ему словно становилось легче от их острых укусов. Как-то отвлекает мысли.
«Я бы мог ей помочь. Я мог бы помочь ей забыть все обиды, всю боль, так забыть, чтобы, напомнив про то, что болело, она спросила бы: «Неужели то была я?» Если б я только мог сказать ей про это! Да вот никак не мог придумать, что сказать. Даже у меня, у такого болтуна, слов не хватило!..»
Он бесцельно шел вдоль ручья. Вскоре поток ушел в лиловую тень, под ивы, и Джо услышал, как вода зашумела громче. Раздвинув ветви, он увидел старую мельничную запруду и маленькое озерцо, спокойно отражавшее спокойное небо и темные деревья на том берегу. Джо увидал на земле слабый блеск рыбьей чешуи и мужскую спину.
– Потеряли что? – спросил он, глядя, как разбегаются круги от погруженной по плечо руки рыбака. Тот поднялся, стоя на коленях, оперся руками в землю и посмотрел через плечо.
– Табак обронил, – ответил он равнодушно-тягучим голосом. – У вас, случаем, при себе нет?
– Сигарета годится? Это есть! – Гиллиген протянул пачку, и тот, присев на корточки, вытащил сигаретку.
– Вот спасибо. Надо же человеку изредка табачком побаловаться, верно?
– Человеку многим надо изредка побаловаться, так уж на свете повелось.
Тот фыркнул, не совсем понимая, но подозревая намек на женщин:
– Ну, этого у меня тут нету, но замена найдется! – Он встал, поджарый, как гончая, и вытащил из густого ивняка кувшин. С неуклюжей вежливостью он протянул его Гиллигену. – Всегда прихватываю с собой на рыбалку, – объяснил он. – Как глотнешь – так будто и рыба клюет лучше, и комар кусает меньше.
Гиллиген неловко обхватил кувшин.
– Как же из него пить, черт возьми?
– Погоди, давай покажу! – сказал хозяин, беря посудину.
Просунув большой палец сквозь ручку, он плавным движением поднял кувшин почти на уровень плеча, вытянув шею так, чтобы отверстие горлышка попало ему в рот. Гиллиген видел, как мерно движется его кадык на фоне бледного неба. Тот опустил кувшин, вытер рот тыльной стороной руки.
– Вот как ее пьют, – сказал он, передавая кувшин Гиллигену.
Гиллиген попробовал не совсем удачно, чувствуя, как холодная влага течет по подбородку, льется на рубашку. Но горло обожгло, как огнем: казалось, что в желудке что-то приятно взорвалось. Он опустил кувшин, закашлявшись.
– Да что это такое, черт меня дери?
Рыбак хрипло засмеялся и хлопнул себя по ляжкам.
– Никогда не пил пшеничной, что ли? Ну как она в нутре? Небось лучше, чем снаружи?
Гиллиген охотно подтвердил. Он чувствовал каждый нерв, как проволочку в электрической лампе, больше он ничего не испытывал. Потом стало жарко, весело. Он снова поднял кувшин – на этот раз дело пошло лучше.
«Завтра поеду в Атланту, найду ее, захвачу, пока она не уехала дальше,
– обещал он себе. – Я ее найду: не может же она весь век от меня уходить». Рыбак снова выпил. Гиллиген закурил сигарету. Он тоже ощутил свободу, почувствовал себя хозяином своей судьбы. «Завтра поеду в Атланту, найду ее, заставлю выйти за меня замуж, – повторял он. – И зачем я ее отпустил?.. А почему не поехать сегодня? Ну, конечно, надо ехать сегодня. Я ее найду.
Знаю, что найду. В Нью-Йорке и то найду. Как это я раньше не подумал? – Он не чувствовал ни рук, ни ног, сигарета выпала из бесчувственных пальцев, и, пытаясь поймать маленький огонек, он пошатнулся, чувствуя, что не владеет своим телом. – Черт, да ведь я вовсе не пьян», – подумал он. Но ему пришлось сознаться себе, что он здорово пьян.
– Слушай, да что это за зелье? Я на ногах не держусь.
Рыбак хохотнул, страшно польщенный:
– Сильна, а? Сам гоню. Очень хороша! Ничего, привыкнешь. Глотни еще! – И выпил сам, истово, как воду.
– Черта с два! Хватит! Мне в город идти!
– Ну, глоточек! На дорожку. Лучше дойдешь!
«Если я от двух глотков так повеселел, то от третьего наверняка взвою»,
– подумал он. Но его приятель не отставал, и он снова хлебнул из кувшина.
– Теперь пошли, – сказал он, передавая кувшин.
