Но здесь под сообщениями подобного рода как бы подведена жирная черта. Уинстон Черчилль говорил без обиняков, называл вещи своими именами, откровенно размахивал перед трусливыми буржуазными обывателями старой тряпкой антикоммунизма.
– А что вы хотите? Чтобы Черчилль вылез из своей кожи? Волк есть волк… – бросал сквозь зубы Всеволод Вишневский. – Они не угомонятся… Они боятся мира… Для них мир – кость в горле… Вы что же полагали, что волк когда-нибудь будет есть травку?
– Это очень серьезно, – тихо сказал Ярослав Галан, и все повернулись к нему, ибо знали, что этот молчаливый человек даром слов на ветер не бросает. – У меня тут знакомые среди славянских эмигрантов – фанатичные католики. Они говорят, что в здешних католических кирхах ксендзы уже давно призывают в проповедях объединяться против коммунизма. Они называют коммунизм сатанинской ересью. Вы, может быть, слышали, что на рождество были убиты два местных жителя – коммунисты, вышедшие из концентрационного лагеря.
Кто-то, вспомнив стихи Маяковского, громко продекламировал:
Достопочтенный лорд Черчилль
Весьма в ругне переперчил.
Кричит, как будто чирьи
Вскочили на Черчилле…
Было интересно, как отразится речь Черчилля на судебном процессе. Неужели окажется прав Роберт Лей, который еще шесть месяцев назад писал из тюрьмы свои меморандумы в различные адреса западных союзников, предлагая свое сотрудничество и помощь в борьбе против коммунизма. Тогда, в начале процесса, это казалось бредом фанатика, той самой соломинкой надежды, за которую пытался ухватиться этот мучитель немецких рабочих.
И вот примерно то же говорит на этот раз не одуревший от страха, дрожащий за свою шкуру гитлеровский бонза, а недавний глава одного из могущественнейших государств антигитлеровской коалиции, виднейший после Рузвельта лидер западного мира.
С особым вниманием вглядывались мы в этот день в лица судей, прокуроров, защитников, подсудимых. Как отражается эта речь на ходе суда? В перерыве мы заметили, что некоторые защитники не ушли, а, оставаясь на своих местах, стоя развернули газеты, как бы читая их, а на самом деле давая возможность своим подзащитным читать речь Черчилля через свои плечи. Это делалось неоднократно. На это смотрят сквозь пальцы, но сегодня эту речь таким образом читали и Геринг, и Гесс, и Риббентроп.
И все– таки, как мне кажется, ход суда остался неизменным. На судей и прокуроров речь Черчилля пока что не повлияла. Иное дело -защитники и подсудимые. В этом стане – оживление. Подсудимые перешептываются. Обмениваются со своими защитниками записками. Лица у всех возбужденные, радостные.
В журналистских кругах из уст в уста передаются фразы, которыми обменялись подсудимые. Нам уже говорили, что один из джи-ай, стоящий часовым, – высокий, красивый парень с круглым интеллигентным лицом, по своей гражданской профессии – циркач. Он будто бы обладает феноменальной памятью, и цирковой номер его состоял в том, что зрители читали ему страничку любого текста, на любом из европейских языков, и он тут же воспроизводил этот незнакомый текст слово в слово, даже если он этого языка и не знал. Так вот уверяют, что его ставят в караул в те часы, когда нужно знать, о чем переговариваются подсудимые. Кое-кто из американских журналистов и, разумеется, вездесущая Пегги, дружит с этим джи-ай, и он за небольшую плату снабжает их информацией.
Сегодня от американских коллег мы узнали, что утром Геринг, услышав от адвоката о выступлении Черчилля, будто бы воскликнул:
– Что я говорил! Летом прошлого года я не надеялся увидеть осень, а сейчас, если я доживу до осени, я, наверное, увижу не только осень, но зиму, лето, весну и еще много, много раз… Они перегрызутся между собой, прежде чем составят свой приговор.
– Я всегда этого ожидал. Черчилль все-таки не дурак, – заметил Риббентроп. – Мы ему ближе, чем красные.
Нейрат, Папен и Шахт обменялись будто бы такими репликами:
– Однако, черт возьми, очень уж он откровенен.
– Чувствует, что сглупил в Тегеране и даже в Ялте поставил не на ту лошадь.
