Хорошенького понемножку. Попробовал на путь ее наставить – и хватит с меня. Научить, что ли, Ластера водить машину, пусть тогда гоняются за ней хоть целыми днями, а я дома посижу, поиграю с Беном.
Вошел, купил сигар. Потом – дай, думаю, еще головной боли себе подбавлю для ровного счета – постоял, поболтал с ними.
– Ну, а ты, – говорит Мак, – надо думать, на «Янки»57 в нынешнем сезоне ставишь?
– Это с какой стати? – говорю.
– Как с какой? – говорит. – Ведь первая команда во всей лиге.
– Дудки, – говорю. – Они уже выдохлись. Что ж, по-твоему, им вечно будет так везти?
– По-моему, тут не в везении дело, – говорит Мак.
– А я в жизни не поставлю на команду, где этот лбина Рут58 играет, – говорю. – Даже если буду знать заранее, что они выиграют.
– Да ну? – говорит Мак.
– Я тебе в обеих лигах насчитаю по десятку игроков куда более ценных, чем Рут, – говорю.
– А что ты имеешь против Рута? – спрашивает Мак.
– Ничего, – говорю. – Ровно ничего. Мне даже на фотографию его смотреть противно. – Я вышел на улицу. Фонари загораются, народ домой идет. Иногда воробьи не унимаются до самой ночи. В тот вечер, когда у суда зажгли новые фонари, свет разбудил их, и всю ночь они летали и тыкались в лампочки. И так несколько дней подряд, а потом утром как-то их не стало. А месяца через два опять вернулись всей оравой.
Поехал домой. В доме у нас огней еще не зажигали, но все они высматривают меня в окна, а Дилси на кухне разоряется, что ужин преет на плите, – как будто на ее деньги куплено. Послушать ее – можно подумать, что этот ужин всемирной важности и все пропало, если он из-за меня на несколько минут задержан. Зато хоть раз приехал и не вижу Бена с нигеренком за воротами. Как медведь с мартышкой в одной клетке. Чуть только завечереет – он к воротам, как корова в родной сарай, – уцепится за прутья, мотает башкой, постанывает. И науки ему никакой. Кажется, крепко поплатился за тот раз с незапертой калиткой. Если бы надо мной такое сотворили, я бы как от огня от этих школьниц. Мне иногда любопытно, о чем он думает там у калитки, когда смотрит, как девочки идут из школы, и силится что-то хотеть, а что – не помнит, и не помнит того даже, что оно уже ему не нужно и не может быть нужно теперь. Или о чем он думает, когда его спать кладут и он раздетый на себя вдруг глянет и тут же заревет. Только я скажу, что зря они им ограничились. Знаю, говорю, какое к тебе надо средство. То же самое, что к Бену, тогда бы ты вела себя прилично. А если тебе не ясно, о чем речь, – поразузнай у Дилси.
У матушки в комнате горит свет. Я поставил машину в гараж, вошел в кухню. Там Ластер с Беном.
– А где Дилси? – спрашиваю. – На стол накрывает?
– Мэмми наверху у мис Кэлайн, – говорит Ластер. – Там у них шум. Как мис Квентина вернулась домой, так и началось. Мэмми их там разнимает. Мистер Джейсон, а артисты сегодня уже представляют?
– Да, – говорю.
– Я так и думал, что это их оркестр играет, – говорит. – Вот бы мне пойти, – говорит. – Если б только было у меня четверть доллара.
Вошла Дилси.
– Пожаловали-таки наконец? – говорит. – Где это вас носило? Вы же знаете, сколько у меня работы, неужели не можете вовремя?
– Возможно, я ходил на представление, – говорю. – Готов ужин?
– Вот бы мне пойти, – говорит Ластер. – Если б только у меня был четвертак.
– Нечего тебе ни на какие представления, – говорит Дилси. – А вы идите в гостиную посидите, – говорит. – Наверх не ходите, а то снова их разбудоражите.
– А что там такое? – спрашиваю.
– Квентина пришла и говорит, вы гонялись за ней весь вечер, а мис Кэлайн на нее как накинется. Зачем вы ее обижаете? Неужели нельзя вам жить в одном доме с собственной племянницей родной и не ссориться?
– Когда мне было с ней ссориться, если я ее с утра сегодня не видел, – говорю. – И чем это я ее обидел? Что в школу заставил пойти? Свинство, конечно, с моей стороны, – говорю.
– Вы лучше занимайтесь своими делами, а ее не трожьте, – говорит Дилси. – Я уж сама с ней полажу, только вы с мис Кэлайн не даете мне вот. Идите посидите тихо-мирно, пока на стол накрою.