Рыбак, неся «ее» под мышкой, обошел пруд. Гиллиген, спотыкаясь, брел за ним, меж корневищами кипарисов, оступаясь иногда в грязь. Вскоре он стал лучше справляться со своим телом, и они вышли сквозь просвет в ивах на дорогу, прорезанную в красном песчаном грунте.
– Ну вот, приятель. Держись дороги, тут и мили не будет.
– Ладно. Спасибо большое. Да, ничего зелье, просто вырви-глаз!
– Верно, сильна, – согласился тот.
– Ну, доброй ночи! – Гиллиген протянул руку, и тот взял ее вежливо и осторожно и только раз встряхнул.
– Ну, побереги себя!
– Постараюсь! – обещал Гиллиген.
Тощая, измотанная малярией фигура исчезла за ивами. Дорога, прорытая в поле, молчаливо и пусто вилась перед ним, восток светлел настойчивым обещанием лунного света. Он шел по пыли, между темными деревьями, пролитыми, как чернила, на светлую страницу неба, и скоро луна стала не только обещанием. Он увидел, как от краев ее диска стали острее верхушки деревьев, потом выплыл весь диск, невозмутимый, гладкий, как блюдце. Ночные пичужки, как затерянные монеты, мелькали в листве; одна неловко шарахнулась в пыли из-под самых его ног. Виски испарялось в одиночестве, и вскоре отошедшая на время тоска снова вернулась на место.
Пройдя под скрещенными, как у скелета руки, стрелками, он пересек железнодорожные пути и вышел на улочку меж негритянских хижин. В хижинах не было света, однако оттуда доносился мягкий, беспричинный смех, протяжные ровные голоса звучали бодро, но все же в них таилась вся горечь, какой издревле дышали и жили здесь.
При луне, в страстной дрожи весны и плоти, среди выбеленных хижин, оклеенных внутри газетами, языческим гимном звучал заимствованный у белых псалом, как заимствована их одежда, приглушенно и мощно, в неведении собственной силы:
Неси меня в небесные чертоги…
Трое юношей прошли мимо, шаркая в пыли, словно передразнивая свои тени на пыльной дороге, остро запахло потом долгого рабочего дня.
Недолго гулять.
Гляди, узнает мать, она тебе покажет, как дома не бывать!
Он шагал, подставляя лицо луне, видя, как часы под куполом суда, будто благосклонный идол, темнели на небе, взирая на город всеми четырьмя циферблатами. Он прошел мимо других хижин, где из двери в дверь перекликались мягкие, грудные голоса. Собака завыла на луну отчетливо и грустно, и чей-то тихий голос ласково обругал ее.
…Неси меня в чертоги
Отца Небесного, там дом мой.
И Спаситель за мной придет, я знаю…
Церковь высилась черной тенью с серебряной крышей, и Гиллиген прошел по лужайке под санными стенами, увитыми плющом. Пересмешник, который жил в магнолии, вдруг нарушил тишину; что-то бесформенное, перебираясь с карниза на карниз, ползло по стене дома, освещенного луной. «Что за черт?» – подумал Гиллиген, когда тень остановилась под окном у Эмми.
Быстро и бесшумно он перескочил через клумбы. Сразу ему подвернулась удобная водосточная труба, и Джонс даже не услышал, как Гиллиген почти добрался до окна, за которое тот цеплялся. Они с вызовом посмотрели друг на друга: один цеплялся за подоконник, другой – за водосточную трубу.
– Что это вы тут затеяли?
– А вот взберетесь повыше – я вам покажу, – оскалил желтые зубы Джонс.
– Ну-ка, слезай оттуда!
– Ага, будь я проклят, опять этот рыцарь, защитник дам! А мы-то все надеялись, что вы сбежали с этой черной женщиной!
– Сами слезете или мне подняться и сбросить вас к черту?
– Не знаю, кому первому лезть!
Вместо ответа Гиллиген подтянулся и схватился за подоконник. Джонс уцепился крепче и попытался было лягнуть его в лицо, но Гиллиген схватил его за ногу, выпустив трубу. Один миг оба раскачивались, как гигантский маятник, потом Джонс оторвался от подоконника, и оба грохнулись в грядку тюльпанов. Джонс первый вскочил на ноги и, лягнув Гиллигена в бок, побежал. Гиллиген прыгнул за ним и ловко нагнал его.
На этот раз они упали в гиацинты. Джонс дрался, как женщина: лягался, царапался, кусался, но Гиллиген поднял его на ноги и свалил одним ударом.
Джонс снова вскочил – и снова упал от удара. Но тут он, не вставая, пополз и, схватив Гиллигена под коленки, опрокинул его наземь. Потом вырвался от него, вскочил и побежал. Гиллиген сел, подумал, стоит ли за ним гнаться, но решил, что не стоит, глядя, как Джонс при свете луны удирает неуклюжими скачками.
