Академик вошел в свой кабинет и посмотрел в окно на сосны, покрытые белоснежными сугробами, голубое прояснившееся небо, соседний корпус, проглядывающий сквозь сосновую рощицу, наполовину заваленные снегом фонари, стоящие по сторонам пешеходной дорожки. Лучи солнца били в длинные стеллажи с книгами, освещали горы бумаг, лежащих на столе, пузырьки, колбы, пробирки с порошками и нагромождение блестящих кристаллов.
Настроение у него было хорошее, всего вчера наконец удался замечательный и давно задуманный эксперимент. Результат оказался неожиданным, и разрозненные факты постепенно начинали складываться в цепочку, стройную, изящную последовательность логических выводов и расчетов.
Он вспомнил свою молодость, Ленинград, ставший теперь снова Санкт-Петербургом, великих лысоватых столпов науки и учителей в черных костюмах, измазанных мелом, деревянные лакированные кафедры, столы, покрытые зеленым сукном, бумаги, серый простор Невы и чуть сладковатый запах старого дерева. Свежесть, золотой век науки, только что создавшей квантовую механику и атомную бомбу. Какие люди ходили по этим коридорам и читали им лекции! Гиганты, непонятно каким образом пережившие революцию, голод и террор, рафинированные интеллигенты, с безукоризненно чистым, дореволюционным русским языком, с широчайшим кругозором, профессионалы, дотошные и цепкие, преданные своей профессии, мелкие осколки старой элитарной России. Они несли свои знания и потенциал им, молодым, следующему поколению, сами постепенно уходя в небытие и вымирая один за другим.
Парадоксально, расцвет науки приходился на годы жесточайшего террора, колоссальных лишений народа и чисток интеллигентов. Россия, эта удивительная страна. Какой же потенциал был ею накоплен, если смогла она пережить такое и все равно быть родиной колоссальных научных идей и открытий. Кто это сказал? Страна, как мать, пожирающая своих детей.
Академик с грустью вспомнил, как великие старики уходили в прошлое и все как-то мельчало. В течение нескольких десятилетий на его глазах куда-то исчезала та одухотворенная атмосфера творчества, все меньше оставалось рядом людей большого масштаба, все больше становилось безликих, серых, помятых и ограниченных полуученых-получиновников, стремящихся урвать побольше благ, получить власть и доступ к иностранным командировкам, завидующих и устраивающих подлости, сидящих на партийных собраниях…
Академиком он стал сравнительно недавно, когда порядки в Академии изменились и политические игры уже не играли решающей роли. Да он и вправду не был типичным академиком — на заседаниях не сидел, бегал с утра до ночи с учениками, сам вытачивал детали на токарном и фрезерном станках, просиживал допоздна в своей лаборатории, грешил литературой, пил водку и спал у каких-то полузнакомых людей. Удивительное чувство откровения и суеверного ужаса, возникавшего у него в душе в те моменты, когда приходилось сталкиваться с чем-то новым, было для него целью жизни, жажда этого ощущения засасывала и заставляла трудиться днями и ночами, забывая обо всем…
Академик поглядел в окно. Свежесть открывавшегося снежного пейзажа, залитого ярким солнечным светом, голубые тени на снегу, напоминали, что февраль уже на исходе и близится весна. Действительно, свет уже был какой-то весенний. Вскоре на снегу появятся проталины, и вдоль дорожек потекут небольшие ручейки, обнажающие прошлогоднюю жухлую траву и грязную землю. «А все-таки, стоит жить!» — подумал он. Вчерашние эксперименты сидели внутри, он отгонял от себя мысль о предстоящей работе, как гурман, предвкушающий изысканное блюдо, но результаты экспериментов то и дело прорывались наружу, вызывая теплые волны радости и изумления.
Огромный академический институт в последнее время был каким-то полупустым и запущенным. В актовом зале уже, казалось, никогда не будут проводить некогда знаменитых семинаров, окна в нем заросли паутиной. В туалете засорились сливные бачки, и дверь заколотили досками. Проходя мимо академик инстинктивно прикрывал нос ладонью. Почти все толковые ребята разбежались, кто подался за рубеж, а кто бросил невыгодную науку и перепродает какую-то дрянь. Так проходит слава мира.
