Зато ни на что другое меня уже не хватает, и Дэвид, к стойке которого я раньше частенько причаливал, даже поинтересовался однажды – не заболел ли уж я язвой желудка.
Дело дошло до того, что с утра я даже забыл, что сегодня 23 февраля – День Красной Армии. И напомнил мне об этом Курт. Его машина, вопреки обычаю, ждала меня не на стоянке пресс-кемпа, а у ворот нашего халдейника. При моем появлении Курт вышел из машины, вытянулся по-военному, поприветствовал и протянул букетик синих подснежников, аккуратно завернутых в фольгу. Должно быть, на моей физиономии отразилось недоумение, и он пояснил:
– Сегодня гебурстаг Красной Армии. Поздравляю вас, господин полковник.
Меня даже в жар бросило: как же это я прозевал такой дорогой для всех нас день! На телеграфе лежало множество телеграмм, переданных в адрес тех из нас, кто еще носил военную форму. Меня ожидали две – очень теплая из редакции за подписью редактора Поспелова, секретаря редакции Сиволобова и начальника военного отдела генерала Галактионова. И другая – особенно мне дорогая с подписью – Юля, мама, Андрей, Алена. Даже они там помнили, а я забыл, позорно забыл, хотя в последние дни на суде много разговоров о подвигах наших Вооруженных Сил.
Устыженный, я вернулся домой, сменил гимнастерку на мундир, приладил орденские планки и в таком праздничном виде пожаловал во Дворец юстиции. Наши военные выглядели весьма торжественно. Вишневский пришел в морском кителе с погонами капитана 1-го ранга, весь увешанный орденами и медалями. Где-то внизу, уже на животе ниже пояса вместе с медалью «За победу над Германией», висело у него два солдатских Георгиевских креста на старых затертых ленточках, полученные необыкновенным этим человеком за храбрость в мальчишеские годы в дни первой мировой войны. Выглядел он очень эффектно. Ходил, позвякивая всем этим отличным набором регалий, и в ответ на поздравления с праздником вместе с крепким рукопожатием произносил не простое какое-нибудь там «И вас также поздравляю», а то, что обычно говорят военные, получая ордена: «Служу Советскому Союзу!»
На заседании ничего особенного в этот день не происходило. Но в перерыв все мы, советские офицеры, оказались в центре внимания. Самые разные люди – журналисты, переводчики, судейский персонал – подходили, поздравляли, жали руки. Ведь понимаешь же, что все это внимание, все эти приветы и поздравления адресуются не тебе лично как гражданину такому-то, а Красной Армии, форму которой ты носишь, ее победам, о которых столько говорится на процессе, а все же как-то особенно приятно ощущать на себе нашу военную форму, даже мой мундир, из-за которого мне столько пришлось перетерпеть.
Забавным происшествием этого дня была еще одна заметочка, помещенная в «Звездах и полосах». Без тени смущения, с серьезным видом в ней говорилось: «Сообщение о том, что Главный советский Обвинитель на процессе в припадке гнева застрелил Геринга, не подтвердилось. Как сообщает корреспондент из Нюрнберга, Геринг жив, здоров и готов держать ответ Обвинителю. Сообщение же о том, что он трагически погиб, объясняется тем, что в редакции была неправильно расшифрована фраза корреспондента, сообщившего, что генерал Руденко морально расстрелял Геринга». Вот так – просто и ясно. И никого, кроме нас, это не удивило. Я же легко представил себе, что произошло бы, например, со мной, с любым советским журналистом, если бы мы таким способом расправились с бывшим рейхсмаршалом.
Хотя для «Правды» сегодня ничего наскрести не удалось, я всегда буду с благодарностью вспоминать этот день и особенно вечер и тот прием, который наши судейские устроили для своих иностранных коллег. Это был немноголюдный и какой-то очень теплый прием. Имя Красной Армии как бы сняло на время социальные различия между судьями, прокурорами и, конечно же, нами, журналистами. Дружно пили за Красную Армию – победительницу, за Генералиссимуса Сталина, за нерушимость антигитлеровской коалиции, за выкорчевывание самых глубоких корней нацизма.
