Он не мог выехать прямо из дома с лыжами, сообщив, что отправляется кататься на них по Марселю.— Когда он уехал?— Вчера ночным поездом.— Его поездка была намечена заранее?— Нет. Но мой муж часто внезапно уезжает после звонка одного из деловых партнеров.— Значит, вчера утром он еще не знал, что должен будет уехать?— Абсолютно не знал. Мы должны были вместе пойти в театр. Мне пришлось идти с одним из наших друзей.— Жаль, что я не вхожу в число ваших друзей, — не удерживаюсь я от вздоха.Она не обижается. У нее есть зеркала, и она понимает, что красивый парень вроде меня может чувствовать, оказавшись возле такой киски, как она.— Он уехал надолго?— Он уезжает часто, но никогда надолго…В этой ремарке слышится нотка сожаления. По-моему, она не страдает от отлучек своего старичка.Милашка, должно быть, не играет в Пенелопу. Она не из тех бабенций, что пекут пирожные, ожидая возвращения благоверного.— Вы знаете, когда он вернется?— Точно нет, но полагаю, что завтра или послезавтра.Я — увы! — не нахожу больше ничего ей сказать. У меня просто сердце разрывается от мысли, что придется проститься с такой потрясающей красоткой. Однако так надо.— Вы узнали что-нибудь новое по делу Буальвана?— Думаю, да.— И не можете мне рассказать?Какая она соблазнительная! Слушайте, ребята, я человек небогатый, но с радостью отдал бы половину ваших сбережений за возможность сходить с ней куда-нибудь однажды вечерком. Прогуляться с такой телкой под ручку является мечтой любого двуногого.— Видите ли, мадам, пока еще слишком рано разглашать данные следствия.— Вы занимаетесь увлекательной работой.— Она позволяет встречаться с замечательными людьми, мадам Бержерон.Как вы понимаете, на “замечательные” я делаю особое ударение. Если мадам и теперь не поймет, что она в моем вкусе, придется ей это написать открытым текстом большими жирными буквами.— Надеюсь в скором времени увидеть вас снова, — шепчу я.— Буду очень этому рада.Она протягивает мне ручку, я ее целую и выхожу пятясь. Где-то в районе желудка я ощущаю огорчение, которое доставляет неудовлетворенное желание. На месте Бержерона я бы не уехал из дома. По крайней мере без жены.Свежий утренний ветер немного отрезвляет меня. Я оцениваю ситуацию. Меня осаждает масса вопросов, на которые я пока не могу дать ответа.Не Альфредо ли кокнул свою девицу? Действительно ли Буальвану грозила большая опасность? В самом ли деле покойная Мари-Терез написала Буальвану письмо, в котором признавала, что нападение на нее было всего лишь инсценировкой? Если да, что стало с этой бумагой? Почему Бержерон внезапно уехал в Куршевель, сказав своей очаровательной куколке, что отправляется в Марсель?Видите, сколько вопросительных знаков цепляются за мои мозги? Чтобы разгрести их, нужна автоматическая газонокосилка.Захожу в бар. Владелец моет паркет. Стулья стоят на столах, вкусно пахнет свежесваренным кофе.— Чашку кофе и жетон! — бросаю я.Вооружившись никелированным кружочком, я спускаюсь в подвал. Во Франции вообще, а в Париже особенно, когда телефон не находится рядом с сортиром, сортир находится рядом с телефоном.Я набираю номер конторы и требую соединить меня со Стариком.Слышу голос Большого Босса:— Что это за история с убитой в Булонском лесу девушкой, Сан-Антонио? Я очень удивлен, что до сих пор не получил от вас никакого рапорта на эту тему. Дела идут так…Дела идут так, что я чувствую, что скоро начну ему шпарить выражениями, не фигурирующими в словарях.Пока он выкладывается, я чищу ногти, потом вставляю свою реплику:— Послушайте, патрон, ситуация быстро развивается. Думаю, я приближаюсь к развязке (ой, трепач!). Это его успокаивает — Да?— Да. Мне нужен домашний адрес Буальвана.— Улица Терез-Кирикантон, дом четырнадцать.— Полагаю, у него проводили обыск?— Да.— Не нашли у него письмо той шлюхи, которую он якобы пытался задушить?Молчание показывает степень ошеломления Старика.— Что вы говорите, Сан-Антонио? Письмо, написанное…— Я все расскажу потом. Спасибо, патрон.