– Если бы мне четвертак, – говорит Ластер, – то я бы пошел на артистов.
– А если бы тебе крылья, то на небо полетел бы, – говорит Дилси. – Хватит, ни словечка мне больше про этих артистов.
– Да, кстати, – говорю. – Мне тут дали два билета. – Достал их из пиджачного кармашка.
– И вы пойдете? – спрашивает Ластер.
– Ни за что, – говорю. – Десять долларов приплатят, и то не пойду.
– Дайте мне один, мистер Джейсон, – говорит он.
– А ты купи у меня, – говорю. – Желаешь?
– У меня денег нету, – говорит.
– Жаль-жаль, – говорю. И вроде ухожу.
– Дайте мне один, мистер Джейсон, – говорит. – Вам же они оба не нужны.
– Да уймись ты, – Дилси ему. – Знаешь ведь, он даром ничего не даст.
– А сколько вы за него хотите? – Ластер меня спрашивает.
– Пять центов, – говорю.
– У меня столько нету, – говорит.
– А сколько у тебя есть? – спрашиваю.
– Нисколько нету, – говорит.
– Ну что ж, – говорю. И к дверям направляюсь.
– Мистер Джейсон, – опять он.
– Да замолчишь ты? – Дилси ему. – Он же тебя нарочно дразнит. Ему самому нужны эти билеты. Идите себе, Джейсон, не мучьте его зря.
– Они мне вовсе не нужны, – говорю и вернулся обратно к плите. – Я, собственно, вошел, чтобы сжечь их. Но если хочешь, за пятак уступлю один, – говорю и смотрю на него, а сам открываю конфорку.
– Да у меня нету, – говорит.
– Ну что ж, – говорю. И бросил в огонь одну контрамарку.
– Ох, Джейсон, – Дилси мне. – И не стыдно вам?
– Мистер Джейсон, – говорит Ластер. – Пожалуйста, сэр. Я целый месяц буду вам шины каждый день накачивать.
– Деньги на бочку, – говорю. – Всего за пятак уступаю.
– Молчи, Ластер, – говорит Дилси и за руку его как отдернет от плиты. – Ну, что же вы? – говорит. – Жгите и второй. Кончайте.
– Всего за пятак, – говорю.
– Да кончайте, – говорит Дилси. – Нет у него пятака. Кончайте. Кидайте в огонь.
– Ну что ж, – говорю. Бросил и вторую в огонь, и Дилси задвинула конфорку.
– А еще взрослый человек, мужчина, – говорит. – Уходите из моей кухни. Замолчи, – говорит она Ластеру. – А то и Бенджи заплачет. Я нынче у Фрони возьму для тебя четвертак, завтра вечером пойдешь. Ну, уймись.
Я пошел в гостиную. Наверху там они как воды в рот набрали. Раскрыл газету. Немного спустя вошли Бен с Ластером. Бен прямо к темному пятну на стене, где раньше зеркало висело, водит по этому месту руками, слюни пускает, мычит. Ластер давай кочергой ковыряться в камине.
– Ты зачем? – говорю. – Нечего камин сегодня разжигать.
– Это я чтобы он утихомирился, – говорит. – И на пасху всегда же холодно.
– Сегодня пока что не пасха, – говорю. – Поставь кочергу где стояла.
Поставил, с матушкиного кресла взял подушечку, дал Бену, тот ссутулился перед камином на полу и замолчал.
Читаю газету. Наверху у них по-прежнему ни шороха, а уже Дилси вошла к нам, Ластера с Беном услала на кухню кормиться и «Ужин подан» говорит.
– Хорошо, – говорю. Вышла. Сижу, газету читаю. Немного погодя слышу: Дилси дверью скрипнула, засматривает.
– Что ж вы не идете кушать? – спрашивает.
– Жду ужина, – говорю.
– Ужин подан, – говорит. – Я же сказала.
– Вот как? – говорю. – Виноват, но я не слышал, чтобы сверху кто-нибудь сошел в столовую.
– Они не сойдут, – говорит. – Идите поужинайте, тогда я смогу им наверх отнести.
– Скоропостижно заболели? – говорю. – Ну и что сказал доктор? Надеюсь, не оспа?
– Идите же, Джейсон, – говорит. – Не задерживайте.
– Ну что ж, подождем ужина, – говорю и опять газету раскрываю.
Дилси, чувствую, смотрит на меня с порога. Продолжаю читать.
– Ну зачем вы это? – говорит. – Знаете же, сколько у меня и без того хлопот.
