— Господи, не дай Бог что-нибудь случилось! — Олег кинулся к телефону. — Алло, это я. Что случилось? Да… Что? Не может быть! Что там написано, ты не ошиблась? Прочти еще раз. — Он откинулся на спинку стула и истерически засмеялся.
— Что, что случилось? Все в порядке? — лоб академика покрылся мелкими капельками пота.
— Да, — Олег посмотрел на него безумным, мутным взглядом. — Нам письмо пришло. Мы только что выиграли по лотерее вид на жительство в Америке…
— Это что еще за лотерея? — удивился академик.
— Они проводят примерно раз в год лотерею и выигравшим предоставляют статус постоянного жителя… Теперь с этой бумажкой я смогу искать себе работу!
— Потрясающе… И как вовремя! Я за вас рад. — Академик нахмурился.
— Хотя без вас мне здесь будет совсем грустно. Надо же, паршивый клочок бумаги может перевернуть жизнь с ног на голову… — Неожиданно лицо академика приобрело ироничное выражение. — Вы только не обижайтесь, мне вдруг ассоциация в голову пришла… Знаете, как в немом кино, играет тапер на рояле, на рельсах лежит связанная жертва с кляпом во рту, а на нее несется огромный, дымящийся паровоз с чугунными колесами…
— И что же дальше? — Олег никак не мог придти в себя, смотря на академика отрешенным взглядом.
— Появляется почтальон в фуражке с кожаной сумкой и кладет на рельсы письмо…
Глава 27. Сигнализация.
— Олег этот, — Ефим подозрительно смотрел мне в глаза. Лицо его было красным, глаза возбужденно сверкали. — Это ведь ты его сюда вызвал? Подлец, очень гадкий, скрытный и нехороший человек.
— Почему, Ефим? — Я с испугом прислушивался к словам, произносимым президентом, но практически не замечал их. Ничего более меня не интересовало, и все происходящее казалось совершенно нереальным, будто происходящим не со мной и в каком-то странном сне. Я думал о ней, и перед глазами стояли каналы Венеции, в которых садилось солнце. Официанты ловко зажигали свечки на столах, покрытых белоснежными скатертями. Пахло свежевыпеченным хлебом и странное чувство раздвоенности не покидало меня.
— Да ты сам посмотри, — Ефим начал загибать пальцы. — Я его отдал академику, он подленько так начал ему льстить, подыгрывать. Ему надо было скандалить, за проект болеть! Надо было пойти к Борису, к Лене, прямо сказать: академик — мудак, ни хера не соображает, дело стоит, дырки не просверлены! — Ефим торжествующе посмотрел на меня. — А он? Чем он занимался? С этим сумасшедшим жлобом водку пил, академику жопу лизал. Развел политику, группировки какие-то. Кошмар, Бориса даже в комнату не пускали! Это у вас в России было принято начальства бояться, свои партии создавать.
— Ефим, ну что вы, он же помогал все установки автоматизировать, день и ночь работал.
— Листен, Листен, Листен! — Ефим недовольно скривился. — Он твоему любимому академику только вред нанес. Врезал бы ему вовремя, у того глядишь и мозги бы на место встали. А он со всем соглашался. А сейчас? Предать его решил, ноги уносит, подлец!
— Ефим, — я перестал понимать, что происходит, перенесясь из вечернего города, испещренного каналами и мостами на плоский американский континент. — Но вы же его сами перевели к Борису.
— Ну и что? Перевел, да, а он сидел тихо, как мышка, ничего никому не рассказывал, а теперь решил ноги уносить! Готовился, вид на жительство получить пытался, анкетки на розыгрыш посылал! — Ефим передернулся. — И тут, только я его придавить хотел, как он взял и уполз! Ловкий, подлец, как рыба с крючка сорвалась! Вильнул хвостом и удрал, черт его возьми! — Президент начал разочарованно покачивать головой как рыболов, упустивший желанную, жирную добычу, уходящую в морские глубины.
— Он случайно грин-кард выиграл, Ефим, это же лотерея.
— Ничего случайно не бывает! — Ефим взревел. — Он как змея сидел тихонько, почву готовил! А на вид такой интеллигентный! Удрал, как крыса с тонущего корабля, на любимого академика ему насрать! И каков подлец, ты знаешь, это его лучше всего характеризует, — Ефим презрительно посмотрел на меня. — Взял, спиздил объектив, выдрал его прямо из установки и домой унес!