Джонс на отличной скорости обогнул церковь и выбежал за калитку.
Увидев, что его не преследуют, он замедлил шаги, пошел спокойно. Под тихими тополями легче дышалось. Ветви в недвижной листве молчали под звездами. И, вытирая лицо и шею платком, он зашагал вдоль пустынной улицы. На углу он остановился, окунул платок в колоду с водой, откуда поили лошадей, отер лицо и руки; от воды меньше стали болеть ушибленные места. Переходя из темноты в лунный свет, за его толстой фигурой упрямо кралась его собственная неуклюжая тень, и постепенно тишина мирной ночи окончательно смыла все мысли и недавние треволнения.
В тени крылечек, под дубами и кленами, тополями и магнолиями, за изгородями, увитыми бледными неподвижными цветами, слышались обрывки приглушенных голосов, нежный прерывистый смех… «Мужчину и женщину создал молодыми…» Джонс был молод…
Увы, не много дней нам здесь пробыть дано.
Прожить их без любви и без вина грешно.
Не стоит размышлять: мир этот стар иль молод?
Коль суждено уйти – не все ли нам равно?
– Хорошо бы сейчас найти себе девчонку! – вздохнул Джонс. Луна безмятежно светила.
О, сколько раз твой рост и твой ущерб
Еще увижу, милый лунный серп!
Но день придет – и тщетно будешь ты
Меня искать под сенью этих верб!
И все-таки весна таит в себе неизбежность осени, смерти:
Бегут за мигом миг и за весной – весна.
Не проводи же их без песен и вина.
Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни.
Как проведешь ее – так и пройдет она.
И, околдованный весной, молодостью и лунным сиянием, Джонс вдруг запел звонким сентиментальным тенорком:
«О милая, о милая моя!..»
Его тень медленно закрыла чернильные полосы железной ограды, но, когда он прошел, черные полосы снова легли на темную влажную траву. Купы канн и петуний нарушали гладкое однообразие газона, и над бронзовой листвой магнолий безмятежные колонны белого дома вставали прекраснее и проще, чем сама смерть.
Джонс оперся о решетку какой-то ограды, уставился на мешковатую тень у ног, вдохнул запах жасмина и услыхал крик пересмешника где-то там, вдали… Джонс вздохнул. Это был вздох чистейшей досады.
7
На письменном столе ректора лежало письмо, адресованное мистеру Джулиану Лоу, Сан-Франциско, Калифорния, в котором миссис Мэгон писала о своем браке и о смерти мужа. Его вернула почта со штампом: «Адресат выбыл. Местопребывание неизвестно».
8
Сидя в клумбе гиацинтов, Гиллиген смотрел, как удирает Джонс.
– Неплохо для такого толстяка, – сказал он себе, вставая. – Придется Эмми нынче спать одной.
В ветвях магнолии снова запел пересмешник, словно выжидавший окончания враждебных действий.
– А ты-то какого черта поешь? – Гиллиген показал дереву кулак. Но птица не обратила на него внимания, и он стал счищать с себя приставшие комки земли. Хоть немного полегчало на душе. – А жаль, что не удержал этого ублюдка, – пробормотал он. Выходя из сада, Гиллиген посмотрел на развороченную клумбу гиацинтов.
Огромная фигура ректора вышла ему навстречу из-под серебристого деревца, притихшего в сонной истоме.
– Это вы, Джо? Мне показалось, в саду – шум.
– Да, мы нашумели. Хотел выбить душу из этого толстяка, да разве такого сукина… такого удержишь? Удрал!
– Как, драка? Но, милый мой друг!..
– Какая там драка! Он только и норовил удрать. Драться надо двоим, падре!
– Но дракой ничего не докажешь, Джо. Весьма сожалею, что вы прибегли к такому способу. Никто не пострадал?
– К несчастью, нет, – огорченно сказал Гиллиген, подумав о зря испачканном костюме и неудавшейся мести.
– Очень, очень рад. Но мальчики любят драться, а, Джо? Дональд, бывало, тоже дрался.
– Я думаю, падре! Наверно, был таким драчуном, что только держись.
Тяжелое, в морщинах, лицо ректора озарилось вспышкой спички, он раскурил трубку меж сложенных ладоней. Медленно он прошел по освещенному луной газону, к воротам. Гиллиген шел следом за ним.
– Что-то не спится, – объяснил старик. – Может быть, походим немного?
Они медленно прошли под сенью изъеденных луной деревьев, переступая через тени ветвей. При лунном сиянии освещенные окна домов казались желтыми и убогими.
– Что ж, все опять идет по-старому, Джо. Люди приходят и уходят, но мы с Эмми подобны библейским горам. А у вас какие планы?