– Британия остается Британией, а британская политика британской политикой.
Рудольф Гесс будто бы заявил Герингу:
– Вы еще будете фюрером Германии.
Так ли именно они говорили, ручаться нельзя, ибо слова эти, если они что-то подобное и произнесли, в передаче могли трансформироваться, но явно видно, что подсудимые ликуют. Они мысленно аплодировали Черчиллю как своему духовному собрату, своей надежде.
Но суд шел по-прежнему, спокойно и неторопливо. И все же невольно думалось: неужели колесо истории вертанет обратно? Неужели сейчас судьи рассорятся и разойдутся, как это дважды уже происходило в случае с Наполеоном и с кайзером Вильгельмом Вторым. И вспоминались слова Георгия Димитрова: «Вашим юристам предстоит большая, сложная, небывалая работа. Будет очень яркой победой, если удастся хотя бы донести процесс до конца». Он привел тогда болгарскую пословицу: «Ворон ворону глаз не выклюет». Неужели даже после страшных уроков второй мировой войны снова забуксует машина мировой юстиции?
Однако заседание суда кончилось как обычно. И все же тревожно, очень тревожно на душе. В коридоре после заседания Всеволод Вишневский давал интервью окружавшим его западным корреспондентам.
– Господа, Черчилль есть Черчилль. Мы знаем его с первых лет Советской власти. Он организовал блокаду против нашего молодого государства, старался гадить нам, где только мог. Ничего нового. Ничего удивительного.
Но кто оперативно отреагировал на речь Черчилля, так это бармен Дэвид. На упоминавшейся уже мной табличке коктейлей, которые он предлагал почтенной публике, где давно уже красным значилось «Т…новка», сегодня лидерствовал новый коктейль «Сэр Уинни».
У стойки оживленно шумела толпа журналистов. Опробовали новый коктейль, названный в честь Черчилля. Протиснулись к Дэвиду и мы с Жуковым. Заказали по порции. Заказали и пожалели. Что там намешал этот ловкий, веселый алхимик в форме американского сержанта, определить было трудно. Смесь обжигала рот. По вкусу угадывалось, что не обошлось без спирта и чего-то вроде той пряной микстуры, которую в детстве нам давали от кашля.
Не допив, мы отставили бокалы. Рядом на высоких стульчиках сидели Ральф и Таня.
– Ну как вам «Сэр Уинни»? – спросил я их, неторопливо потягивавших через соломинку жгучую сию жидкость.
– Так себе… – дипломатично отозвалась Таня.
– Невкусно, очень невкусно, а главное не ново, – сказал Ральф.
Так я и не понял, какого именно сэра Уинни он имел в виду: того, что лидерствовал у консерваторов в Англии, или того, что был перед ним в бокале.
12. «Второй наци» Германии держит ответ
Фигура Германа Вильгельма Геринга не представляла особого интереса для редакции «Правды», которая справедливо интересовалась не столько личностями подсудимых, сколько злодеяниями той политической системы, которую эти личности представляют. Нацизм как новейшее и крайнее выражение империализма, империалистической психологии – вот что главным образом интересует читателей моей газеты. Поэтому допрос Геринга, который обвинители ведут уже несколько дней, не представляет для меня сенсации.
Но для наших западных коллег наступила пора буйного ажиотажа. Неоднократно уже звучали за эти последние дни в помещениях Дворца юстиции три сигнала, возвещая очередную сенсацию. Журналисты взапуски описывают «второго наци» Германии, его самочувствие, его серую форму, пошитую из замши и хранящую следы бесчисленного количества орденов, когда-то пришпиливаемых ее хозяином не только на груди, но и на разных прочих местах. Вновь и вновь обращаются к его теперь уже вовсе не привлекательной внешности, информируют своих читателей о его сне и аппетите. Сержант, славящийся своей памятью, за эти дни, вероятно, разбогател. Доктора Джильберта в зале почти не видно. Он появляется и тотчас же исчезает, боясь, вероятно, что настойчивые корреспонденты, умеющие-таки выбивать из человека то, что им нужно, не повыковыривали бы изюминки из его будущей книги. На телеграфе постоянный ажиотаж, ссоры. Дело чуть не доходит до рукопашной.