На этом приеме Иона Тимофеевич Никитченко познакомил Федина и меня с председательствующим на суде сэром Джефри Лоренсом. Невысокий, плотный, большеголовый, с огромным лбом, еще увеличенным сверкающей лысиной, лишь по краям опушенной светлыми волосами, с очками в золотой оправе, которые он во время заседаний имел привычку спускать на кончик носа, в коротком смокинге, с ленточкой на лацкане, он внешне являл собой идеальное воспроизведение образа диккенсовского мистера Пиквика. Но у Пиквика этого близорукие глаза смотрели так зорко и цепко, а лицо излучало такое достоинство и ум, что сразу же становилось ясно, что добродушный этот старик – натура несомненно недюжинная, недаром коллеги относятся к нему с таким почтением и единодушно вручили ему молоток председателя.
Кстати, об этом молотке, с помощью которого Лоренс управляет ходом процесса, впрочем, редко прикасаясь к своему символическому оружию. Американский судья Биддл – высокий, худощавый, быстрый в движениях человек с усиками французского киноактера Адольфа Менжу, один из близких людей Рузвельта, получил этот молоток в подарок от самого Франклина Делано. Рузвельту же, когда его избирали в сенат, этот молоток в свою очередь презентовал союз выборщиков.

Выезжая в Нюрнберг, Биддл, уверенный, что именно ему, представителю Америки, предстоит руководить процессом, захватил с собой эту реликвию. Но главным судьей избрали англичанина Лоренса, и великодушный Биддл торжественно преподнес ему этот молоток, рассказав при этом, так сказать, биографию этого инструмента. И зря. Слух об исторической реликвии сразу же распространился по кулуарам суда, донесся в прессу. И молоток исчез. Кто его спер, так и осталось неизвестным. Судейский персонал склонен винить в этом журналистов, ну а журналисты, естественно, – судейских. Так и не обновив этот молоток, лорд Лоренс получил взамен него другой, обыкновенный, которому уже в его руках суждено было стать своеобразной исторической реликвией.
Торжественный прием – место для интервью, конечно, мало подходящее, и все-таки мы с Фединым прижали мистера Пиквика в угол и, держа в руках бокалы с шампанским, начали выспрашивать его мнение о процессе, о преступниках, о ходе суда. К удивлению, неразговорчивый человек этот стал делиться своими мнениями и мыслями.
Ведь этот процесс не имеет еще прецедентов в мировой юридической практике. Он сам великий юридический прецедент. Впервые свободолюбивые люди разных стран, создавшие в дни войны коалицию против агрессора, в мирное время сообща создали международные законы и на основе их посадили на скамью подсудимых главных военных преступников. Да, Да, джентльмены, это великий прецедент, и, может быть, – в это хотелось бы верить, – этот прецедент и созданные для него законы послужат в дальнейшем орудием предупреждения агрессии.
Он говорил, будто бы читал лекцию. И наша Аня переводила его слова шепотом, чтобы не мешать течению мысли.
– Что вы скажете о ходе процесса?
– Пока еще рано его оценивать, но кое-что сказать можно. В этом процессе участвуют виднейшие юристы самой высокой квалификации. Они из разных стран. У них разные политические и правовые воззрения, но они на протяжении пяти месяцев, за очень редким исключением, работают дружно, объединяемые общим стремлением установить истину, воспроизвести во всех деталях картины преступлений.
– Но иногда кажется, что процесс идет слишком медленно. Вы простите нас за невежество, может быть, мы скажем глупость, но кажется, что и малой доли того, что уже выявлено, подтверждено показаниями, вещественными доказательствами, достаточно для того, чтобы осудить преступников самым строгим образом, – мягко вступает в разговор деликатнейший Федин.
– Нет, мне кажется, что вы не совсем правы, – столь же деликатно парирует лорд Лоренс. – Ведь мы не мстители, а судьи, нам нельзя давать волю своим эмоциям… Закон есть закон, и мы должны читать его спокойно, закрыв свои сердца от любых эмоций, столь свойственных людям. Напоминаю вам, джентльмены, это первый в истории юриспруденции процесс такого рода. Мы не имеем права не только каким-нибудь неверным шагом, но и излишней торопливостью подорвать доверие к только что созданным законам. Чтобы выполоть вредное растение, мало оторвать его стебель, надо нащупать все его корни, все ответвления этих корней, порой не фиксируемые простым глазом. А для этого надо не только копать, но и тщательно просеивать выкопанную землю, как это делаю я в саду, готовясь сажать розы. Надеюсь, джентльмены, эта дружеская беседа не интервью. Как судья я не имею права до оглашения приговора делать какие-либо заявления для печати.