Гиллиген нарочно неторопливо закурил сигарету, скрывая смущение.
– Сказать по правде, падре, никаких планов у меня нет. Если вам не помешает, я бы побыл у вас еще немного.
– Сердечно рад, милый мой мальчик, – радушно сказал ректор. Потом остановился, пристально посмотрел на Гиллигена. – Помилуй Бог, Джо, уж не из-за меня ли вы решили остаться?
Гиллиген виновато опустил голову.
– Как сказать, падре…
– Нет, нет. Этого я не допущу. Вы уже сделали все, что могли. Тут не жизнь для молодого человека, Джо.
Лысеющий лоб ректора и его крупный нос живописно прочерчивались лунным светом. Глаза у него глубоко запали. И Гиллиген вдруг почуял древние горести всего рода человеческого, всех людей – черных, желтых и белых людей – и неожиданно для себя все рассказал старику.
– Ай-яй-яй, – сказал ректор, – это очень грустно, Джо. – Он тяжело опустился на придорожную насыпь, и Гиллиген сел рядом с ним. – Пути случая неисповедимы, Джо.
– Я думал, вы скажете: пути Господни, падре.
– Бог и есть случай, Джо. Да, в этой жизни – Бог. А о той жизни мы ничего не знаем. Все придет в положенное время. «Царстве Божье внутри нас»,
– как сказано в Писании.
– Немного странно вам, священнику, исповедовать такое учение.
– Не забывайте, что я – старый человек, Джо. Слишком старый для споров и озлобления. Мы сами создаем себе в этой жизни и рай и ад. Кто знает, может быть, после смерти с нас и не потребуют, чтобы мы куда-то шли, что-то делали. Вот это и был бы истинный рай.
– А может, это другие делают из нашей жизни рай или ад?
Священник положил тяжелую руку на плечо Гиллигену.
– Вам от обиды больно, Джо. Но и это пройдет. Самое грустно в любви, Джо, это то, что не только любовь не длится вечно, но и душевная боль скоро забывается. Как это говорится: «Человек умирает, становится добычей червей, но не от любви». Нет, нет, – остановил он Гиллигена, который пытался его перебить, – знаю, невыносимо так думать, но правда вообще невыносима. И разве мы оба сейчас не страдаем из-за смерти, из-за разлуки?
Гиллигену стало стыдно: «Мучаю его тут своими воображаемыми горестями!» Старик снова заговорил:
– Думаю, что все же вам неплохо было бы тут пожить, пока вы не обдумаете свои планы на будущее. Так что давайте считать вопрос решенным, а? Может быть, пройдемся еще немного, если вы не устали?
Гиллиген поднялся. Вскоре тихая улица, осененная деревьями, перешла в извилистую дорогу, и, выйдя из города, они сначала спустились с холма, потом снова поднялись. Они прошли перевал, залитый лунным светом, увидели, как внизу весь мир уходит от них темными, посеребренными луной хребтами гор над долинами, где сонно повис туман, потом прошли мимо маленького Домика – он спал, увитый розами. За ним дремал Фруктовый сад, низкорослые деревья стояли симметричными рядами, уже тяжелые будущим урожаем.
– У Вилларда хороший сад, – пробормотал ректор. Дорога снова стала спускаться меж красноватых осыпей, и через ровный, освещенный луной луг, из (???)
– Там служба идет. В негритянской церкви, – объяснил ректор.
Они пошли дальше, по пыльной дороге, мимо чистеньких, аккуратных домиков, темных и сонных. Негры проходили маленькими группами, с зажженными фонариками; желтоватые слабые огоньки понапрасну старались пересилить лунный свет.
– Неизвестно, зачем они им, – ответил ректор на вопрос Гиллигена. – Может быть, освещают свою церковь.
Пение приближалось, и наконец они увидали среди деревьев убогую церквушку с перекошенным подобием шпиля. Внутри слабо мерцала керосиновая лампа, от нее еще больше ощущались темнота и духота, еще сильнее ощущался неизбывный зов плоти после тяжкого труда на омытой лунным светом земле. Из церкви в затаенной воркующей страсти плыли голоса. В них не было ничего, в них было все в экстазе звучали слова белого человека, и они принимали их с той же готовностью, с какой их недоступный Бог был принят ими в отцы.
«Паству твою напитай, Иисусе!.» Вся тоска человечества по Единению с чем-то, где-то. «Паству твою напитай, Иисусе!.» Ректор и Гиллиген стояли рядом, в придорожной пыли. Дорога вилась под луной, смутно растворяясь вдали. На истощенной бурой земле мягкими мазками чередовались чернь и серебро; вокруг каждого дерева лежал серебряный венчик, и только те, что стояли против луны, казались вычеканенными из бронзы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
«Я бы мог ей помочь. Я мог бы помочь ей забыть все обиды, всю боль, так забыть, чтобы, напомнив про то, что болело, она спросила бы: «Неужели то была я?» Если б я только мог сказать ей про это! Да вот никак не мог придумать, что сказать. Даже у меня, у такого болтуна, слов не хватило!..»