В первый день допроса, когда Геринг еще только устроился перед микрофоном с двумя американскими солдатами по бокам, в перерыв произошла такая сцена. Несколько корреспондентов бросились ко мне, таща за руку какую-то женщину – как выяснилось, русскую княжну, привезенную американцами из Парижа и работающую переводчицей.
– Эти господа просят вам передать, что вы представляете гуманную державу, где, по их словам, царит равенство и братство, – испуганно частила бедная маленькая аристократка. – Они просят вас помочь и как скромным труженикам западной печати, которым сейчас угрожают большие неприятности…
Попытался согнать с лица совершенно неуместную улыбку:
– Весь к вашим услугам, коллеги, чем вам может помочь журналист самой гуманной державы? В чем дело?
А дело оказалось в том, что сегодня, когда все западные газеты еще заблаговременно объявили о том, что будут допрашивать Геринга, один из нью-йоркских журналистов-бизнесменов, представляющий крупный пресс-концерн, зазнайка и сноб, приехавший сюда с секретаршей и стенографистками, занявший самые дорогие апартаменты в «Гранд-отеле», словом, этот заокеанский пижон за несколько минут до начала допроса занял телеграфные провода обеих компаний, связывающих Европу с Америкой. Его секретарша начала передавать по обоим каналам… библию. Есть, оказывается, на Западе телеграфное правило: однажды начатый текст прерывать нельзя. Но через какое-то количество слов плата возрастает. Так вот, по-своему воспользовавшись этим, может быть, и разумным правилом, сей корреспондент, располагающий большими деньгами, занял оба провода бесконечными телеграммами. Между текстами библии стал пропускать, может быть, и не очень интересные, но жадно ожидаемые за океаном сообщения вроде: «Сейчас в Нюрнберге прекрасная весна, во дворе Дворца юстиции зацветают вишни, а „второй наци“ Германии Герман Геринг мечется по камере, ожидая вызова в. суд». Снова текст библии и опять фраза: «Геринг, славившийся некогда как один из самых тонких знатоков мировой кулинарии, Геринг, кухня которого была одной из самых изысканных в Берлине, теперь, в ожидании допроса ест овсяную кашу из крышки солдатского котелка». Снова библия – и потом: «Ваш корреспондент беседовал вчера с женой Геринга, Эмми Геринг, певицей, пользовавшейся большим успехом у берлинских знатоков вокала. Эта моложавая женщина сорока одного года, все еще сохраняющая свежесть и красоту, сказала вашему корреспонденту, что слышала по радио голос бедного Германа и была поражена тем, как он слабо звучит».
Словом, по обоим каналам тек в Нью-Йорк поток вот такой ерунды, пока не начался допрос, который, естественно, в передаче заменил уже библию. Так эта крупная акула прессы оттерла от проводов всю мелкую рыбешку. А из-за океана, из редакций уже летели грозные телеграммы: «Куда вы пропали, черт возьми? Почему молчите? Срочно передавайте все о Геринге». Вот какой душераздирающий конфликт, оказывается, разыгрался в эти минуты на телеграфе.
– Так в чем же дело? Чем я могу помочь коллегам, кроме выражения искреннего сочувствия?
Маленькая, худенькая княжна с круглым, курносым личиком, густо поперченным по переносью веснушками, застенчиво лепетала перевод:
– Эти господа говорят, что они труженики печати и что вы, как представитель Советского Союза, должны обязательно им помочь. Их могут даже уволить.
– Но как? Как я могу это сделать?
– У вас есть провод с Москвой. Они хотят, чтобы вы помогли им воспользоваться этим проводом и передать их корреспонденции кружным путем – через Москву.
Очень, ну очень хотелось хоть чем-то помочь этим славным ребятам, которых я хорошо понимал. Но что можно было сделать? Наш провод военный. Он идет через Берлин только до Москвы. У него нет выхода за границу. Я как мог объяснил им это, и маленькая княжна, происходившая, оказывается, из древнего рода Лопухиных, передала мои слова с сохранением сочувственной интонации.
– Ну посоветуйте, что нам делать?
