Она качает головой:— Нет.— Однако комиссар заявил, что у него есть сенсационная информация. Сенсационная! Слышите? Кажется, она находится на грани обморока.— Ничего не сказала, — бормочет она. И теряет сознание.— Она еще слаба, — говорю я. — Вернемся попозже…— Нет смысла, — заявляет Вердюрье. — Она ничего не сказала по той простой причине, что ничего больше не знает. Она наверняка не придала значения той детали… Теперь от девчонки надо избавиться.Если есть парень, чувствующий себя как рыба в воде, так это Сан-Антонио.Теперь я знаю, почему Клод похитили из больницы: они хотели узнать, что она мне рассказала, прежде чем прикончить ее. Их не особо беспокоит то, что она мне сообщила; гораздо больше они озабочены какой-то деталью, относящейся к бюсту, о которой Клод могла упомянуть в разговоре со мной, — деталью, которая должна быть чертовски важной. Но надо думать, что девушка не поняла важности этой самой детали, что удивительно.Чернота по-прежнему льется на это дело не хуже водопада во время наводнения.Мы выходим из комнаты.— Вот что мы сделаем, — говорит мне Вердюрье. — Добьем девку и сунем ее в большую плетеную корзину. Я помогу вам вынести ее из дома, а вы увезете…Я не горю восторгом и не рвусь приступать к осуществлению этой программы. Вам не нужно объяснять почему, верно?Я хмурю брови и принимаю вид Грозы Чикаго.— Мне не очень нравится таскать на себе жмуриков в корзинах. Лучше вынесем киску на руках, как будто она упала в обморок, и в таком виде уложим в тачку…— Ну да, — усмехается тощий, — чтобы ее увидели соседи или прохожие, не говоря уже о консьержке…— А как вы ее притащили утром?— В корзине…— А! Это у вас привычка?Я говорю себе, что малышка должна быть на редкость крепкой, если смогла пережить путешествие в плетеной корзине после перенесенной операции.Сейчас дела начнут ухудшаться, потому что ради спасения Клод мне придется стать злым.Раздается новый телефонный звонок. Вердюрье возвращается в свой кабинет. Мне бы хотелось последовать за ним, но это слишком рискованно. Отсутствует он не очень долго. Ожидая его, я поглаживаю рукоятку моей пушки. В случае если ему звонит Анджелино, начнется нечто, не поддающееся описанию…Когда он возвращается, вид у него спокойный.— С женщинами всегда одни неприятности, — ворчит он.Из чего я заключаю, что он полаялся со своей бабой, и успокаиваюсь.— Ну, — говорит он мне, — вы действительно хотите вынести ее на руках?— Да, я предпочел бы это.— Не забывайте, что ее разыскивают. Это большой риск. Не думаю, что шеф согласился бы с этим.Он улыбается.Однако! Каким добрым ко мне он вдруг стал. Каких-то две минуты назад разговаривал резко и повелительно, а тут ни с того ни с сего сделался приторно-сладким, как гранатовый сироп. Мое удивление не успевает развиться. Вердюрье вытаскивает из внутреннего кармана пиджака свинцовую дубинку, обтянутую кожей, и отвешивает мне по башке. Я пытаюсь парировать удар, но уже слишком поздно.Я ныряю в черноту. Глава 17 Должно быть, я получил крепкий удар по табакерке, потому что, когда прихожу в себя, вокруг меня стоят несколько человек.Я их не вижу: нет сил открыть глаза, но чувствую, как они ходят вокруг меня.Ноги… Ноги…— И тут, — произносит Вердюрье, — мне позвонил тип, выдавший себя за босса. Акцент… голос… Он что-то сказал по-итальянски Альде, потом спросил: “Мой приятель у вас?” Я ответил, что да. Он сказал: “Сделайте все с ним вдвоем, у меня нет времени…” — Вердюрье заканчивает:— Он стал спорить о том, как выносить девчонку. Я хотел, чтобы он тащил ее в корзине, а он хотел вынести ее живой на руках… Черт, так это и есть Сан-Антонио! Он в ярости пинает меня ботинком по ребрам.— Он меня чуть не провел, — добавляет он. — Если бы шеф не позвонил…Молчание. У меня жутко болит череп. Такое чувство, что от него отпилили половину.Вердюрье шепчет:— Ну и что будем с ним делать?— Надо подождать, пока он придет в себя, — отвечает голос.Этот голос я прекрасно знаю — он принадлежит Рюти. Он продолжает:— Патрон хочет его ликвидировать. Говорит, что ему надоело натыкаться на него каждую секунду. Этот легаш — кузен дьявола, честное слово! Невозможно знать, чего у него в башке… Анджелино хочет, чтобы перед тем, как шлепнуть, его допросили. Говорит, что очень важно узнать, что ему известно. Он беспокоится, во-первых, насчет статуи, а во-вторых, о деле на Сен-Лазаре… Но об этом он ничего знать не может, каким бы башковитым ни был… Однако лучше убедиться.Я чувствую, что какой-то тип садится рядом на корточки и осматривает меня. Это Рюти.