Я вешаю трубку и иду пить кофеек. А потом несусь на моей “МГ” на улицу Терез-Кирикантон. Глава 10 Покойный Буальван не любил роскошь или хорошо скрывал свою страсть к ней. Он обретался в старом доме, в квартирке из двух комнат и кухни на шестом этаже. У меня нет ключей от его жилища, но, как вы знаете, чудо-отмычкой, с которой я никогда не расстаюсь, можно открыть все на свете, включая сейфы “Фише” и двери рая.И вот я на месте. Здесь уже уныло пахнет запертым помещением. Но у меня нет времени на дешевую философию.Я сразу же начинаю тщательный обыск.Я веду шмон по всем правилам: выдвигаю ящики шкафов, поднимаю ковры, сантиметр за сантиметром ощупываю матрасы. Короче, работаю. Осматриваю газовую плиту на кухне, сливной бачок унитаза, книги на полке. “Украденное письмо” Эдгара По! Я ищу вдохновения у мэтра, но в голову ничего не приходит.Иду покопаться в помойном ведре и обнаруживаю разорванную почтовую открытку. Собираю куски. О! Незабываемый сюрприз! Она изображает подвесную канатную дорогу в Куршевеле. Занятно. Переворачиваю открытку. На обороте, кроме адреса Буальвана, торопливым почерком написаны всего два слова: “А дальше?"Два слова и знак вопроса. И ничего больше! Подписи нет.Кто послал эту открытку? Бержерон? Я сую обрывки в свой бумажник и продолжаю поиски.По мере их ведения во мне растет разочарование. Если мои коллеги, уже обыскивавшие квартиру, ничего не нашли… Правда, они не искали ничего определенного, а выполняли рутинную работу. Может, они сделали ее поверхностно?Я пытаюсь понять состояние ума Буальвана. Он хотел на некоторое время отправиться за решетку. Опасность, которой он подвергался, была настолько велика, что он был согласен даже на то, чтобы выдать себя за маньяка. Но он не был сумасшедшим, а потому обзавелся свидетельством, что его нападение лишь инсценировка. Полиция не должна была найти это свидетельство до того момента, который он сам сочтет благоприятным. А ведь он должен был догадываться, что его квартиру будут обыскивать!Если письмо существует и спрятано здесь, то в надежном тайнике! Черт, черт! Мой палец мне подсказывает, что он его спрятал где-то здесь. Он не мог его оставить на хранение, например, нотариусу, потому что после его ареста все его бумаги должны были подвергнуться аресту. Он также не мог отправить его до востребования на почту, потому что корреспонденция хранится там ограниченное время. Тогда где? Он не отдал бы письмо на хранение другу, потому что не мог быть ни в ком уверен, что доказывает сам факт существования письма!Это чертово письмо означало для него свободу и даже жизнь. Но письмо-это всего лишь бумага. Ее можно разорвать, сжечь… Куда же этот кретин его засунул?Я провожу в квартире еще час, но ни фига не нахожу. Теперь я убежден: Альфредо наврал мне от начала до конца.Чувствую, что начинаю беситься! Есть от чего! Дать какому-то дешевому сутенеру так наколоть себя! Никому сейчас не посоветую наступать мне на ноги, потому что смельчак, который рискнет это сделать, будет долго ходить к стоматологу-протезисту.Я еду по направлению к конторе, благодаря чему оказываюсь недалеко от улицы Годо-де-Моруа. И тогда, как и всякий раз в критических ситуациях, меня осеняет идея.Остановив тачку у боковой двери маленького отельчика, о котором мне говорил Альфредо, захожу. Он ведь утверждал, что ходил сюда вчера вечером узнать о своей мочалке Меня встречает пожилая дама с благородной внешностью. Она заглядывает через мое плечо, видит, что меня никто не сопровождает, из-за чего принимает меня за онаниста и хмурит свои густые седые брови.Тогда я поочередно показываю ей два кусочка картона приблизительно одинакового размера. Первый — мое служебное удостоверение, на втором изображена морда Альфредо.— Этот человек приходил сюда вчера вечером узнать, здесь ли его шмара Мари-Терез? Такая плотненькая блондинка.Дама надевает на нос очки, неторопливо изучает снимок и наконец решает сказать правду, только правду и ничего кроме правды:— Да, заходил.— Вы его знаете?— Это Альфредо.Она действительно не врет.— В котором часу это было?— В десять двадцать.— Почему вы так уверены?— Когда он меня спросил, я непроизвольно посмотрела на часы. Мари-Терез всегда уходила в десять, если, конечно, не была с клиентом.— Вы готовы повторить это в суде?— Естественно. Кроме того, здесь был коридорный. Я его сейчас позову…— Не нужно. Спасибо. До скорой встречи.