– Ей-богу, не знаю. Разве что набить ему морду в темном уголке пресс-кемпа…
Забегая вперед, скажу, что потом мне пришлось пожалеть о том, что я дал такой совет. А пока скажу лишь, что мы, советские корреспонденты, были в стороне от этого репортерского ажиотажа, бушевавшего все эти дни, да бушующего и сейчас под крышей Дворца юстиции. В ходе допроса Геринга я делал только заметки, и вот теперь, когда истинная физиономия этого «второго наци» Германии, «любимца партии национал-социалистов», «ближайшего друга и соратника фюрера» достаточно уже выявилась перед судом, стоит показать личность этого «верного паладина Гитлера».
В эти дни, когда идет допрос, я, стараясь понять, кем же был Герман Геринг, все время вспоминаю свой разговор с Георгием Димитровым. В самом деле, что могло сделать такого человека одним из полновластных правителей такой большой и культурной страны, как Германия? И каждый день допроса убеждал меня, как был прав Димитров, говоря, что нацистских главарей, сидевших на скамье подсудимых, нельзя показывать с помощью старых пропагандистских штампов. Действительно, Геринг не был толстой, глупой свиньей, как его принято изображать в карикатурах. Несомненно, в своем роде это личность выдающаяся, незаурядная, но незаурядная в пределах той отвратительной, уродливой и страшной системы, какой был национал-социализм. Геринг один из авторов этой системы и в то же время типичнейшее ее порождение. Он плоть от плоти, кость от кости национал-социализма, и преступность его как натуры во всех проявлениях была лишь выражением преступности, лежащей в фундаменте, на котором национал-социализм был построен.
– Расскажите Трибуналу вашу биографию до начала первой мировой войны и во время ее, – просит подсудимого его защитник Штаммер.
Типичная биография молодого пруссака из военной среды. Кадетский корпус. Служба лейтенантом в пехоте. Курсы пилотов. Летчик. Летчик-разведчик, летчик-истребитель. Ранение. Возвращение в воздушный флот. Командир эскадрильи Рейхтгофен. Герой немецкого мещанства. Его массивная, смазливая физиономия то и дело мелькает на страницах бульварных газет. Душка-летчик! Смелый орел! Настоящий немец!… Он беззастенчиво бомбит открытые французские города во время первой мировой войны. Его заносят в список военных преступников, и когда война заканчивается поражением Германии, он бежит за границу, прикрывая это свое трусливое бегство разговорами о своих несогласиях с Веймарской республикой, которой до него в сущности не было никакого дела.
В Германию он возвращается, только когда возникает опасность выдачи его Антанте, и тут судьба сталкивает его с Гитлером. Они нашли друг друга. Ефрейтору Адольфу Шикльгруберу, ничем в прошлой мировой войне не прославившемуся, Геринг нужен как недавний военный кумир прусского бюргерства для придания благообразия своей только что рожденной партии, сколачиваемой из погромщиков, хулиганов и деклассированных элементов. Герингу же Гитлер нужен как некий пьедестал, на который он может подняться, чтобы снова стать видной фигурой. Оба они отлично знают, что слово «социализм» в названии партии всего лишь маскировочная сетка и что лозунги ее, адресованные не рабочим, а тем, кого на немецком языке зовут «миттльштамм» – оголтелому мещанству и деклассированным элементам. Гитлер, у которого тонкий нюх, сразу находит для бывшего офицера дело. Ему поручается организация банд национал-социализма, коротко именующихся штурмовиками. Но есть для него у Гитлера и другое, более важное дело: он старается сделать бывшего аса кайзеровской авиации своим агентом связи с банкирскими и промышленными кругами, которые пока еще лишь осторожно приглядываются к его партии, в названии которой имеется слово «социализм», к партии, среди членов которой пока что преобладает весьма нереспектабельный сброд. И Геринг становится прочным связующим звеном между Гитлером и руководителями немецких концернов.
После неудачного нацистского путча в Мюнхене, где Геринга ранят во время потасовки, он бежит за границу. Возвращается лишь в 1927 году и снова используется Гитлером для связи с магнатами капитала и банковскими воротилами. Но руководство штурмовиками и охранными отрядами – этой боевой силой нацизма – осуществляет уже Эрнст Рем.