Институтом теперь заправляли непонятные личности. Серый, весь какой-то выцветший, с кадыком на шее и туповатым взглядом сельского недоумка бывший секретарь профкома сидел в дирекции и с умным видом ставил свою подпись на многочисленных бумагах. Академик помнил его еще студентом, непонятно каким образом попавшим в университет, видимо, для поддержания пропорционального классового состава студентов. Он был редкой дубиной, заикался от страха на экзаменах, жалко тряся своим худым кадыком, закатывал белки глаз и вызывал одновременно жалость и отвращение. Спасали его происхождение, комсомольская должность и активное участие в строительных отрядах, поездках в колхоз на сельскохозяйственные работы и в общественных митингах. Ходили слухи, что он был доверенным осведомителем КГБ, и студенты при его появлении переводили разговор на другие темы, торопливо тушили сигареты и расходились по комнатам.
Как-то раз серым апрельским утром академик увидел его раскрасневшимся, с мегафоном, выстраивающим сотрудников в шеренги и руководящим раздачей транспарантов. Он был одет в длинное кожаное темно-коричневое пальто и почему-то так и хотелось нацепить ему на рукав черно-красную свастику и послать сниматься в фильмах про становление фашизма в Германии.
За общественные заслуги деревенского комсорга взяли в аспирантуру. Ходили слухи, что диссертацию за него писал Лева Шульхер, толковый теоретик, сидящий на скромной должности в одном из отделов. Как бы то ни было, бывший комсорг с грехом пополам защитился и постепенно полез вверх по служебной лестнице. К счастью, в науке он никогда никому не мешал, видимо ввиду полного непонимания происходящего, скромно сидел где-нибудь в сторонке, а при встречах в коридоре вежливо здоровался и улыбался, тряся своим кадыком и уводя в сторону немного дебиловатые глаза.
Он резко выдвинулся наверх тогда, когда жить в Академии наук стало совсем плохо, зарплату сотрудникам платить перестали, и институт начал стремительно пустеть. Директор уже давно ничем не руководил и начал собирать вокруг дирекции доверенных холуев. Все это было смешно, даже анекдотично, так как никакие повышения уже никого не могли прокормить и обычный слесарь или кооператор из местного подсобного хозяйства зашибал во много раз больше директора и всех его замов вместе взятых.
«Им бы коров пойти доить или трубы чинить», — подумал академик. Но каждый раз ему приходилось подписывать финансовые ведомости и заказы у бывшего неудачливого студента. Последний теперь важно восседал в красном кресле с лакированными подлокотниками и каждый раз противно щурился и постукивал пальцами по столу.
— Что-то вы опять не по форме отчет представляете, Григорий Семенович. Я понимаю, вы академик, человек заслуженный, но надо же и с другими считаться.
— Да нет же, посмотрите Николай Игнатьевич, все правильно. Мне бы подпись вашу получить, вы же понимаете, что это все сущие формальности, особенно в теперешней ситуации.
— Нет, не скажите! Существует установленный порядок, а ваш отдел как-будто специально игнорирует инструкции. Это правильно, времена конечно изменились, но тематика, которой занимается Институт, в будущем может представлять и оборонное значение, так что прошу вас установленные порядки соблюдать.
— Николай Игнатьевич, давайте посмотрим правде в глаза. Вокруг такой беспредел, все рушится, никаких правил уже давно нет. Мы предоставляем вам не пустую бумажку, а серьезные результаты работы коллектива. Вы же знаете, что наша группа одна из ведущих в Институте. Ну что вам стоит, помогите нам, пожалуйста!
— Извините, уважаемый, ваши заслуги всем известны, но сделать ничего не могу. Вы как-то странно рассуждаете: порядка нет, законов нет. Потому и нет, что их никто не соблюдает. Имеются инструкции от Президиума, нормативные документы, ведомственные, так сказать, постановления. Я же не лично против вас, я в смысле общего порядка, так сказать, препятствую.
Академик вздыхал. Ему было противно, но ничего сделать с бывшим активистом он не мог. Тот как будто мстил за свою неполноценность, к тому же явно недолюбливал представителей малого народа и старался сделать все от него зависящее, чтобы отдел, руководимый академиком, получил поменьше фондов и благ.