— Какой объектив? — Я ничего не понимал, потому что солнце уже опустилось над Дворцом дожей. Голуби слетались к фонтану, туристы, освещая площадь вспышками фотоаппаратов, пытались запечатлеть ускользающую в будущее историю, и на высокой башне на площади Святого Марка били часы.
— Я тебе расскажу какой! — Ефим покраснел, и руки его затряслись от негодования. — Из установки, которую они с этим жлобом, с Гришей собирали. И ведь, подлец, у меня разрешения спросил, говорит — Ефим, можно объектив домой забрать, он от моего фотоаппарата. Что я ему мог ответить? Хрен с ним, мы Минолту купим, подумаешь сотня долларов… Но мне принцип важен, как он мог его из установки вынуть!
— Ефим, но ведь это же его объектив! — Я вдруг вспомнил, как пылающий энергией Гриша требовал срочно вставить в установку объектив, и Олег разобрал свой старенький, привезенный из Москвы фотоаппарат «Зенит».
— Листен, Листен, ты что думаешь? — президент зло сверкнул глазами, и я решил больше не затрагивать эту болезненную тему. — Да этот объектив мне на хер не нужен! И установка эта никому не нужна! Дело в принципе! Ты пришел на работу, ты работаешь, сделал установку. И вот решил сбежать, как ты можешь систему разорять? Он, мерзавец, схватил, выкрутил его оттуда со скрипом, скрежетом, положил в свою поганую сумочку и унес ноги! Это, ну с чем тебе можно такое сравнить? — Ефим задумался, неожиданно лицо его приобрело вдохновленное выражение, и он начал излагать: — Ты представь, ты спаял плату, поставил в нее транзистор, а уходя, пришел, мол, идите вы все к черту, схватил его и вырвал с мясом, так что в плате остались дырки и куски проводов! — Ефим задрожал от гнева и возмущения. — С мясом, как живую плоть! Разбирайтесь, мол, сами, а мне на вас на всех насрать. Нет, он подлый, непорядочный человек. А академика я выгоню!
— Ефим, у него же инфаркт будет!
— Ну и хер с ним, пусть будет! А что я могу поделать, он меня раздражает! — Ефим раздраженно развел руками, фыркнул, повернулся и ушел. .
«Гондолы… — подумал я, вспомнив о ней. — Она сейчас ходит там, у моста вздохов, пахнет кофе, а волны плещутся у причала, звонят колокола и испуганные стаи голубей поднимаются вверх с площади Святого Марка». — Каким-то странным образом эта мысль успокоила меня, и то, что происходило там, далеко, казалось настоящей жизнью, тогда как безумие происходящего вокруг более не волновало меня.
После поспешного ухода Олега, сунувшего в карман злосчастный объектив, комната опустела. Академик старался не выходить из нее, день и ночь следя за удивительными событиями, происходящими в колбочках. Иногда снизу вверх поднимался один пузырь, стоило немного изменить температуру и уровень возмущений, как бурление становилось хаотичным, сорвавшийся пузырь с газом увлекал за собой новые, они поднимались к поверхности жидкости, вызывая все новые и новые всплески, на экране компьютера проскакивали столбики цифр. Эти цифры напоминали академику об Олеге, который судорожно, последней ночью перед своим уходом заканчивал тайком писать измерительную программу.
В прозрачных склянках происходили удивительные процессы, и академик работал с увлечением, забывая обо всем на свете, выбегая в соседнюю комнату только для того, чтобы налить себе кофе, который он выпивал с бутербродами, принесенными из дома. Ранним утром академик прокрадывался в комнату и закрывал дверь, а ночью торопливым шагом выходил на улицу, вдыхал полной грудью прохладный воздух, садился в машину и выезжал на пустынную автостраду, освещенную тусклым светом придорожных фонарей.
Время от времени он с досадой вспоминал о том, что статья так и не закончена. Он сознательно торопил себя, пытаясь поставить все новые и новые эксперименты, возвращаясь к старым результатам и с удивлением обнаруживая, что масштабы его открытия расширяются, охватывая все новые и новые области.
Билл так и не перезвонил ему, только прислал вежливое письмо с просьбой сообщить экспериментальные параметры, что академик и сделал. Он набирал его телефон несколько раз, но секретарша все время отвечала, что профессор находится на конгрессе или в зарубежной поездке. Несколько звонков другим знакомым также не принесли никакого результата, люди вежливо здоровались, обещали помочь и мгновенно исчезали. Один из них, неоднократно встречавшийся с академиком на научных симпозиумах, вообще отказался разговаривать. Секретарша долго выясняла, кто и зачем звонит, отключалась от линии и переговаривлась с шефом, снова просила подождать, затем взяла телефон академика и пообещала, что ему обязательно перезвонят. Никакого звонка не последовало, и академик с мрачным удовлетворением накинулся на работу, совершенно прекратив свои поиски.