Геринг снова на пьедестале. И вот тут-то, через его биографию и открывается, что же за банда была верхушка национал-социалистической партии, вскармливаемая деньгами промышленных сверхмагнатов, всех этих круппов, тиссенов, фиглеров. С их помощью и поддержкой Гитлер начинает готовиться к захвату власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
– А что вы хотите? Чтобы Черчилль вылез из своей кожи? Волк есть волк… – бросал сквозь зубы Всеволод Вишневский. – Они не угомонятся… Они боятся мира… Для них мир – кость в горле… Вы что же полагали, что волк когда-нибудь будет есть травку?
– Это очень серьезно, – тихо сказал Ярослав Галан, и все повернулись к нему, ибо знали, что этот молчаливый человек даром слов на ветер не бросает. – У меня тут знакомые среди славянских эмигрантов – фанатичные католики. Они говорят, что в здешних католических кирхах ксендзы уже давно призывают в проповедях объединяться против коммунизма. Они называют коммунизм сатанинской ересью. Вы, может быть, слышали, что на рождество были убиты два местных жителя – коммунисты, вышедшие из концентрационного лагеря.
Кто-то, вспомнив стихи Маяковского, громко продекламировал:
Достопочтенный лорд Черчилль
Весьма в ругне переперчил.
Кричит, как будто чирьи
Вскочили на Черчилле…
Было интересно, как отразится речь Черчилля на судебном процессе. Неужели окажется прав Роберт Лей, который еще шесть месяцев назад писал из тюрьмы свои меморандумы в различные адреса западных союзников, предлагая свое сотрудничество и помощь в борьбе против коммунизма. Тогда, в начале процесса, это казалось бредом фанатика, той самой соломинкой надежды, за которую пытался ухватиться этот мучитель немецких рабочих.
И вот примерно то же говорит на этот раз не одуревший от страха, дрожащий за свою шкуру гитлеровский бонза, а недавний глава одного из могущественнейших государств антигитлеровской коалиции, виднейший после Рузвельта лидер западного мира.
С особым вниманием вглядывались мы в этот день в лица судей, прокуроров, защитников, подсудимых. Как отражается эта речь на ходе суда? В перерыве мы заметили, что некоторые защитники не ушли, а, оставаясь на своих местах, стоя развернули газеты, как бы читая их, а на самом деле давая возможность своим подзащитным читать речь Черчилля через свои плечи. Это делалось неоднократно. На это смотрят сквозь пальцы, но сегодня эту речь таким образом читали и Геринг, и Гесс, и Риббентроп.
И все– таки, как мне кажется, ход суда остался неизменным. На судей и прокуроров речь Черчилля пока что не повлияла. Иное дело -защитники и подсудимые. В этом стане – оживление. Подсудимые перешептываются. Обмениваются со своими защитниками записками. Лица у всех возбужденные, радостные.
В журналистских кругах из уст в уста передаются фразы, которыми обменялись подсудимые. Нам уже говорили, что один из джи-ай, стоящий часовым, – высокий, красивый парень с круглым интеллигентным лицом, по своей гражданской профессии – циркач. Он будто бы обладает феноменальной памятью, и цирковой номер его состоял в том, что зрители читали ему страничку любого текста, на любом из европейских языков, и он тут же воспроизводил этот незнакомый текст слово в слово, даже если он этого языка и не знал. Так вот уверяют, что его ставят в караул в те часы, когда нужно знать, о чем переговариваются подсудимые. Кое-кто из американских журналистов и, разумеется, вездесущая Пегги, дружит с этим джи-ай, и он за небольшую плату снабжает их информацией.
Сегодня от американских коллег мы узнали, что утром Геринг, услышав от адвоката о выступлении Черчилля, будто бы воскликнул:
– Что я говорил! Летом прошлого года я не надеялся увидеть осень, а сейчас, если я доживу до осени, я, наверное, увижу не только осень, но зиму, лето, весну и еще много, много раз… Они перегрызутся между собой, прежде чем составят свой приговор.
– Я всегда этого ожидал. Черчилль все-таки не дурак, – заметил Риббентроп. – Мы ему ближе, чем красные.
Нейрат, Папен и Шахт обменялись будто бы такими репликами:
– Однако, черт возьми, очень уж он откровенен.
– Чувствует, что сглупил в Тегеране и даже в Ялте поставил не на ту лошадь.
– Британия остается Британией, а британская политика британской политикой.