Это было особенно обидно, так как в отделе осталось всего несколько толковых сотрудников, с которыми можно было работать, да и те с грустью смотрели на сторону. Все мельчало и вырождалось. Только Володя, какой-то нелепый и похожий на долговязого птенца, явно родившийся не в свое время, заикаясь продолжал ставить все новые и новые эксперименты. Жена его была из глухой провинции и, по-видимому, была настолько счастлива жизни в однокомнатной квартирке на окраине Москвы, что не пилила его вечерами из-за того, что муж приносит домой мало денег. Да и деревенские родственники помогали то яичками, то свежим салом…
Академик снова задумался о странной и необъяснимой последовательности исторических взлетов и падений. Казалось бы, в двадцатые годы обстановка в стране была гораздо хуже, люди умирали от голода, но какие блестящие научные школы зародились в то время! Усталость. Усталость общества, вот в чем дело. Тогда в воздухе веяло свежим ветром, сейчас иллюзии утрачены. Эра идеалистов и интеллектуалов закончена. Они уже сделали свои ракеты и ядерные боеголовки. Наступает эпоха купли и продажи, куда выгоднее учиться делопроизводству чем изучать законы всемирного тяготения.
Академик тяжело вздохнул. Он вспомнил, что серый недоумок с кадыком вчера решил использовать институтского механика, чтобы что-то починить в своем автомобиле. Как назло, понадобился он ему вчера, как раз в разгаре идущих экспериментов. Володя с механиком заканчивали вытачивать детальки, когда в мастерскую явился один из директорских пособников с брюзгливой физиономией и синяками под глазами.
— Кончай работать, Николай Игнатьевич зовет, — приказал он с порога.
— Щас, доточу деталь и пойду, — лениво отозвался механик, которому безумно надоели привередливые ученые, а левая работа сулила деньги и хорошее отношение начальства.
— Я сказал, бросай все и иди! Николай Игнатьевич ждать не будет!
Механик уже потянулся к кнопке, выключающей станок, но тут вмешался Володя, разгоряченный азартом идущего эксперимента.
— Никуда он не пойдет, пока работу не закончит! — тонким голосом крикнул он.
— А ты, сопляк, какое право указывать имеешь? — злобно огрызнулся мужик. — Скажу ,чтоб шел, и пойдет как миленький!
Кровь ударила Володе в голову.
— Да идите вы на х.. — крикнул он с надрывом и сам испугался сказанного.
Мужик побелел от злости.
— Ну ты об этом крупно пожалеешь, — сказал он, повернулся и ушел.
Академик вздохнул. Ему предстояло объясняться с директором. И хотя тот и был его старым знакомым еще с институтской скамьи, отношения у них были сложные.
На столе у академика вдруг пронзительно зазвонил телефон. Он снял трубку. Из нее несся сердитый крик директора. «Я твоего сосунка в порошок сотру, уволю щенка, что он себе позволяет! Вы там совсем распустились, думаешь, что ты академиком стал, так тебе и твоим бандитам все можно?» — Из трубки неслись еще какие-то угрозы. Академик понял, что расчетами сегодня заняться не удастся и назревает крупный скандал. День был испорчен. Да и за окном погода вдруг резко начала портиться, накатили серые свинцовые тучи, солнце еще показывалось между ними, но ветер уже поднялся, и вершины сосен раскачивались на ветру, а по дорожке начали виться небольшие снежные змейки поземки…
У академика была старая привычка, которая немало помогала ему в плохие времена. В такие минуты он садился за стол, закрывал глаза, клал руки на голову и вспоминал о чем-нибудь хорошем. Ах, какие компании собирались у него дома! Какие друзья, блестящие, талантливые, с гитарами, ставшие ныне знаменитыми писатели и поэты, а девочки? Сизые клубы сигаретного дыма, сверкающее шампанское в бокалах и разговоры, разговоры, планы, проекты, замыслы. Сколько их было, маленьких и больших, и что бы они все делали без этих дружеских сборищ, создававших оболочку, державшую их на плаву и позволяющую отвлечься от омерзительной каждодневной реальности.
Где они сейчас? Некоторые уже умерли, других разметало по свету. И Москва и Петербург были теперь практически пусты, и только тени прошлого будоражили пустые улицы, знакомые до боли переулки и подъезды.