Он бесцельно шел вдоль ручья. Вскоре поток ушел в лиловую тень, под ивы, и Джо услышал, как вода зашумела громче. Раздвинув ветви, он увидел старую мельничную запруду и маленькое озерцо, спокойно отражавшее спокойное небо и темные деревья на том берегу. Джо увидал на земле слабый блеск рыбьей чешуи и мужскую спину.
– Потеряли что? – спросил он, глядя, как разбегаются круги от погруженной по плечо руки рыбака. Тот поднялся, стоя на коленях, оперся руками в землю и посмотрел через плечо.
– Табак обронил, – ответил он равнодушно-тягучим голосом. – У вас, случаем, при себе нет?
– Сигарета годится? Это есть! – Гиллиген протянул пачку, и тот, присев на корточки, вытащил сигаретку.
– Вот спасибо. Надо же человеку изредка табачком побаловаться, верно?
– Человеку многим надо изредка побаловаться, так уж на свете повелось.
Тот фыркнул, не совсем понимая, но подозревая намек на женщин:
– Ну, этого у меня тут нету, но замена найдется! – Он встал, поджарый, как гончая, и вытащил из густого ивняка кувшин. С неуклюжей вежливостью он протянул его Гиллигену. – Всегда прихватываю с собой на рыбалку, – объяснил он. – Как глотнешь – так будто и рыба клюет лучше, и комар кусает меньше.
Гиллиген неловко обхватил кувшин.
– Как же из него пить, черт возьми?
– Погоди, давай покажу! – сказал хозяин, беря посудину.
Просунув большой палец сквозь ручку, он плавным движением поднял кувшин почти на уровень плеча, вытянув шею так, чтобы отверстие горлышка попало ему в рот. Гиллиген видел, как мерно движется его кадык на фоне бледного неба. Тот опустил кувшин, вытер рот тыльной стороной руки.
– Вот как ее пьют, – сказал он, передавая кувшин Гиллигену.
Гиллиген попробовал не совсем удачно, чувствуя, как холодная влага течет по подбородку, льется на рубашку. Но горло обожгло, как огнем: казалось, что в желудке что-то приятно взорвалось. Он опустил кувшин, закашлявшись.
– Да что это такое, черт меня дери?
Рыбак хрипло засмеялся и хлопнул себя по ляжкам.
– Никогда не пил пшеничной, что ли? Ну как она в нутре? Небось лучше, чем снаружи?
Гиллиген охотно подтвердил. Он чувствовал каждый нерв, как проволочку в электрической лампе, больше он ничего не испытывал. Потом стало жарко, весело. Он снова поднял кувшин – на этот раз дело пошло лучше.
«Завтра поеду в Атланту, найду ее, захвачу, пока она не уехала дальше,
– обещал он себе. – Я ее найду: не может же она весь век от меня уходить». Рыбак снова выпил. Гиллиген закурил сигарету. Он тоже ощутил свободу, почувствовал себя хозяином своей судьбы. «Завтра поеду в Атланту, найду ее, заставлю выйти за меня замуж, – повторял он. – И зачем я ее отпустил?.. А почему не поехать сегодня? Ну, конечно, надо ехать сегодня. Я ее найду.
Знаю, что найду. В Нью-Йорке и то найду. Как это я раньше не подумал? – Он не чувствовал ни рук, ни ног, сигарета выпала из бесчувственных пальцев, и, пытаясь поймать маленький огонек, он пошатнулся, чувствуя, что не владеет своим телом. – Черт, да ведь я вовсе не пьян», – подумал он. Но ему пришлось сознаться себе, что он здорово пьян.
– Слушай, да что это за зелье? Я на ногах не держусь.
Рыбак хохотнул, страшно польщенный:
– Сильна, а? Сам гоню. Очень хороша! Ничего, привыкнешь. Глотни еще! – И выпил сам, истово, как воду.
– Черта с два! Хватит! Мне в город идти!
– Ну, глоточек! На дорожку. Лучше дойдешь!
«Если я от двух глотков так повеселел, то от третьего наверняка взвою»,
– подумал он. Но его приятель не отставал, и он снова хлебнул из кувшина.
– Теперь пошли, – сказал он, передавая кувшин.
Рыбак, неся «ее» под мышкой, обошел пруд. Гиллиген, спотыкаясь, брел за ним, меж корневищами кипарисов, оступаясь иногда в грязь. Вскоре он стал лучше справляться со своим телом, и они вышли сквозь просвет в ивах на дорогу, прорезанную в красном песчаном грунте.
