— Со льдом или с содовой? — спрашивает он.— Чистый… — отвечаю я, — я пью его так, в чем мать родила!Он отворачивается от меня, чтобы пополнить запас пластинок на проигрывателе, замещающем домашнего пианиста.Потом этот господин Маринующий-Маринад возвращается по-итальянски порывисто и заявляет, что улетучивается. Я слегка разворачиваюсь к почтенной публике.Мертвый час. За столиками три пары made in Сельпо-ле-Вен пьют шампанское, делая при этом вид, что находят его хорошим. Желчный метрдотель, по мере того как они пьют, подливает шампусика, а если видит, что они к нему спиной, использует для этого и ведерко со льдом.В этой войне свои правила. Париж by night кишит нищей братией, которая, платя восемь штук старыми за пузырь винца, считает, что пустилась в загул.Когда они возвращаются к мирной жизни на фабрике липучек для мух или в сельском хозяйстве, им этого хватает на десять лет рассказов восхищенным соседям.Клиентура бара представляет собой живописную картину Крутые стараются казаться круче, шлюхи — похотливей. Одна из этих скромниц слева не сводит с меня своих полтинников. Это — очаровательная девушка, кажется, мартиниканка, с блестящими глазами и волосами, завитыми, как рессоры какого-нибудь Данлопилло У нее невинный смех и приветливая улыбка, честное слово.По всей видимости, мое обаяние тронуло ее нежные чувства.Коричневая амазонка, которая ублажала сельских клиентов, пузатых и варикозных, помогая неповоротливым избавиться от бумажника, а застенчивым — от кальсон, похоже, говорит себе, что один головокружительный разок с очаровательным молодым человеком, который пишет свои любовные послания только на девственно чистой бумаге, был бы подарком судьбы.И вот уже она своими угольными зрачками подает мне порзянкой сигналы, при этом суетится, чтобы продемонстрировать мне свои формы, противовес и антресоль, высоко посаженные на телескопической вилке. Но я не привык покупать любовь за бабки и в упор ее не вижу. Мое внимание больше привлекает гарсон, нет, эта макака, переодетая в обезьяну, не вызывает во мне извращенное влечение, просто я хотел бы порасспросить его с глазу на глаз, и меня не остановил бы ни конъюнктивит, ни начинающийся ячмень.А дело все в том, должен вам сказать, пора пришла, что именно в Тобоггане малышка Грета занималась своим дерзким ремеслом танцовщицы, перед тем как использовать свой жар для более зажигательных целей.Я спрашиваю себя, мог ли этот халдей с щербатым лицом ишачить в заведении в те времена, когда в нем служила Грета.Я показываю ему пятерку, и он устремляется ко мне.— Уважаемый, давно вы здесь подрабатываете? — спрашиваю я.Его утомленные шнифты ядовиты пялятся на меня.— А в чем дело?— Просто интересно… Мне кажется, я вас знаю.— А я уверен, что мы не знакомы.— Потому что вы не такой физиономист, как я. Если мы познакомились не в Тобоггане, то значит, где-то в другом месте. Сколько лет вы жонглируете здесь посудой?— Два месяца! Опять мимо.— А вы бывали здесь раньше?— Да, случалось.Бармен заискивает передо мной. От беспокойства его мужественность бледнеет. Рот кривится… Я меняю тон.— Вы не знавали пару лет тому назад одну милую блондинку, такую фрау, которую звали Грета из Гамбурга? Он пожимает плечами.— Нет.— Хозяин кабака здесь?— Нет — И вы не знаете, кто бы мог просветить меня по поводу этой девицы?— Нет.Он надменно добавляет:— А в чем, собственно, дело?— Дело в деле, — отвечаю я ему, чтобы не оставлять в со стоянии волнующей неопределенности.Благодарный, я сую ему в лапу честно заработанные чаевые и иду к метрдотелю в мятом смоке. У этого пингвина низкий лоб, сломанный нос, а надбровные дуги создают впечатление, что он хмурится. Тяжелый случай, который может иметь только два объяснения: или в прошлом он занимался боксом, или отщелкал мордой ступеньки с третьего этажа Эйфелевой башни.Я запросто хватаю его за крыло.— Вы здесь всех знаете, дорогой мой?Он мгновенно принимает неприступный вид человека, который, отсчитывая вам сдачу, закосил пять тысяч и не хочет об это слышать.Я давлю на его нежные чувства, то есть сую в лапу задумчивую физиономию кардинала Ришелье.Он прячет ее с такой ловкостью, которая восхитила бы Луи XIII и особенно Анну Австрийскую.