– Днем матушка спускалась вниз обедать, – говорю. – Конечно, если сейчас она себя чувствует хуже, делать нечего. Но тем, кто меня помоложе, придется потреблять купленные мной продукты за общим столом. Позовешь меня, когда ужин будет подан, – говорю и продолжаю читать газету. Слышу, как Дилси наверх взбирается, волоча ноги, кряхтит, охает, как будто лестница отвесная и каждая ступенька вышиной в три фута. Слышу голос ее у матушкиной двери, потом у Квентининой – та заперлась, должно быть, – потом обратно к матушке заковыляла, и матушка сама пошла, зовет Квентину. Теперь спускаются. Читаю газету.
Дилси снова стала на пороге.
– Ну идите же, – говорит, – пока нового неподобства не выдумали. Раскуролесились сегодня.
Вошел в столовую. Квентина сидит, опустив голову. Опять уже накрасилась. А нос белеет, как фарфоровый изолятор.
– Приятно, что вы чувствуете себя в состоянии сойти к столу, – говорю матушке.
– Я рада угодить тебе хоть этой малостью, – говорит. – Как бы плохо я себя ни чувствовала. Я ведь знаю, что после целодневного труда человеку хочется поужинать в кругу семьи. Я уж стараюсь угождать. Если бы только вы с Квентиной были в лучших отношениях. Мне бы тогда легче было.
– У нас с ней отношения нормальные, – говорю. – Я же не против, пускай хоть весь день у себя дуется там запершись. Но завтракать, обедать и ужинать попрошу к столу. Я понимаю, что я чересчур многого от нее требую, но такой порядок в моем доме. В вашем то есть.
– Дом твой, – говорит матушка. – Глава дома теперь ты ведь.
Квентина так и сидит, опустив голову. Я распределил жаркое по тарелкам, принялась за еду.
– Как там у тебя – хороший кусок мяса? – говорю. – Если нет, то я получше выберу.
Молчит.
– Я спрашиваю, хороший кусок мяса достался тебе? – говорю.
– Что? – говорит. – Да. Хороший.
– Может, еще риса положить? – говорю.
– Не надо, – говорит.
– А то добавлю, – говорю.
– Я больше не хочу, – говорит.
– Не за что, – говорю. – На здоровье.
– Ну, как голова? – опрашивает матушка.
– Какая голова? – говорю.
– Я боялась, что у тебя начинается приступ мигрени, – говорит. – Когда ты днем приезжал.
– А-а, – говорю. – Нет, раздумала болеть. Не до головы мне было, дел было по горло в магазине.
– Потому-то ты и приехал позже обычного? – спрашивает матушка. Тут, замечаю, Квентина навострила уши. Наблюдаю за ней. По-прежнему ножом и вилкой действует, но глазами – шнырь на меня и тут же обратно в тарелку.
– Да нет, – говорю. – Я днем, часа в три, дал свою машину одному человеку, пришлось ждать, пока он вернется. – И ем себе дальше.
– А кто он такой? – спрашивает матушка.
– Да из этих артистов, – говорю. – Там муж его сестры, что ли, укатил за город со здешней одной, а он за ними вдогонку.
У Квентины нож и вилка замерли, но жует.
– Напрасно ты вот так даешь свою машину, – говорит матушка. – Слишком уж ты безотказный. Я сама только ведь в экстренных случаях беру ее у тебя.
– Я и то начал было подумывать, – говорю. – Но он вернулся, все в порядке. Нашел, говорит, что искал.
– А кто эта женщина? – спрашивает матушка.
– Я вам потом скажу, – говорю. – Эти вещи не для девичьего слуха.
Квентина перестала есть. Только воды отопьет и сидит, крошит печенье пальцами, уткнувшись в свою тарелку.
– Да уж, – говорит матушка. – Затворницам вроде меня трудно себе даже и представить, что творится в этом городе.
– Да, – говорю. – Это точно.
– Моя жизнь так далека была от всего такого, – говорит матушка. – Слава богу, я прожила ее в неведении всех этих мерзостей. Не знаю и знать не хочу. Не похожа я на большинство женщин.
Молчу, ем. Квентина сидит, крошит печенье. Дождалась, пока я кончил, потом:
– Теперь можно мне уйти к себе? – не подымая глаз.
– Чего? – говорю. – Ах, пожалуйста. Тебе ведь после нас не убирать посуду.
Подняла на меня глаза. Печенье уже докрошила все, но пальцы еще двигаются, крошат, а глаза прямо как у загнанной в угол крысы, и вдруг начала кусать себе губы, будто в этой помаде и правда свинец ядовитый.