– Ну вот, приятель. Держись дороги, тут и мили не будет.
– Ладно. Спасибо большое. Да, ничего зелье, просто вырви-глаз!
– Верно, сильна, – согласился тот.
– Ну, доброй ночи! – Гиллиген протянул руку, и тот взял ее вежливо и осторожно и только раз встряхнул.
– Ну, побереги себя!
– Постараюсь! – обещал Гиллиген.
Тощая, измотанная малярией фигура исчезла за ивами. Дорога, прорытая в поле, молчаливо и пусто вилась перед ним, восток светлел настойчивым обещанием лунного света. Он шел по пыли, между темными деревьями, пролитыми, как чернила, на светлую страницу неба, и скоро луна стала не только обещанием. Он увидел, как от краев ее диска стали острее верхушки деревьев, потом выплыл весь диск, невозмутимый, гладкий, как блюдце. Ночные пичужки, как затерянные монеты, мелькали в листве; одна неловко шарахнулась в пыли из-под самых его ног. Виски испарялось в одиночестве, и вскоре отошедшая на время тоска снова вернулась на место.
Пройдя под скрещенными, как у скелета руки, стрелками, он пересек железнодорожные пути и вышел на улочку меж негритянских хижин. В хижинах не было света, однако оттуда доносился мягкий, беспричинный смех, протяжные ровные голоса звучали бодро, но все же в них таилась вся горечь, какой издревле дышали и жили здесь.
При луне, в страстной дрожи весны и плоти, среди выбеленных хижин, оклеенных внутри газетами, языческим гимном звучал заимствованный у белых псалом, как заимствована их одежда, приглушенно и мощно, в неведении собственной силы:
Неси меня в небесные чертоги…
Трое юношей прошли мимо, шаркая в пыли, словно передразнивая свои тени на пыльной дороге, остро запахло потом долгого рабочего дня.
Недолго гулять.
Гляди, узнает мать, она тебе покажет, как дома не бывать!
Он шагал, подставляя лицо луне, видя, как часы под куполом суда, будто благосклонный идол, темнели на небе, взирая на город всеми четырьмя циферблатами. Он прошел мимо других хижин, где из двери в дверь перекликались мягкие, грудные голоса. Собака завыла на луну отчетливо и грустно, и чей-то тихий голос ласково обругал ее.
…Неси меня в чертоги
Отца Небесного, там дом мой.
И Спаситель за мной придет, я знаю…
Церковь высилась черной тенью с серебряной крышей, и Гиллиген прошел по лужайке под санными стенами, увитыми плющом. Пересмешник, который жил в магнолии, вдруг нарушил тишину; что-то бесформенное, перебираясь с карниза на карниз, ползло по стене дома, освещенного луной. «Что за черт?» – подумал Гиллиген, когда тень остановилась под окном у Эмми.
Быстро и бесшумно он перескочил через клумбы. Сразу ему подвернулась удобная водосточная труба, и Джонс даже не услышал, как Гиллиген почти добрался до окна, за которое тот цеплялся. Они с вызовом посмотрели друг на друга: один цеплялся за подоконник, другой – за водосточную трубу.
– Что это вы тут затеяли?
– А вот взберетесь повыше – я вам покажу, – оскалил желтые зубы Джонс.
– Ну-ка, слезай оттуда!
– Ага, будь я проклят, опять этот рыцарь, защитник дам! А мы-то все надеялись, что вы сбежали с этой черной женщиной!
– Сами слезете или мне подняться и сбросить вас к черту?
– Не знаю, кому первому лезть!
Вместо ответа Гиллиген подтянулся и схватился за подоконник. Джонс уцепился крепче и попытался было лягнуть его в лицо, но Гиллиген схватил его за ногу, выпустив трубу. Один миг оба раскачивались, как гигантский маятник, потом Джонс оторвался от подоконника, и оба грохнулись в грядку тюльпанов. Джонс первый вскочил на ноги и, лягнув Гиллигена в бок, побежал. Гиллиген прыгнул за ним и ловко нагнал его.
На этот раз они упали в гиацинты. Джонс дрался, как женщина: лягался, царапался, кусался, но Гиллиген поднял его на ноги и свалил одним ударом.
Джонс снова вскочил – и снова упал от удара. Но тут он, не вставая, пополз и, схватив Гиллигена под коленки, опрокинул его наземь. Потом вырвался от него, вскочил и побежал. Гиллиген сел, подумал, стоит ли за ним гнаться, но решил, что не стоит, глядя, как Джонс при свете луны удирает неуклюжими скачками.