Он не задает вопросов, не проявляет никакого любопытства, просто в обмен на мои десять франков протягивает мне чудесное оттопыренное ухо, которое, если только его украсить пикулями, было бы вполне съедобным.— Вы не знали некую Грету, по прозвищу Гамбургская, она болталась здесь два или три года назад? Пингвин качает головой.— Нет, мсье комиссар? — говорит он. Я в ауте. Надо же, выкупили.— Вы меня знаете? — не могу сдержаться, чтобы не изречь, подчеркивая этим замечанием, что дальше распространяться не следует.— Я брат графини!Для меня это луч света. Графиня — прославленная хозяйка бистро на Монмартре, которая дала дубаря, потому что слишком трепала языком. Я часто заходил к ней до того прискорбного случая (она имела несчастье оказаться на пути человека, заряжавшего маузер).— Ты Фи-фи-трепло?— Точно!— Заметь, что мой вопрос остается в силе…— Я не знаю девушку, о которой идет речь, мсье комиссар. Я вышел из пансиона только в начале этого года. Вы прекрасно знаете, что я был в Пуасси!— А! Ладно, извини…Сегодня в этой конторе я погорел, как сухарь, верно мыслите. Фифитрепло, который потерял свою сеструху во цвете лет, потому что у нее был слишком длинный язык, не расколется при виде моего удостоверения!Более того, он, видно, дал маяк своим коллегам, как только я вошел в Тобогган, что объясняет, почему бармен говорил со мной без энтузиазма.— До свидания, Фи-фи, — нашептывал я. — Надеюсь, тебе понравится плескаться в чаевых.— Это увлекательно, — уверяет он.Обозленный, я ретируюсь.Мой шарабан стоит в двадцати шагах от бара. Когда я открываю дверцу, мелодичный голос щекочет мои евстахиевы трубы.— Алло!Я оборачиваюсь и замечаю мартиниканку с соседнего табурета. Она вышла следом и шла за мной по пятам.— Вы торопитесь? — шаловливо спрашивает она, складывая губки сердечком.— Всегда, — бросаю я.— Жаль, если бы у вас было время, можно было бы поболтать и… вообще!Вообще мне кажется лишним, а вот поболтать устраивает.— Почему бы и нет? — воркую я, закрывая дверцу моей кареты. — Куда мы пойдем?— Я знаю тут один чистенький отельчик!Она профессионально улыбается и начинает экскурсию. Следуйте за гидом, как советует Мишлин. Мы пересекаем street и поворачиваем в тупик, в глубине которого светится молочный шар на щербатом фасаде отеля.Барышня, отец которой явно не держит конюшню со скаковыми лошадьми, хотя она сама специализируется в скачках, сдает нам пять квадратных метров уединения за умеренную сумму (как говорит Берю), и мы шагаем туда.Комната — настоящее любовное гнездышко. В углу стоит вспухший диван, на полу лежит дырявый коврик плюс разбитый умывальник, увитый прилипшими волосами, и зеркало, на котором несколько поколений мух испытывали эффективность фруктина Виши. Да, я забыл стул, стиль Переживем 1924, в котором не хватает всего двух перекладин из трех.Моя темнокошечка между тем говорит, что любит маленькие подарки. Я галантно отвечаю ей, что она обратилась по адресу, так как я люблю их делать, и, чтобы доказать обоснованность реплики, кладу рядом с ее сумочкой ассигнацию в десять облегченных франков номер 34684, серия Л 190. Метиска темнеет и спрашивает, не смеюсь ли я над ней. Я возражаю ей, что речь шла о маленьком подарке. Она парирует, что маленький подарок не значит милостыня.По ее мнению, все, что она может сделать для меня за эту ничтожную сумму, так это показать фотографию своей бабушки. Так как капуанские наслаждения не соблазняют меня, я открываю ей дополнительный кредит в две косых старыми, которые она косит в свою сумочку и приводит в действие застежку-молнию на платье. В данном случае это скорее молниеносная расстежка. Я останавливаю ее.— Послушай, прекрасная северянка, я бы предпочел поболтать с тобой…Она вздыхает, как сердце, которое жаждет.— Тебя интересует Грета, а, Красавчик? — спрашивает она. — Я как раз услышала, как ты спрашивал у бармена Роро.Красавчик соглашается.— Ты знала Грету?— Да, — говорит она. — Странная девица. Если хочешь знать мое мнение, она ненормальная. Ты, надеюсь, не ее родственник?— Что ты называешь “ненормальная”?— С закидоном, что еще. У нее как будто крыша поехала…— Это правда?