Мысли, высказанные председателем Трибунала, несомненно заинтересовали бы читателей «Правды», но мы тут же дали слово, что ни строки об этом не напечатаем. В дневнике же вот я под свежим впечатлением все записываю, ибо мне кажется, что слова эти не потеряют своей значимости и в будущем.
Перебросившись с нами еще несколькими незначительными фразами, лорд Лоренс, хитро взглянув из-под очков, сказал тем тоном и теми словами, какими он закрывал заседание и объявлял перерывы:
– А не кажется ли вам, джентльмены, что сейчас самое подходящее время осушить наши бокалы, – и, прикоснувшись губами к бокалу, мелкими шажками отошел к другой группе гостей.
В финале этого симпатичного вечера произошел забавный эпизод, о котором, по-моему, тоже стоит сказать. Дружеская атмосфера, воцарившаяся на вечере, к концу растопила последние льдинки официальности. Стало шумно. Гости потребовали русских песен. Ну что ж, почему их не потешить? И мы грянули, не очень стройно, сначала «Вниз по матушке по Волге», затем «Из-за острова на стрежень». Наш пример оказался заразительным. Рослый рыжий шотландец, пришедший на прием в традиционном национальном костюме – гетрах, коротенькой юбочке и черной курточке с ясными пуговицами, – взяв у музыканта флейту, стал исполнять мотивы своей родины. Американцы рванули широко известную и у нас песню летчиков «…Мы летим, ковыляя во мгле, мы к родной подлетаем земле…». Ну а англичане ответили своим «До свиданья, Пикадилли».
Хоры перемешались. Теперь всем хотелось петь. Шум стоял невероятный. И не знаю уж, по чьему заказу, оркестр заиграл «барыню». Одна из наших стенографисток, очаровательная черноглазая брюнетка, пустилась в пляс, и вслед за ней, лихо дробя и приседая, вскочил в круг кинорежиссер Роман Кармен. Это была красивая пара. Танцевали так лихо, что зрители принялись звучно прихлопывать ладонями. Не стерпело сердце и у одного из англичан, которого мы знали как видного юриста, очень хладнокровного человека. Он тоже бросился в круг, выделывая вокруг пляшущей девушки какие-то свои, английские кренделя. Темп музыки ускорялся. Кармен сбросил пиджак и засучил рукава сорочки. Его английский соревнователь повторил то же самое, каким-то слишком уж сильным рывком оборвал пуговицы, державшие подтяжки, и сгоряча не заметил, как брюки, лишенные поддержки, поползли вниз. Он продолжал выделывать свои коленца, а между тем уже сияли голубые трикотажные исподники. И вот тут все мы увидели пример английской организованности. Англичане-мужчины как-то сразу оказались на месте аварии, окружили танцора тесным кольцом, и так, загораживая собой, как ширмой, они и вывели его из зала…
Веселье продолжалось и окончилось уже за полночь. Разъезжались растроганные, полные впечатлений. Весенняя ночь дышала в окна машины ароматом самого Последнего снега и пробужденной земли. Звезды, как»то всегда бывает весной, точно бы дрожали, будто перемигиваясь в бархатном небе. Мы сидели молча, каждый по-своему переживая День Красной Армии, отпразднованный на чужбине. И где-то уже на самом подъезде к Штайну, обернувшись к нам, Николай Жуков, сидевший рядом с Куртом, сказал:
– А все-таки, братцы, это здорово – носить теперь форму Красной Армии.
11. Коктейль «Сэр Уинни»
У меня завелись новые друзья. Целая компания немецких друзей, с которыми у меня наилучшие отношения. Это здешние воробьи. Моя дружба с ними завязалась, когда я выставил в своей каморке окно и выкинул в садик крошки от сандвичей, ибо сейчас, экономя время, я ужинать не хожу, и бармен Дэвид присылает мне с кем-нибудь из наших кулечек с бутербродами. Так вот часть выброшенного попала на подоконник, и тотчас же перед моим носом возник нахальный, энергичный воробей, очень приметный – куцый, должно быть, потерявший хвост в каком-то бурном птичьем конфликте. В меру перекусив, он скрылся и вернулся, приведя за собой целую веселую компанию. Но крошек на подоконнике уже не было. Куцый все слопал. Пришлось, чтобы не разочаровывать гостей, покрошить целый сандвич. На мгновение отлетев, они тотчас же вернулись и подняли такой галдеж, какой бывает в баре Дэвида в субботние вечера.