Джонс на отличной скорости обогнул церковь и выбежал за калитку.
Увидев, что его не преследуют, он замедлил шаги, пошел спокойно. Под тихими тополями легче дышалось. Ветви в недвижной листве молчали под звездами. И, вытирая лицо и шею платком, он зашагал вдоль пустынной улицы. На углу он остановился, окунул платок в колоду с водой, откуда поили лошадей, отер лицо и руки; от воды меньше стали болеть ушибленные места. Переходя из темноты в лунный свет, за его толстой фигурой упрямо кралась его собственная неуклюжая тень, и постепенно тишина мирной ночи окончательно смыла все мысли и недавние треволнения.
В тени крылечек, под дубами и кленами, тополями и магнолиями, за изгородями, увитыми бледными неподвижными цветами, слышались обрывки приглушенных голосов, нежный прерывистый смех… «Мужчину и женщину создал молодыми…» Джонс был молод…
Увы, не много дней нам здесь пробыть дано.
Прожить их без любви и без вина грешно.
Не стоит размышлять: мир этот стар иль молод?
Коль суждено уйти – не все ли нам равно?
– Хорошо бы сейчас найти себе девчонку! – вздохнул Джонс. Луна безмятежно светила.
О, сколько раз твой рост и твой ущерб
Еще увижу, милый лунный серп!
Но день придет – и тщетно будешь ты
Меня искать под сенью этих верб!
И все-таки весна таит в себе неизбежность осени, смерти:
Бегут за мигом миг и за весной – весна.
Не проводи же их без песен и вина.
Ведь в царстве бытия нет блага выше жизни.
Как проведешь ее – так и пройдет она.
И, околдованный весной, молодостью и лунным сиянием, Джонс вдруг запел звонким сентиментальным тенорком:
«О милая, о милая моя!..»
Его тень медленно закрыла чернильные полосы железной ограды, но, когда он прошел, черные полосы снова легли на темную влажную траву. Купы канн и петуний нарушали гладкое однообразие газона, и над бронзовой листвой магнолий безмятежные колонны белого дома вставали прекраснее и проще, чем сама смерть.
Джонс оперся о решетку какой-то ограды, уставился на мешковатую тень у ног, вдохнул запах жасмина и услыхал крик пересмешника где-то там, вдали… Джонс вздохнул. Это был вздох чистейшей досады.
7
На письменном столе ректора лежало письмо, адресованное мистеру Джулиану Лоу, Сан-Франциско, Калифорния, в котором миссис Мэгон писала о своем браке и о смерти мужа. Его вернула почта со штампом: «Адресат выбыл. Местопребывание неизвестно».
8
Сидя в клумбе гиацинтов, Гиллиген смотрел, как удирает Джонс.
– Неплохо для такого толстяка, – сказал он себе, вставая. – Придется Эмми нынче спать одной.
В ветвях магнолии снова запел пересмешник, словно выжидавший окончания враждебных действий.
– А ты-то какого черта поешь? – Гиллиген показал дереву кулак. Но птица не обратила на него внимания, и он стал счищать с себя приставшие комки земли. Хоть немного полегчало на душе. – А жаль, что не удержал этого ублюдка, – пробормотал он. Выходя из сада, Гиллиген посмотрел на развороченную клумбу гиацинтов.
Огромная фигура ректора вышла ему навстречу из-под серебристого деревца, притихшего в сонной истоме.
– Это вы, Джо? Мне показалось, в саду – шум.
– Да, мы нашумели. Хотел выбить душу из этого толстяка, да разве такого сукина… такого удержишь? Удрал!
– Как, драка? Но, милый мой друг!..
– Какая там драка! Он только и норовил удрать. Драться надо двоим, падре!
– Но дракой ничего не докажешь, Джо. Весьма сожалею, что вы прибегли к такому способу. Никто не пострадал?
– К несчастью, нет, – огорченно сказал Гиллиген, подумав о зря испачканном костюме и неудавшейся мести.
– Очень, очень рад. Но мальчики любят драться, а, Джо? Дональд, бывало, тоже дрался.
– Я думаю, падре! Наверно, был таким драчуном, что только держись.
Тяжелое, в морщинах, лицо ректора озарилось вспышкой спички, он раскурил трубку меж сложенных ладоней. Медленно он прошел по освещенному луной газону, к воротам. Гиллиген шел следом за ним.
– Что-то не спится, – объяснил старик. – Может быть, походим немного?
Они медленно прошли под сенью изъеденных луной деревьев, переступая через тени ветвей. При лунном сиянии освещенные окна домов казались желтыми и убогими.
– Что ж, все опять идет по-старому, Джо. Люди приходят и уходят, но мы с Эмми подобны библейским горам. А у вас какие планы?