— Да. Совсем плохая. Она ни с кем не разговаривала. Случалось, когда она ругалась с кем-нибудь, мне казалось, что она может выцарапать глаза. Немцы, они такие!Сформулировав этот предрассудок, она кладет ногу на ногу, открывая до крайних пределов чулки цвета подгоревшего хлеба.— У нее никого не было?— Никого…— Друзей тоже?— Откуда! Хорошо, если она говорила кому-нибудь “добрый день”!Я достал фоторобот.— Знаешь его?Она косится.— Нет.Ну вот, опять, я возмущен коварством судьбы, поймите, она противится всем моим попыткам дать судебному делу законный ход. Эта механическая рожа у меня в печенках сидит.В бешенстве я рву фотографию и пускаю обрывки через клетушку любви.— Ты злишься, лапа, — обращает внимание Белоснежка, которой ничто человеческое не чуждо.— Да, я ищу одного типа, который мне должен деньги. Он был приятелем Греты, я надеялся его разыскать, и потом, ты видишь…— Что ты предпочитаешь? — спрашивает меня любезная коммерсантка, вспоминая о своем профессиональном долге.— Все, — говорю я, — но особенно прачку-недотрогу, форель в миндале и мельничиху-простушку…— Ты шалун, — мурлычет она.И перечисляет множество особых блюд собственного приготовления, одно привлекательнее другого. От варварской смоковницы до японской колыбели через венгерские щипцы для орехов и дырокол для сирени.— Ты давно в этом дерьме? — вежливо спрашиваю я.— Довольно давно, надо же зарабатывать на жизнь! Я отваливаю ей расхожих комплиментов, чтобы компенсировать отсутствие моих даров у ее холма Венеры.— Понимаешь, Красавчик, — говорит она, — главное — это заиметь клиентуру. Мне повезло, что у меня кожа цвета кофе с молоком.Некоторые предпочитают, ты даже не можешь представить что. Ну, контрасты. Мой брат, например, он ушел из мирской жизни, найдя покой в Сен-Жермен-де-Пре, хотя был ударником в оркестре… Контрасты, говорю тебе, блондины предпочитают брюнеток и лицей в Версале (Черт! Не числится ли и Берю среди ее постоянных клиентов?).Продолжая разговаривать, она начинает разоблачаться. Но я смотрю на свои собственные бока. Они показывают десять часов в римских цифрах.— Надо же! — говорю я. — Оставь, мне нужно вернуться к себе, я забыл про важную встречу.— Так что, нет?— Нет, только не обижайся, в следующий раз.Она пикирует на свою сумочку.— Я ничего не верну! — отчаянно заявляет она.— Кто тебе говорит об этом?Успокоившись, она расслабляется.— Ты знаешь, это ведь быстро.— Так говорят. Только это как с телевизором. Включаешь на пять минут, а сидишь два часа, даже если тебя кормят каким-нибудь производством презервативов.Застежка-молния движется вверх. Ее платье снова закрывается, как кожура банана.Она собирает обрывки фотографий, устилающие коврик, сотканный так же крепко, как интрига в пьесах Лабиша.— Так оставлять нельзя, — объясняет она. — На прошлой неделе хозяин сделал мне замечание из-за одного клиента, который забыл свой бумажник в простынях.Неожиданно она сбавляет тон.— А! Так это он!Она держит перед своим носиком ребенка-бунтаря кусок фотографии.— Как? — каркаю я.— Забавно!Я секу на кусок фотографии. Он изображает подбородок, рот, один глаз того парня.— Вот так я его узнаю, — говорит дочь саван из солуна.— Кого ты узнаешь?— Этого типчика. У тебя есть другое фото?Послушный, я предъявляю полный экземпляр фотографии. Она сравнивает.— Ну да, это он. Вы только подурачились и подретушировали фото, да?— Ну да, немного!— Вы его состарили, что ли! Я его узнала по этой части лица. Здесь хорошо видно, что ему только тридцать лет…Какой болван! Почему я не принял во внимание такую возможность?Человек, который участвует в таком необычном убийстве, должен был принять меры предосторожности, чтобы не быть узнанным!А я, болван, тщился, как сказал бы Ориола, воссоздать его таким, каким он мне явился.— Кто это?Я задерживаю дыхание, так как моя судьба балансирует на мясистых губах мисс Сахарный Тростник. Лишь бы ее не поразила эмболия до того, как она начнет говорить. Глава 9Что называется, улыбнитесь, сейчас вылетит птичка Мадемуазель Белоснежка, большой приз за малую добродетель на фестивале в Буффемоне, прямо в одежде погружается в раздумья, глубокие, как взор философа.— Знаю ли его я.., я его знаю, — читает она верлибром в монологе и себе под нос. — Но его имя… Оно крутится у меня на языке.