Рудольф Гесс будто бы заявил Герингу:
– Вы еще будете фюрером Германии.
Так ли именно они говорили, ручаться нельзя, ибо слова эти, если они что-то подобное и произнесли, в передаче могли трансформироваться, но явно видно, что подсудимые ликуют. Они мысленно аплодировали Черчиллю как своему духовному собрату, своей надежде.
Но суд шел по-прежнему, спокойно и неторопливо. И все же невольно думалось: неужели колесо истории вертанет обратно? Неужели сейчас судьи рассорятся и разойдутся, как это дважды уже происходило в случае с Наполеоном и с кайзером Вильгельмом Вторым. И вспоминались слова Георгия Димитрова: «Вашим юристам предстоит большая, сложная, небывалая работа. Будет очень яркой победой, если удастся хотя бы донести процесс до конца». Он привел тогда болгарскую пословицу: «Ворон ворону глаз не выклюет». Неужели даже после страшных уроков второй мировой войны снова забуксует машина мировой юстиции?
Однако заседание суда кончилось как обычно. И все же тревожно, очень тревожно на душе. В коридоре после заседания Всеволод Вишневский давал интервью окружавшим его западным корреспондентам.
– Господа, Черчилль есть Черчилль. Мы знаем его с первых лет Советской власти. Он организовал блокаду против нашего молодого государства, старался гадить нам, где только мог. Ничего нового. Ничего удивительного.
Но кто оперативно отреагировал на речь Черчилля, так это бармен Дэвид. На упоминавшейся уже мной табличке коктейлей, которые он предлагал почтенной публике, где давно уже красным значилось «Т…новка», сегодня лидерствовал новый коктейль «Сэр Уинни».
У стойки оживленно шумела толпа журналистов. Опробовали новый коктейль, названный в честь Черчилля. Протиснулись к Дэвиду и мы с Жуковым. Заказали по порции. Заказали и пожалели. Что там намешал этот ловкий, веселый алхимик в форме американского сержанта, определить было трудно. Смесь обжигала рот. По вкусу угадывалось, что не обошлось без спирта и чего-то вроде той пряной микстуры, которую в детстве нам давали от кашля.
Не допив, мы отставили бокалы. Рядом на высоких стульчиках сидели Ральф и Таня.
– Ну как вам «Сэр Уинни»? – спросил я их, неторопливо потягивавших через соломинку жгучую сию жидкость.
– Так себе… – дипломатично отозвалась Таня.
– Невкусно, очень невкусно, а главное не ново, – сказал Ральф.
Так я и не понял, какого именно сэра Уинни он имел в виду: того, что лидерствовал у консерваторов в Англии, или того, что был перед ним в бокале.
12. «Второй наци» Германии держит ответ
Фигура Германа Вильгельма Геринга не представляла особого интереса для редакции «Правды», которая справедливо интересовалась не столько личностями подсудимых, сколько злодеяниями той политической системы, которую эти личности представляют. Нацизм как новейшее и крайнее выражение империализма, империалистической психологии – вот что главным образом интересует читателей моей газеты. Поэтому допрос Геринга, который обвинители ведут уже несколько дней, не представляет для меня сенсации.
Но для наших западных коллег наступила пора буйного ажиотажа. Неоднократно уже звучали за эти последние дни в помещениях Дворца юстиции три сигнала, возвещая очередную сенсацию. Журналисты взапуски описывают «второго наци» Германии, его самочувствие, его серую форму, пошитую из замши и хранящую следы бесчисленного количества орденов, когда-то пришпиливаемых ее хозяином не только на груди, но и на разных прочих местах. Вновь и вновь обращаются к его теперь уже вовсе не привлекательной внешности, информируют своих читателей о его сне и аппетите. Сержант, славящийся своей памятью, за эти дни, вероятно, разбогател. Доктора Джильберта в зале почти не видно. Он появляется и тотчас же исчезает, боясь, вероятно, что настойчивые корреспонденты, умеющие-таки выбивать из человека то, что им нужно, не повыковыривали бы изюминки из его будущей книги. На телеграфе постоянный ажиотаж, ссоры. Дело чуть не доходит до рукопашной.