Гиллиген нарочно неторопливо закурил сигарету, скрывая смущение.
– Сказать по правде, падре, никаких планов у меня нет. Если вам не помешает, я бы побыл у вас еще немного.
– Сердечно рад, милый мой мальчик, – радушно сказал ректор. Потом остановился, пристально посмотрел на Гиллигена. – Помилуй Бог, Джо, уж не из-за меня ли вы решили остаться?
Гиллиген виновато опустил голову.
– Как сказать, падре…
– Нет, нет. Этого я не допущу. Вы уже сделали все, что могли. Тут не жизнь для молодого человека, Джо.
Лысеющий лоб ректора и его крупный нос живописно прочерчивались лунным светом. Глаза у него глубоко запали. И Гиллиген вдруг почуял древние горести всего рода человеческого, всех людей – черных, желтых и белых людей – и неожиданно для себя все рассказал старику.
– Ай-яй-яй, – сказал ректор, – это очень грустно, Джо. – Он тяжело опустился на придорожную насыпь, и Гиллиген сел рядом с ним. – Пути случая неисповедимы, Джо.
– Я думал, вы скажете: пути Господни, падре.
– Бог и есть случай, Джо. Да, в этой жизни – Бог. А о той жизни мы ничего не знаем. Все придет в положенное время. «Царстве Божье внутри нас»,
– как сказано в Писании.
– Немного странно вам, священнику, исповедовать такое учение.
– Не забывайте, что я – старый человек, Джо. Слишком старый для споров и озлобления. Мы сами создаем себе в этой жизни и рай и ад. Кто знает, может быть, после смерти с нас и не потребуют, чтобы мы куда-то шли, что-то делали. Вот это и был бы истинный рай.
– А может, это другие делают из нашей жизни рай или ад?
Священник положил тяжелую руку на плечо Гиллигену.
– Вам от обиды больно, Джо. Но и это пройдет. Самое грустно в любви, Джо, это то, что не только любовь не длится вечно, но и душевная боль скоро забывается. Как это говорится: «Человек умирает, становится добычей червей, но не от любви». Нет, нет, – остановил он Гиллигена, который пытался его перебить, – знаю, невыносимо так думать, но правда вообще невыносима. И разве мы оба сейчас не страдаем из-за смерти, из-за разлуки?
Гиллигену стало стыдно: «Мучаю его тут своими воображаемыми горестями!» Старик снова заговорил:
– Думаю, что все же вам неплохо было бы тут пожить, пока вы не обдумаете свои планы на будущее. Так что давайте считать вопрос решенным, а? Может быть, пройдемся еще немного, если вы не устали?
Гиллиген поднялся. Вскоре тихая улица, осененная деревьями, перешла в извилистую дорогу, и, выйдя из города, они сначала спустились с холма, потом снова поднялись. Они прошли перевал, залитый лунным светом, увидели, как внизу весь мир уходит от них темными, посеребренными луной хребтами гор над долинами, где сонно повис туман, потом прошли мимо маленького Домика – он спал, увитый розами. За ним дремал Фруктовый сад, низкорослые деревья стояли симметричными рядами, уже тяжелые будущим урожаем.
– У Вилларда хороший сад, – пробормотал ректор. Дорога снова стала спускаться меж красноватых осыпей, и через ровный, освещенный луной луг, из (???)
– Там служба идет. В негритянской церкви, – объяснил ректор.
Они пошли дальше, по пыльной дороге, мимо чистеньких, аккуратных домиков, темных и сонных. Негры проходили маленькими группами, с зажженными фонариками; желтоватые слабые огоньки понапрасну старались пересилить лунный свет.
– Неизвестно, зачем они им, – ответил ректор на вопрос Гиллигена. – Может быть, освещают свою церковь.
Пение приближалось, и наконец они увидали среди деревьев убогую церквушку с перекошенным подобием шпиля. Внутри слабо мерцала керосиновая лампа, от нее еще больше ощущались темнота и духота, еще сильнее ощущался неизбывный зов плоти после тяжкого труда на омытой лунным светом земле. Из церкви в затаенной воркующей страсти плыли голоса. В них не было ничего, в них было все в экстазе звучали слова белого человека, и они принимали их с той же готовностью, с какой их недоступный Бог был принят ими в отцы.
«Паству твою напитай, Иисусе!.» Вся тоска человечества по Единению с чем-то, где-то. «Паству твою напитай, Иисусе!.» Ректор и Гиллиген стояли рядом, в придорожной пыли. Дорога вилась под луной, смутно растворяясь вдали. На истощенной бурой земле мягкими мазками чередовались чернь и серебро; вокруг каждого дерева лежал серебряный венчик, и только те, что стояли против луны, казались вычеканенными из бронзы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31