"К чертовой матери! — думал он. — Вернусь в Москву, напишу статью, высплюсь, схожу в лес, и душа отдохнет. И пусть они сидят в своих аккуратных чистеньких домиках, в университетах с зелеными лужайками, пишут, высунув языки, бесчисленные и бессмысленные пухлые заявки на финансирование, с вежливым видом пытаясь подсидеть друг друга и не отвечают на телефонные звонки, если это только не приносит им выгоды. Все равно я не хочу такой науки, это не наука, а фабрика, что-то вроде Пусика, может быть, чуть более приличная и чинная, но отнюдь не украшенная взлетами духа, этой удивительной и магической атмосферой творчества и открытий, прекрасным общением, вдохновением, людьми с красивыми лицами и горящими глазами, от одного вида которых на душе становится тепло и понимаешь, что жить с ними вместе — счастье…
"Ну нет, — академик улыбнулся, — это я от обиды, не так все трагично, ведь хватают же они Нобелей один за другим, пишут учебники, которыми зачитываются студенты во всем свете, ведь едут сюда тысячи и тысячи светлых голов со всего мира: китайцы, русские, англичане, японцы… Просто я стар, мое поколение и его нормы и ценности уходят в прошлое, и надо принимать этот мир таким, каков он есть… Черт его знает… А, может быть, я все-таки прав, и культура начинает постепенно отмирать на теле человечества, как ненужный мозоль. Товар, деньги, товар, подставки, дырки…
А вдруг, если так оно все и пойдет дальше, вся планета постепенно покроется одинаковыми коробками типа Пусика, шарашками, делающими деньги, клепающими железки, выпускающими все новые и новые цветные, объемные, черт его знает какие еще, телевизоры, компьютеры с идиотскими играми. Лет эдак через сто будут сидеть расплывшиеся, со звериными тупыми мордами в своих комнатах люди, давно потерявшие нормальные человеческие чувства и эмоции, щелкая кнопками и наблюдая за тем, как на экранах рвется крючьями человеческая дымящаяся плоть, синтезированная с помощью суперкомпьютеров… "
За окном садилось солнце. Розовые полоски света легко трепетали на стене, проскальзывая по деревянному шкафу, заваленному бумагами, заброшенной оптической установке и теряясь в углу комнаты. Идиллический пейзаж, неизменный зимой и летом, поле, покрытое свежей зеленью, всадник, гарцующий на лошади, далекие, погружающиеся в полумрак горы…
«Что-то я становлюсь мизантропом, — подумал академик. — Плохой признак. — Он снова задумался. — Пусик — это случай особый. Ну, с Ефимом все понятно, он болен, у него тяжелый характер. Но ребята… Он же собрал вокруг себя сливки, лучшие человеческие мозги, слепленные природой случайно в одном всего-лишь черепе из многих сотен и тысяч. Эти мальчики были будущим своей страны, они могли жить, радоваться, творить, строить, а попали в шарашку, из которой вылезают все как один в полосатых рубашках, с прочищенными мозгами и с безжалостным взглядом в глазах. А может быть, их и преобразовывать не надо? — Академик затряс головой. — Нет, скорее, что не я, а Гриша был прав. Просто условия созданы такие, что из людей быстро вылезает, гипетрофируется как через увеличительное стекло, то, что в них заложено природой и сидит внутри. Как когда в бинокль смотришь, все расплывчато, подкрутил фокус, и все становится ярким, рельефным…»
На улице неожиданно быстро стемнело, и уже засветились фонари.
«Черт возьми, быстро летит время. А вся проблема все-таки в культуре. Прошла она мимо них, не зацепилась, научились ребята решать уравнения, разрабатывать схемы, долго и тяжело работать, а о душе так никто и не подумал… Пропали традиции, выросло поколение технарей, утилизаторов. Не может человек, впитавший в себя живопись, литературу, музыку, познавший боль и отчаяние других людей, подлость и вершины духа человеческого, опускаться до низости, исповедовать куцую жестокую идеологию, наслаждаться, подчиняя других… Да ну к черту, — академик рассердился на себя и махнул рукой, словно отгоняя назойливые мысли. — Что это я? Пусть лучше будут технарями, чем гоняются по улицам в джипах, расстреливая друг друга из автоматов и подсылая наемных убийц. Работать, работать…»
Время катилось, едва слышным шорохом осыпаясь в пустоту.