Так и повелось. Они на оконном карнизе пируют, а я сижу у этого окна и работаю, причем ни та ни другая сторона не нарушает своих границ. И как хорошо работать на заре в весенней, идущей из садика прохладе, под писк и гомон этой серой пернатой компании. Мой летчик в рукописи уже выполз из леса, подобран колхозниками, скоро вылетит в Москву. В одном из писем домой я рассказал жене о затее написать книгу. Чтобы связать себя обязательствами, написал, что закончу к дню ее рождения. Она у меня ухитрилась родиться 1 апреля и в ответном письме не без иронии заявила, что это обещание восприняла, как аванс к заранее запланированной первоапрельской шутке, Теперь мне предстоит доказать, что я человек серьезный, и вот пишу, как заведенный, по десять, даже по пятнадцать страниц в день.
Пишется необыкновенно легко. Повествование зашло за ту грань, когда уже не надо обдумывать мотивы поведения героев. Они как бы уже живут во мне со своими человеческими индивидуальностями. Живут, действуют, и я едва поспеваю записывать их дела, их мысли, их намерения.
Сегодня, 12 марта, написал семнадцать страниц. Ну, кажется, неплохая выработка, геноссен воробьи? По-моему, неплохая. Ну, ну, клюйте, а я тоже пойду позавтракаю и отправлюсь на процесс обдумывать, -как поведет себя мой летчик по прибытии в Москву, в госпиталь…
Но уже за завтраком в атмосфере пресс-кемпа почувствовал что-то необычайное – какую-то тревогу, озабоченность. Наши западные коллеги вопросительно посматривают на нас. Обычно не очень торопящиеся во Дворец юстиции, сегодня они завтракали быстро, выскакивали из-за стола и бежали к фургонам. Несколько раз прозвучал по радио голос дежурного по пресс-кемпу:
– Мистера такого-то из такой-то газеты вызывает по телефону его редактор… Спасибо!
Я понял – произошло нечто необычное, и поспешил в суд. Курт встретил меня в машине вопросительным взглядом. Слушал ли я сегодня утром радио? Нет? Он слушал. Сэр Уинстон Черчилль призывает к войне с Советским Союзом. В городе только и разговоров об этой речи.
– Черчилль? Призывает к войне? Когда? Где? Курт точно не знает. Он застал самый конец передачи. Но об этом все говорят… Час от часу не легче. В наших русских комнатах никто точно ничего не знает. Но слухи обсуждаются на всё лады. Из них выходит, что Черчилль действительно произнес в Америке речь, в которой призвал западные страны объединяться против нас.
Вот по коридору спешит Олег Трояновский – симпатичный молодой человек, слывущий и среди нас и среди американцев отличным знатоком языка. На процессе он сидит позади Главного советского судьи и помогает вести судьям переговоры между собой. К его консультации прибегают обычно, когда возникают сомнения в точности и идентичности перевода текста. Сейчас он спешит по коридору, держа под мышкой пачку только что прибывших американских газет, читая на ходу одну из них.
– Олег, что случилось?
– После, после, очень тороплюсь.
– Но все-таки?
Он на ходу переводит шапку одной из газет, кажется парижского издания «Нью-Йорк геральд трибюн». Через всю полосу крупным шрифтом: «Черчилль: Объединяйтесь, чтобы остановить Россию».
Наконец с пучком газет приходит наша Анечка, и мы все узнаем. Вчера в Америке в университетском городке Фултоне, где по традиции раз в год выступает какой-нибудь видный мировой общественный деятель и говорит о чем-то, что кажется ему самым важным, выступил Уинстон Черчилль. Смысл его речи отражен в уже процитированном мной заголовке. Заголовки и шапки других американских газет повторяют или расшифровывают его: «Сэр Уинстон Черчилль призывает к созданию единого фронта против Москвы», «Коммунизм – самая большая опасность современности», «Западный мир должен дать отпор советской экспансии».
Аня перевела нам всю речь. Все это, в сущности, было не очень неожиданным, ибо нечто подобное в последние месяцы в той или иной форме уже мелькает в печати западных стран.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36