У бедняжки на языке столько штучек, что она поневоле не может помнить все.— Это к концу Греты, — говорит она, как медиум в состоянии полного транса, который сталкивается нос к носу с эктоплазмой Великого Конде.— Как это, к концу Греты?— К концу ее работы в Тобоггане, ну! Мы все решили, что она подцепила Волшебного Принца. У парня была спортивная тачка, костюмцы из клетчатой ткани а-ля принц Гальский, в общем — все! Несколько вечеров подряд он приезжал за ней… Он всегда был с собачкой. Толстым желтым бульдогом с черными брылями.— Боксером.— Может, и так. Я вспоминаю даже, что его псина была выдрессирована: ей предлагали сахар — она не брала. Вступаю я:— Как он выглядел, этот парень?— Среднего роста, но коренастый. Блондин, очень светловолосый, с носом… Ну! Нос такой, ну, как приплюснутый. Он не был красив, но приятный. Я вспоминаю первый вечер, когда он появился в Тобоггане и спросил Грету. Ты знаешь, у кого он спросил, кто здесь Грета? У Греты!Забавно, да?— Очень смешно, — соглашаюсь я. — То есть он приехал за ней?— Думаю, да. Они ушли вместе. Буквально через восемь дней никто больше не видел малышку. Решили, что ей удалось устроить свою жизнь.— Где проживал этот донжуан?Вместо ответа метиска бледнеет, что добавляет немного молока в ее цвет кофе с молоком.— Но, послушай, ты говорил мне, что он тебе должен бабки. Значит, ты должен это хорошо знать!По счастью, у горячо любимого Сан-Антонио всегда есть хорошо смазанный и выведенный на орбиту удачный ответ.— Я знаю его в гриме. Но я не видел его до того, как он так быстро состарился. Ты не знаешь, как его могут звать?— Нет!— И не представляешь, где бы он мог обретаться?— Абсолютно!— Грета вам никогда не рассказывала о нем?— Она? Говорю же тебе, что у нее был висячий замок вместо языка. Я размышляю.— В общем, ты больше ничего не знаешь из того, что могло бы прояснить картину?— Нет, ничего!Я достаю записную книжку и пишу домашний адрес и телефон на одной из страниц, воздерживаясь от указания профессии и должности.— Если ты вспомнишь какую-нибудь деталь или не важно что об этом чудике, сообщи мне, я буду благодарен!В доказательство того, что не дурю ее, я делаю новый взнос. Счет моих расходов растет на глазах, но, что вы хотите, не подмажешь, не поедешь, не так ли?— Прощай птичка, — шепчу я, поглаживая ее пропеллер цепкой рукой, — и не забывай меня в своих молитвах.Я возвращаюсь домой, делая крюк через площадь Согласия, чтобы кинуть глаз, как там поживает пожар в посольстве. Огонь усмирен, обуглилась лишь часть крыши да почернел кусок стены. Отделались легким испугом. Больше ущерба морального, чем материального. Толпа осаждает авеню Габриель, водилы стоят на ушах. Болезненно пульсирует этот нерв столицы.Сытый по горло жизнью, людьми, самим собой и другими, я возвращаюсь в Сен-Клу, где Фелиси, моя славная женщина-мать, ждет меня за вязаньем, она готовит церемониальный пуловер для сына наших соседей, молодого кабачка с пуговицами, который только что одержал триумфальную победу над аттестатом зрелости.— Ты выглядишь расстроенным, — говорит она.— Какая-то слабость, мам, не обращай внимания. Глоток красненького, таблетка снотворного, чтобы вздремнуть, и завтра ничего не будет.Фелиси поднимает к люстре когда-то девичьи очи, уставшие от бессонных ночей и блинных печалей — Ты бы тоже пошла бай-бай, мам, — советую я.— Хорошо, мой мальчик.— Может, ты выпьешь рюмку вишневки?— Пожалуй.— В воскресенье, — говорю я, — чтобы рассеяться, обязательно пойдем в кино, показывают “Выйди вон, чтобы я тебя вернул внутрь” с Тедди Константипольским.В воздухе устанавливается какое-то уныние. Мы заваливаемся спать, чтобы забыть эту сплющенную с полюсов и вздутую по экватору планету, на которой рыбам однажды пришла ужасная мысль превратиться в млекопитающих.Наступает утро, полное солнца и птичьего звона. В глубине сада около стены есть одна липа, которая прельщает соловьев.Как только с погодой о'кей, эти месье собираются чуть свет, чтобы дать свой концерт. Когда я открываю окно, у меня такое чувство, будто что-то должно произойти. Чудесно! Мне кажется, что серый период топтания на месте минул и я начинаю новую эру.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14