— Кто-нибудь еще остался? — Борис явно устал, лицо его было слегка помятым. — Опять пришлось полтора часа со схемами разбираться. Леонид, придется менять поставщиков, микросхемы не соответствуют паспортным параметрам, и у нас в системах возникают сбои!
— Завтра поднимем шум. Все, времени два ночи, никого уже нет, — Леонид подошел к пульту и набрал секретный код. — Здание на охране, поехали домой.
— Распустились люди! — Борис выйдя на улицу перешел на русский. — Эти русские на сборке… Каждый думает о своей выгоде, пытается побольше урвать, в воскресенье их не выгнать на работу… Это что за свет на первом этаже горит?
— Академик, мудак, забыл погасить! — Леонид ругнулся.
— Идиот, у себя в квартире бы не оставил! А в компании, пожалуйста, я видите ли забывчивый, фирма не обеднеет! Вот она, типичная советская манера.
— Борис заскрежетал зубами. — Меня от этого трясет! Слава богу, Ефим его собирается уволить. — Две фигуры отошли от здания и скрылись во тьме.
Со дна колбочки поднялся еще один серебристый пузырь, булькнул, и столбик жидкости фонтанчиком вырвался из маленькой трубки. Глаза слипались, и в голове начинало шуметь. Тени, воспоминания, мысли, исписанные листочки бумаги с графиками мелькали перед глазами, как в хороводе, перемешиваясь, то явственно возникая перед глазами, то рассыпаясь, и академик почувствовал, что сильно устал.
«Эх, поздно уже, — он посмотрел на часы. — Мать честная, два часа! Ну и засиделся я сегодня.» — Академик встал, расправил затекшие плечи, набросил на плечи куртку и подошел к двери. В коридоре неярко горела фиолетовым светом лампочка, и здание, похоже, было абсолютно пустым.
Он сделал шаг вперед, и вдруг белая коробочка, висящая около потолка, мигнула зловещим ярко-красным светом, совсем как злобным подслеповатым глазом, и где-то вдалеке раздался противный, тревожно и хрипло жужжащий звонок.
«Черт, — испугался академик, — что это такое?» — Он замер, коробочка перестала мигать и неподвижно уставилась на него, слегка поблескивая странным фиолетовым отсветом стеклянных фотоэлементов. Академик застыл на месте, неожиданно чувствуя, что мурашки побежали у него по спине. Ему казалось, что из этой коробочки на него смотрит что-то недоброе, жестокое, безжалостное, бесконечно далекое и холодное, как космическая пустота, как серые коробки Пусика, набитые бездушными жучками микросхем. Он машинально попятился назад к двери, коробочка тут же судорожно замигала кровавым глазком и вдруг ослепила его яркой вспышкой. От неожиданности академик испуганно вздрогнул, прикрыв ослепшие глаза рукой и, потеряв равновесие, упал на пол, больно стукнувшись коленкой о дверной косяк. В пустом, освещенном фиолетовым светом коридоре надрывно завыла сирена.
«Господи, что же это?» — с ужасом подумал он и попытался подняться. Тут же чуть поодаль в коридоре, под потолком засветилась фиолетовым отблеском камера и, мягко жужжа моторчиком, уставилась на него тупым черным объективом, поймав скорчившееся тело в фокус.
«Как дуло пулемета,» — с омерзением подумал академик и попытался подняться на ноги. Страх, неестественный, подсознательный, словно пришедший из детских снов, начал проходить.
«Черт побери! — мысль эта неожиданно пронзила его. — Ведь завтра об этом все узнают, начнут издеваться. — Он содрогнулся, представив себе предстоящую реакцию Ефима. — Ведь он, чего доброго, объявит, что я хотел к нему в кабинет залезть и в его столе рылся, а у Бориса секретные бумаги украсть, кто знает, что ему в голову взбредет… Угораздило же так поздно засидеться… Все, это конец, надо увольняться. Нельзя насиловать себя, поеду домой в Москву. Хотя бы успеть установку разобрать, данные обработать…»
В глухой голос сирены вмешался другой, более звонкий, и стены коридора неожиданно осветились красными и голубыми всплесками маячка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43