Я выхожу.Опять все летит к чертям. Свидетельство хозяйки дома свиданий снимает с Альфредо все подозрения. Все доказывается математически: если он уехал с авеню Жюно в десять, а вернулся туда в десять тридцать, после того как заехал на улицу Годо-де-Моруа, значит, у него физически не было времени сгонять в Лес, замочить свою раскладушку, отметелить беднягу Пакретта, оттащить его в кусты и вернуться в центр города.— Ну и физия у тебя! — удивляется почтеннейший Пино, снимая правый ботинок, чтобы срезать мозоли.— Ты носишь черные носки в это время? — иронизирую я.— Это мне посоветовал Берю. Так незаметны дырки. Упоминание о Толстяке как будто привело в действие извилистый механизм работы случая, потому что телефонист с коммутатора сообщает мне о звонке из Куршевеля.Голос Берюрье доносится как будто с другого конца земли.— Это ты, Сан-А?— Если не я, то очень хорошая имитация. Я стою перед зеркалом и могу тебя уверить, что сходство полное.— Мне начхать на твою трепотню. Все равно за разговор заплатит французское правительство, — говорит Жирдяй.— Как твои дела?— Я в снегу по шею.— Хорошо еще, что смог отыскать телефонный аппарат. А как наш человек?— Как раз из-за него я и звоню.— Что он делает?— Катается на лыжах, старина, только и всего. За ним было очень трудно уследить: Едва приехав, он нацепил лыжи и рванул к подъемнику. Как я могу за ним следить в городской одежде и без лыж… А кроме того, я не умею кататься на лыжах.— Очень важная причина, — усмехаюсь я.— Уж какая есть, — ворчит Толстяк с альпийских вершин. — Я ненавижу снег. Хочешь верь, хочешь нет, но он нагоняет на меня неприятные чувства.— Знаю. Ты с самого рождения против всякой белизны.— Это что, намек?— Нет, Берю, констатация.— А, ну тогда ладно.— Расскажи о твоем прибытии туда.— Это была целая экспедиция, дружище! Если бы ты видел, какие виражи на дороге! Меня в автобусе швыряло, как мяч: влево-вправо. Видел бы ты, какая Там высота. Дома внизу, как вши. А скользина! Я подумал, что мы рухнем, и теплое вино, которое я выпил в Мутье, полезло обратно из желудка.— Хватит лирики! Давай дальше.— Ладно, не подгоняй меня. Я и так намучился! Значит, приехали мы на верхушку. Там даже еще не рассвело и был туман. Я вышел и стал смотреть, что будет делать наш малый.— И что он делал?— Взял багаж и лыжи, потом пошел в отель.— Какой?— Не знаю. Выше, чем мой. Я засек в какой, но названия разобрать не смог, потому что вывеска залеплена снегом.— Ну а дальше?— Я пошел в “Грандз Альп”, как ты и говорил. Они меня встретили очень хорошо и дали комнату с видом на море.— Чего ты несешь?— Честное слово. Напротив моей кровати висит картина, изображающая Лазурный берег. Мне кажется, это Монако, но я не уверен. Могу спросить.— Это не самое важное.— Ладно, но надо же повышать культурный уровень.— Что было дальше?— Ну, устроился я быстро, потому что багажа у меня нет, выпил чашечку кофе, потом пошел на почту, куда поступил твой перевод. Кстати, спасибо тебе. Ну вот, значит, а потом я пошел к отелю Бержерона. Представляешь, дорога идет вверх! Я в своих ботинках на кожаной подошве три раза шмякался на землю. Предупреждаю тебя: если мне придется здесь задержаться, я должен экипироваться.— Экипируйся.— Записываю. Так вот, когда я подошел, Бержерон выходил с двумя парами лыж.— С двумя парами?— Одна в руках, другая на плече. Он сразу пошел к подъемнику…— А потом?— Потом мой малый улетел с целой шайкой других придурков. Я был похож на курицу, которая высидела утенка и стоит на берегу, пока он плавает в пруду. Я вернулся в отель, откуда и звоню тебе.Молчание. В трубке я слышу характерные шумы, постоянно царящие на лыжных курортах.— Твою мать! Нас разъединили! — орет Толстяк.— Да нет, я здесь. Я думаю.— Мог бы думать побыстрее, это уменьшило бы расходы!— Знаешь, Толстяк, больше всего меня смущают две пары лыж.— Ну знаешь, — возражает Толстяк, — мужик с двумя парами лыж куда меньшая редкость, чем мужик с двумя парами…— Берю, оставь свой солдафонский юмор. Нас могут слушать девушки-телефонистки. Скажи, из камеры хранения он взял одну пару?— Да.— Хорошо. Продолжай следить за мужиком, я выезжаю.— Выезжаешь?— Да. Забронируй мне номер.