– Бабушка, – говорит. – Бабушка…
– Хочешь еще поесть чего-нибудь? – говорю.
– Зачем он со мной так, бабушка? – говорит. – Я же ничего ему не сделала.
– Я хочу, чтобы вы были в хороших отношениях, – говорит матушка. – Из всей семьи остались вы одни, и я так бы хотела, чтобы вы не ссорились.
– Это он виноват, – говорит. – Он мне жить не дает, это из-за него я. Если он не хочет меня здесь, почему ж не отпускает меня к…
– Достаточно, – говорю. – Ни слова больше.
– Тогда почему он мне жить не дает? – говорит. – Он… он просто…
– Он тебе с младенчества взамен отца дан, – матушка ей. – Мы обе едим его хлеб. Он ли не вправе ждать от тебя послушания?
– Это все из-за него, – говорит. Вскочила со стула. – Это он довел меня. Если бы он хоть только… – смотрит на нас, глаза загнанные, а локтями как-то дергает, к бокам жмет.
– Что – если б хоть только? – спрашиваю.
– Все, что я делаю, все будет из-за вас, – говорит. – Если я плохая, то из-за вас одного. Вы довели меня. Лучше бы я умерла. Лучше б мы все умерли. – И бегом из комнаты. Слышно, как пробежала по лестнице. Хлопнула дверь наверху.
– За все время первые разумные слова сказала, – говорю.
– Она ведь прогуляла сегодня школу, – говорит матушка.
– А откуда вы знаете? – говорю. – В городе, что ли, были?
– Так уж, знаю, – говорит. – Ты бы помягче с ней.
– Для этого мне надо бы видеться с ней не раз в день, – говорю, – а чуточку почаще. Вот вы добейтесь, чтобы она приходила к столу в обед и в ужин. А я тогда ей буду каждый раз давать дополнительный кусок мяса.
– Ты бы мог проявить мягкость в разных других вещах, – говорит.
– Скажем, не обращал бы внимания на ваши просьбы и позволял бы ей прогуливать, да? – говорю.
– Она прогуляла сегодня, – говорит. – Уж я знаю. По ее словам, один мальчик днем повез ее кататься, а ты за ней следом поехал.
– Это каким же способом? – говорю. – Я ведь отдал на весь день машину. Прогуляла она нынче или нет – это дело уже прошлое, – говорю. – Если вам обязательно хочется переживать, попереживайте-ка лучше насчет будущего понедельника.
– Мне так хотелось, чтобы вы с ней были в хороших отношениях, – говорит. – Но ей передались все эти своевольные черты. И даже те, что были в характере у Квентина. Я тогда же подумала – зачем еще давать ей это имя вдобавок ко всему, что и так унаследовано. Временами приходит на ум, что господь покарал меня ею за грехи Кэдди и Квентина.
– Вот так да, – говорю. – Хорошенькие у вас мысли. С такими мыслями немудрено, что вы беспрерывно хвораете.
– О чем ты? – говорит. – Я не пойму что-то.
– И слава богу, – говорю. – Добропорядочные женщины много такого недопонимают, без чего им спокойнее.
– Оба они были с норовом, – говорит. – А только попытаюсь их обуздать – они тотчас к отцу под защиту. Он вечно говорил, что их незачем обуздывать, они, мол, уже научены чистоплотности и честности, а в этом вся возможная наука. Теперь, надеюсь, он доволен.
– Зато у вас остался Бен, – говорю. – Так что не горюйте.
– Они намеренно выключали меня из круга своей жизни, – говорит матушка. – И вечно вдвоем с Квентином. Вечно у них козни против меня. И против тебя, но ты слишком мал был и не понимал. Они всегда считали нас с тобой такими же чужаками, как дядю Мори. Не раз, бывало, говорю отцу, что он им слишком дает волю, что они чересчур отъединяются от нас. Пошел Квентин в школу, а на следующий год пришлось и ее послать раньше времени; раз Квентин – значит, и ей непременно. Ни в чем буквально не хотела от вас отставать. Тщеславие в ней говорило, тщеславие и ложная гордость. А когда начались ее беды, я так и подумала, что Квентин захочет перещеголять ее и в этом отношении. Но как могла я предположить, что он таким эгоистом окажется и… мне и не снилось, что он…
– Возможно, он знал, что ребенок будет девочка, – говорю. – И что двух таких цац ему уже просто не выдержать.
– А он мог бы наставить ее на хорошее, – говорит. – Он был, кажется, единственным, кто мог в какой-то мере на нее влиять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33