В первый день допроса, когда Геринг еще только устроился перед микрофоном с двумя американскими солдатами по бокам, в перерыв произошла такая сцена. Несколько корреспондентов бросились ко мне, таща за руку какую-то женщину – как выяснилось, русскую княжну, привезенную американцами из Парижа и работающую переводчицей.
– Эти господа просят вам передать, что вы представляете гуманную державу, где, по их словам, царит равенство и братство, – испуганно частила бедная маленькая аристократка. – Они просят вас помочь и как скромным труженикам западной печати, которым сейчас угрожают большие неприятности…
Попытался согнать с лица совершенно неуместную улыбку:
– Весь к вашим услугам, коллеги, чем вам может помочь журналист самой гуманной державы? В чем дело?
А дело оказалось в том, что сегодня, когда все западные газеты еще заблаговременно объявили о том, что будут допрашивать Геринга, один из нью-йоркских журналистов-бизнесменов, представляющий крупный пресс-концерн, зазнайка и сноб, приехавший сюда с секретаршей и стенографистками, занявший самые дорогие апартаменты в «Гранд-отеле», словом, этот заокеанский пижон за несколько минут до начала допроса занял телеграфные провода обеих компаний, связывающих Европу с Америкой. Его секретарша начала передавать по обоим каналам… библию. Есть, оказывается, на Западе телеграфное правило: однажды начатый текст прерывать нельзя. Но через какое-то количество слов плата возрастает. Так вот, по-своему воспользовавшись этим, может быть, и разумным правилом, сей корреспондент, располагающий большими деньгами, занял оба провода бесконечными телеграммами. Между текстами библии стал пропускать, может быть, и не очень интересные, но жадно ожидаемые за океаном сообщения вроде: «Сейчас в Нюрнберге прекрасная весна, во дворе Дворца юстиции зацветают вишни, а „второй наци“ Германии Герман Геринг мечется по камере, ожидая вызова в. суд». Снова текст библии и опять фраза: «Геринг, славившийся некогда как один из самых тонких знатоков мировой кулинарии, Геринг, кухня которого была одной из самых изысканных в Берлине, теперь, в ожидании допроса ест овсяную кашу из крышки солдатского котелка». Снова библия – и потом: «Ваш корреспондент беседовал вчера с женой Геринга, Эмми Геринг, певицей, пользовавшейся большим успехом у берлинских знатоков вокала. Эта моложавая женщина сорока одного года, все еще сохраняющая свежесть и красоту, сказала вашему корреспонденту, что слышала по радио голос бедного Германа и была поражена тем, как он слабо звучит».
Словом, по обоим каналам тек в Нью-Йорк поток вот такой ерунды, пока не начался допрос, который, естественно, в передаче заменил уже библию. Так эта крупная акула прессы оттерла от проводов всю мелкую рыбешку. А из-за океана, из редакций уже летели грозные телеграммы: «Куда вы пропали, черт возьми? Почему молчите? Срочно передавайте все о Геринге». Вот какой душераздирающий конфликт, оказывается, разыгрался в эти минуты на телеграфе.
– Так в чем же дело? Чем я могу помочь коллегам, кроме выражения искреннего сочувствия?
Маленькая, худенькая княжна с круглым, курносым личиком, густо поперченным по переносью веснушками, застенчиво лепетала перевод:
– Эти господа говорят, что они труженики печати и что вы, как представитель Советского Союза, должны обязательно им помочь. Их могут даже уволить.
– Но как? Как я могу это сделать?
– У вас есть провод с Москвой. Они хотят, чтобы вы помогли им воспользоваться этим проводом и передать их корреспонденции кружным путем – через Москву.
Очень, ну очень хотелось хоть чем-то помочь этим славным ребятам, которых я хорошо понимал. Но что можно было сделать? Наш провод военный. Он идет через Берлин только до Москвы. У него нет выхода за границу. Я как мог объяснил им это, и маленькая княжна, происходившая, оказывается, из древнего рода Лопухиных, передала мои слова с сохранением сочувственной интонации.
– Ну посоветуйте, что нам делать?
