, отравили, замучили, выступила из земли, они бы захлебнулись в этом кровавом озере.
Все это действительно было страшно, но самое страшное, как оказалось, ожидало нас впереди. Еще не раскрытыми стояли стенды посредине зала. Что-то массивное, покрытое простынями, белело на столах. И вот прокурор после перерыва сорвал салфетку с одного из этих закрытых предметов, и в зале сначала наступила недоуменная тишина, а потом послышался шепот ужаса. На столе, под стеклянным колпаком, на изящной мраморной подставке была человеческая голова. Да, именно человеческая голова, непонятным образом сокращенная до размера большого кулака, с длинными, зачесанными назад волосами. Оказывается, голова эта была своего рода украшением, безделушкой, которые «изготовляли» какие-то изуверские умельцы в концентрационном лагере, а потом начальник этого лагеря дарил эти «безделушки» в качестве сувениров знатным посетителям. Приглянувшегося посетителю или посетительнице заключенного убивали, потом каким-то способом через шею извлекали остатки раздробленных костей и мозг, соответственно обрабатывали, и съежившуюся голову снова набивали, превращая в чучело, в статуэтку.
Мы смотрели на эту голову под стеклянным колпаком и чувствовали, как мороз продирает по коже. Над нами, на гостевом балконе истошно вскрикнула какая-то женщина. Затопали ноги. Ее выносили без сознания. А между тем советский Обвинитель продолжал свою речь. Теперь он предъявлял суду показания некоего Зигмунда Мазура, «ученого», сотрудника одного из научно-исследовательских институтов в Кенигсберге. Спокойным, я бы сказал, даже техническим языком он рассказывал, как в лабораториях этого института решалась проблема разумной промышленной утилизации отходов гигантских фабрик смерти – человеческого мяса, жира, а также кожи.
По распоряжению прокурора были сняты простыни, закрывающие стенды и стол. Поначалу никто из нас не понял, что там такое на них. Оказалось, это человеческая кожа в разных стадиях обработки – только что содранная с убитого, после мездровки, после дубления, после отделки. И наконец, изделия из этой кожи – изящные женские туфельки, сумки, портфели, бювары и даже куртки. А на столах – ящики с кусками мыла разных сортов – обычного, хозяйственного, детского, жидкого, для каких-то технических надобностей и, наконец, туалетного разных сортов, разного аромата в пестрых, красивых упаковках.
Прокурор продолжал свою речь в абсолютной тишине. Подсудимые сидели в напряженных позах. Риббентроп закатил глаза и закусил губу со страдальческой миной. Геринг, кривя рот, писал своему защитнику записку за запиской, Штрейхер истерически кашлял или хохотал, долговязому Шахту вновь стало дурно. Его обычно неподвижное, жесткое лицо было бледно и растерянно…
Когда– то нам с Крушинским довелось первыми из корреспондентов побывать в Освенциме, называвшемся тогда по-немецки Аушвиц. Прилетев туда вслед за войсками, мы видели эту гигантскую фабрику смерти почти на ходу, видели склады рассортированных человеческих волос -в кучах и уже завязанных в тюки и приготовленных к отправке. Видели детей, на которых врачи-изуверы ставили свои окаянные опыты. Говорили с двумя русскими военнопленными, на которых другие врачи-изверги испытывали способность человеческого организма переносить низкие температуры – их попросту постепенно замораживали до потери сознания, а потом медленно размораживали. Хотя все это еще было живо в памяти, эти изделия, изготовленные из отходов фабрик смерти, потрясли нас. Я чувствовал, как тошнота подкатывает к горлу, хотелось вскочить и броситься вон из зала.
Собственно, что было в этом для нас нового? Ведь американское обвинение уже предъявило бывшему директору рейхсбанка и уполномоченному военной экономики Вальтеру Функу документы, в которых он' предписывал строго учитывать, собирать и хранить в сейфах золото и платину в виде искусственных челюстей, коронок, протезов, вырванных изо рта убитых специально организованными по его распоряжению командами в концентрационных лагерях. Мы знали, сколь велики были «поступления» такого рода металла в рейхсбанк. Это было ужасно, но все же это можно было слушать, а тут… В той деловитости, с которой Зигмунд Мазур писал свои показания, в его спокойном техническом языке («Человеческая кожа, лишенная волосяного покрова, весьма поддается процессу обработки, из которой, по сравнению с кожей животных, можно исключить ряд дорогостоящих операций», или «после остывания сваренную массу выливают в обычные, привычные публике форумы, и мыло готово»), в этой деловитости было нечто ужасное.
В первый раз я видел, как все трое Кукрыниксов сидят над своими раскрытыми папками и ничего не рисуют – так они ошеломлены.
– После этого Дантов ад – просто увеселительное заведение, – шепотом говорит кому-то Юрий Корольков, но стоит такая тишина, что мы слышим его через два ряда.
С заседания расходимся молчаливые.
– Братцы, после этого я, ей-богу, никогда не смогу есть мясо, – произносит, залезая в фургон, Михаил Гус.
– По логике вещей, вам теперь не должно мыться с мылом, – грустно шутит Семен Нариньяни.
С нашей переводчицей Майей делается плохо. Она сидит в трясущейся машине, истерически всхлипывает, кусая губы, и сидящие возле нее машинистки суют ей в нос пузырек с какой-то остро пахнущей дрянью. Не знаю, надолго ли, но на сегодня мы-таки действительно потеряли аппетит и сон.
9. Жизненное пространство Германа Геринга
Я уже поминал, что Дворец юстиции, где идут заседания Международного Трибунала, – это каменный остров, чудом сохранившийся среди развалин Нюрнберга. Ни одна бомба не упала на его территорию, ни один осколок не оцарапал массивных, почти крепостных стен. Так вот развалины, окружающие дворец, разбирают сейчас эсэсовцы – крупные, толстомордые, ражие типы, которым, судя по цвету лица, не так-то уж худо живется в американском плену. В своей черной форме они строем приходят на работу и расползаются по развалинам под охраной двух-трех джи-ай, охраной, в сущности, условной, ибо американские солдаты обычно сидят где-то в сторонке на солнышке, переговариваясь и пожевывая свою резинку.
Честно говоря, нас, ежедневно слушающих сейчас страшные повести о подвигах этого черного воинства, такой либерализм злит и беспокоит. Я знаю, что и наши судейские не раз протестовали против такого соседства. Но командование первой американской дивизии, оккупирующей Нюрнберг, вежливо отводило эти протесты: война кончилась, пленные – только пленные и, кроме того, существует же Женевская конвенция.
И вот сегодня утром, подъехав к Дворцу юстиции, мы были поражены – эсэсовцев на привычных местах работы не было.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36