Это пришло мне в голову в один миг. Мой верный инстинкт предупредил меня, что Куршевель стал центром тяжести расследования. А знаете из-за чего?Из-за той почтовой открытки, найденной в помойном ведре Буальвана, которая пришла именно из Куршевеля.А потом, я говорю себе, что покойный Буальван изготавливал лыжные крепления. Это занятие имеет прямое отношение к этому благородному виду спорта, так?Да, надо на все посмотреть на месте.— До ночи поездов сюда не будет, — утверждает Берюрье. — Значит, ты приедешь завтра утром?— Я полечу самолетом до Женевы, а оттуда доеду на такси, так что прибуду во второй половине дня.— Клево! Сегодня вечером в отеле будет фондю. Он кладет трубку, обливаясь слюной. Я следую его примеру.— Что, уезжаешь? — спрашивает Пино.— Да, — отвечаю. — Поверь, у меня сердце разрывается при мысли, что придется оставить тебя здесь, но этого требует долг! Глава 11 Бар “Грандз Альп”, когда я в него вхожу, полон элегантных клиентов. Там есть дамы в разноцветных нарядах, Кавалеры в свитерах, бармен в белой куртке и еще один удивительный персонаж, остающийся здесь таким же незаметным, как картина Мийе на выставке Пикассо.Вышеупомянутый индивид одет в красные спортивные брюки, рубашку в черно-белую клетку, белые лыжные носки и небесно-голубую спортивную куртку с капюшоном. На голове у него высокая красная лыжная шапочка, острие которой продолжается белым шнурком и заканчивается великолепным помпоном того же цвета. Его талия составляет в обхвате метр сорок, расстегнутая рубашка позволяет видеть заросшую густой шерстью грудь. Щеки человека не знакомы с водой, мылом и бритвой, а потом и с лосьонами “после бритья”. У него большой нос. Когда он сморкается, возникает ощущение, что он пожимает руку другу. Холод отполировал этот нос, окрасил его в красный цвет и наградил насморком.Что можно сказать еще, кроме того, что фамилия этого человека Берюрье?Восседая на высоком табурете, Толстяк что-то оживленно говорит аудитории, корчащейся от смеха.Он рассказывает о своих достижениях в лыжном спорте, которые якобы были у него в молодости. Я подозреваю, что он проштудировал учебник по технике лыжного спорта, но плохо запомнил термины.— Я, — заявляет этот Тартарен снегов, — ездил кататься на Малайи. Все эти хреновенькие горки, что я вижу здесь, годятся только на то, чтобы согнать жирок с начинающих. Лично я забирался на вершину и летел вниз пулей, проделывая…— Ты что же, стал снежным человеком?Он оборачивается, теряя при этом движении равновесие, валится с табурета и приземляется на задницу. Сейчас он очень похож на перезревшую грушу, свалившуюся с дерева.— Все из-за тебя, — ворчит он, поднимаясь. Я делаю шаг назад, чтобы иметь возможность полностью охватить взглядом этот феномен.— Как ты красив, — напеваю я в манере Пиаф, — Ты одновременно похож на церковника, факира и клоуна.Толстяк, немало принявший до моего прихода, взбешен:— Если ты приперся издеваться надо мной, то мог бы оставаться в Париже!Я избавляю его от всеобщего любопытства, и мы поднимаемся в его номер.Он останавливается перед зеркалом и доброжелательно смотрит на себя.— Если бы меня видела Берта, она бы обалдела от восторга, — утверждает он. — Надо мне будет сняться на цветную пленку.Я замечаю в его комнате пару лыж и не могу прийти в себя.— Это твои?— Имею честь сказать тебе “да”. — И он принимается объяснять:— Я смотрел, как другие катаются, и мне тоже захотелось. Кроме того, в отеле есть дама, с которой у меня начинается роман. Она жгучая брюнетка, кажется, испанка…— Ты здесь не затем, чтобы играть в донжуана.— Отвали! — мрачно заявляет он. — Когда инспектора посылают на две тысячи метров над уровнем моря, он имеет право развлечься, если представляется случай. По крайней мере, я так считаю.— Как наши дела? — перебиваю его я.— Бержерон по-прежнему в том отеле, наверху.— Чем он занимается?— Во второй половине дня снова катался на лыжах. Сходил на автобусную остановку. Взял лыжи и уехал на подъемнике на Бель-Понт.— Бель-Кот, серость!— Я так и сказал, — врет Толстяк.— Он поехал с двумя парами лыж?— Точно!— Ты присутствовал при его возвращении?— Да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10