Недавно он впервые после многих лет заехал в любимый им квартал на Петроградской стороне. На пустынной улице грохотал одинокий трамвай. Серый дом с арками, в котором прошло его детство, все так же возвышался над узенькой улицей. Мутные подтеки виднелись на штукатурке, тяжелая поскрипывающая дверь подъезда громко хлопала, и грязные, рассыхающиеся окна дребезжали при приближении трамвая. Пахло какой-то вонючей, кислой похлебкой.
Он зашел в темный подъезд и поднялся по лестнице. Тусклый свет с трудом пробивался сквозь узенькие готические своды окон, затянутые многолетней паутиной. Все те же, до боли знакомые черные и бежевые, чуть облупленные каменные плитки в прихожей второго этажа образовывали замысловатый узор, на который он любил глазеть, пока мама, возясь с сетками, набитыми буханками хлеба, луком и вермишелью, открывала тяжелую дверь позвякивающим ключом. Теперь резная дубовая дверь их бывшей квартиры была выкрашена грязно-коричневой краской. Около звонка краска была стерта от многолетних прикосновений человеческих рук и обнажала застарелый темно-зеленый слой штукатурки. Входная дверь скрипела точно как тогда, пятьдесят лет назад. Дверь громко хлопала, и сумрачный подъезд наполнялся гулким эхом.
Он вспомнил, как отсюда, из этой двери уходил на фронт отец, в смешном пенсне и длинной шинели и он с замиранием сердца смотрел, как его сутулая спина исчезла из виду и только эхо шагов раздавалось еще с минуту. Он никогда не вернулся назад, и никто так и не знает, в каком болоте под Ленинградом его нашла смерть…
Это был город призраков. Поколение за поколением поднималось в нем и безжалостно сметалось ревущим валом грядущих катастроф. Исчезли дореволюционные девочки в белых передничках, их папы в сюртуках и мамы в длинных платьях. Исчезли худые мальчики с удлиненными лицами и горящими глазами, читавшие стихи. Исчезли революционные матросы и интеллигенты, за которыми пришли ночью люди в кожаных пальто. Исчезли пионеры и пионерки в галстуках и их родители, удушенные тупым блокадным голодом и бомбежками. Мама, чудом уцелевшая, так и не смогла вернуться сюда жить, слишком тяжелы были воспоминания о пережитом. Трупы, трупы, умершие, уничтоженные, исчезнувшие, сложенные штабелями — академику стало страшно. Он вглядывался в темноту подъезда и видел сонм белых призрачных теней, колышущихся и машущих руками. Заболело сердце.
Он вышел на улицу и зажмурился от яркого света. На трамвайной остановке сидел пьяный в порванных брюках, забрызганных жидкой глиной. Он неподвижным взглядом посмотрел на академика и рыгнул. Пьяный то выпрямлялся, то тут же сползал в сторону. Тупое, красное, небритое лицо, казалось, ничего не выражало.
Мимо пронеслась блестящая импортная машина с открытыми окнами, из которой с грохотом доносилась блатная песня. В машине сидел совсем еще молодой мальчик с наглым и бледным лицом, тронутым ярко проступающими чертами порока. Что-то омерзительное, гадкое и нечистоплотное было во всем этом.
Академик прислонился к подъезду и закурил. Он не курил уже давно, но всегда носил с собой пачку «Беломора» на крайний случай. Едкий дым защипал в горле, он с наслаждением вдохнул его и еще раз посмотрел на старый подъезд, выщербленный асфальт. Вдруг он остро почувствовал, что больше никогда сюда не вернется…
Успокоиться никак не удавалось. Какая-то тупая боль поднималась в груди. Все смертельно надоело. Одинаковые, звериные и тупые бездари, идиоты, во все времена заправляющие делами и вытаптывающие все светлые ростки. Вся его жизнь прошла в борьбе с такими вот большими и маленькими вырожденцами, год за годом, день за днем, все, что он делал, все, чего добивался, было сделано вопреки им. Все, решительно все, начиная с поступления в университет, куда его не брали из-за происхождения, и заканчивая написанием статей.
Он вспомнил о Жоре, старом толстом весельчаке Жоре, любимце женщин, заводиле их компаний и гениальном музыканте. Жора уехал из России уже больше пятнадцати лет назад и прославился тем, что позвонил одному из своих недругов в режимный институт по прямому телефону.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43