– Ей-богу, не знаю. Разве что набить ему морду в темном уголке пресс-кемпа…
Забегая вперед, скажу, что потом мне пришлось пожалеть о том, что я дал такой совет. А пока скажу лишь, что мы, советские корреспонденты, были в стороне от этого репортерского ажиотажа, бушевавшего все эти дни, да бушующего и сейчас под крышей Дворца юстиции. В ходе допроса Геринга я делал только заметки, и вот теперь, когда истинная физиономия этого «второго наци» Германии, «любимца партии национал-социалистов», «ближайшего друга и соратника фюрера» достаточно уже выявилась перед судом, стоит показать личность этого «верного паладина Гитлера».
В эти дни, когда идет допрос, я, стараясь понять, кем же был Герман Геринг, все время вспоминаю свой разговор с Георгием Димитровым. В самом деле, что могло сделать такого человека одним из полновластных правителей такой большой и культурной страны, как Германия? И каждый день допроса убеждал меня, как был прав Димитров, говоря, что нацистских главарей, сидевших на скамье подсудимых, нельзя показывать с помощью старых пропагандистских штампов. Действительно, Геринг не был толстой, глупой свиньей, как его принято изображать в карикатурах. Несомненно, в своем роде это личность выдающаяся, незаурядная, но незаурядная в пределах той отвратительной, уродливой и страшной системы, какой был национал-социализм. Геринг один из авторов этой системы и в то же время типичнейшее ее порождение. Он плоть от плоти, кость от кости национал-социализма, и преступность его как натуры во всех проявлениях была лишь выражением преступности, лежащей в фундаменте, на котором национал-социализм был построен.
– Расскажите Трибуналу вашу биографию до начала первой мировой войны и во время ее, – просит подсудимого его защитник Штаммер.
Типичная биография молодого пруссака из военной среды. Кадетский корпус. Служба лейтенантом в пехоте. Курсы пилотов. Летчик. Летчик-разведчик, летчик-истребитель. Ранение. Возвращение в воздушный флот. Командир эскадрильи Рейхтгофен. Герой немецкого мещанства. Его массивная, смазливая физиономия то и дело мелькает на страницах бульварных газет. Душка-летчик! Смелый орел! Настоящий немец!… Он беззастенчиво бомбит открытые французские города во время первой мировой войны. Его заносят в список военных преступников, и когда война заканчивается поражением Германии, он бежит за границу, прикрывая это свое трусливое бегство разговорами о своих несогласиях с Веймарской республикой, которой до него в сущности не было никакого дела.
В Германию он возвращается, только когда возникает опасность выдачи его Антанте, и тут судьба сталкивает его с Гитлером. Они нашли друг друга. Ефрейтору Адольфу Шикльгруберу, ничем в прошлой мировой войне не прославившемуся, Геринг нужен как недавний военный кумир прусского бюргерства для придания благообразия своей только что рожденной партии, сколачиваемой из погромщиков, хулиганов и деклассированных элементов. Герингу же Гитлер нужен как некий пьедестал, на который он может подняться, чтобы снова стать видной фигурой. Оба они отлично знают, что слово «социализм» в названии партии всего лишь маскировочная сетка и что лозунги ее, адресованные не рабочим, а тем, кого на немецком языке зовут «миттльштамм» – оголтелому мещанству и деклассированным элементам. Гитлер, у которого тонкий нюх, сразу находит для бывшего офицера дело. Ему поручается организация банд национал-социализма, коротко именующихся штурмовиками. Но есть для него у Гитлера и другое, более важное дело: он старается сделать бывшего аса кайзеровской авиации своим агентом связи с банкирскими и промышленными кругами, которые пока еще лишь осторожно приглядываются к его партии, в названии которой имеется слово «социализм», к партии, среди членов которой пока что преобладает весьма нереспектабельный сброд. И Геринг становится прочным связующим звеном между Гитлером и руководителями немецких концернов.
После неудачного нацистского путча в Мюнхене, где Геринга ранят во время потасовки, он бежит за границу. Возвращается лишь в 1927 году и снова используется Гитлером для связи с магнатами капитала и банковскими воротилами. Но руководство штурмовиками и охранными отрядами – этой боевой силой нацизма – осуществляет уже Эрнст Рем.
Геринг снова на пьедестале. И вот тут-то, через его биографию и открывается, что же за банда была верхушка национал-социалистической партии, вскармливаемая деньгами промышленных сверхмагнатов, всех этих круппов, тиссенов, фиглеров. С их помощью и поддержкой Гитлер начинает готовиться к захвату власти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36