— Ну ты ему и саданул! — восклицает он.— Ничего, — отвечает Вердюрье, — у этих гадов крепкие черепа.— Сходи за водой, — советует еще один голос.— Может, лучше подпалить ему лапы? — предлагает Вердюрье. — Кажется, это приводит в чувство в два счета…По-моему, самое время подать признаки жизни, если я хочу избежать новых неприятностей.Я вздрагиваю, шумно вдыхаю через нос и наконец ценой неимоверного усилия открываю глаза.Их трое. Стоят, наклонившись надо мной, как над колодцем.Вид у них совершенно не нежный. Глаза похожи на раскаленные гвозди, которыми они хотели бы меня проткнуть.— Ну, очухался? — усмехается третий, которого я не знаю.Я вижу его плохо, различаю только колеса с подошвами, толстыми, как тротуар.Мне удается приподняться на локте. В голове гудит турбина и блестят искры. Сильно хочется блевануть.Я закрываю глаза, потому что башка начинает крутиться, как домик чудес ярмарочного аттракциона.— Знаменитый комиссар не очень крепок, — усмехается Вердюрье.У меня нет сил обижаться на него. Во мне не осталось ни ненависти, ни ярости, ни намека на любое другое сильное чувство.Открываю глаза снова. Искры становятся менее яркими, головокружение прекращается. Я сажусь на пол и подношу руку к голове. Кожа на месте удара содрана, и кровь стекает по шее на мои шмотки.Мой костюмчик приказал долго жить. Сначала порвались штаны, теперь клифт весь в кровище… Я был неправ, когда решил в одиночку охотиться на банду этого чертова макаронника. Надо было взять с собой помощников.Но сейчас плакаться уже слишком поздно.— Что-то ты поблек, старина, — замечает Рюти. — Сидишь как в воду опущенный… Что же стало с крутым комиссаром?Он наклоняется, берет меня за плечи и заставляет сесть прямо. Только тогда я понимаю, насколько сильный удар по балде получил. Если бы этот придурок не поддерживал меня, я бы растянулся на полу.Второй, парень в ботинках с толстыми подошвами, берет меня за одну руку, Рюти — за другую, и они на пару тащат меня в ванную, где сажают на стул из металлических труб и привязывают к нему нейлоновой веревкой, на какой сушат белье.— Значит, так, — излагает мне Рюти, — ты нам расскажешь все, что знаешь… Вернее, что знают твои начальники, потому что тебя мы в расчет уже не берем. Предлагаю тебе маленькую сделку. Ты по-доброму, честно все нам расскажешь, а я кончаю тебя сразу, пулей в котелок. Если начнешь упрямиться, применим жесткие меры. — Он показывает на своего приятеля:— Видишь этого типа?Смотрю. У этого малого необычные не только подошвы. Морда тоже заслуживает внимания.У него такая корявая по форме голова, будто мамочка рожала его в овощерезке. Нос повернут к правому уху, а глаза посажены так близко, что находятся практически в одной орбите.Этот тип — мечта Пикассо.— Хорошо разглядел? — интересуется Рюти.— Да, — бормочу, — он того стоит.— Это чемпион по выколачиванию признаний… Он умеет так спрашивать, что ему невозможно не ответить. Если бы он занялся статуей Свободы, она бы обвинила себя в том, что разбила Сауссонскую вазу.Тот, кажется, в восторге от этой характеристики. Она для него как грамота, подтверждающая дворянское происхождение.Он с важным видом подходит ко мне.— С чего начнем? — спрашивает он Рюти.— Со статуи…— Что ты знаешь о статуе? — спрашивает меня корявый.Он стал омерзительным переводчиком. Он разговаривает на языке пыток, и, выходя из его раздутых губ, слова приобретают новый смысл.Я не отвечаю. Жду, сам не знаю чего… Вернее, знаю не очень хорошо: вдохновения, возвращения удачи, той самой удачи, о которой я вам недавно говорил и которая вдруг прервала со мной связь.Кособокий хватает мою левую руку.В его пальцах пилочка для ногтей, которую он вгоняет мне под ноготь. На вид это совершенно безобидная штуковина, а как заставляет запеть!Я издаю крик, который, кажется, вызывает у него восторг. Если бы этот садист мог разрезать на куски половину населения Парижа, он был бы на седьмом небе от счастья.— Будешь говорить?Его склеенные, как сиамские близнецы, глаза пристально смотрят на меня, на лбу от возбуждения выступает пот, а улыбка вогнала бы в ужас любого вампира.— Да… Молчание.— Ну так начинай, мы тебя слушаем, — говорит он. Я начинаю:— Попрыгунья Стрекоза лето красное пропела; оглянуться не успела, как зима катит в глаза.Красавец не особо силен в литературе и, наморщив лоб, смотрит на Рюти и Вердюрье.— Чего это он несет? — спрашивает он. Вердюрье слегка улыбается:— Он принимает тебя за идиота. Если ты действительно можешь заставить говорить даже инвалидное кресло, я замолкаю.Палач на толстых подошвах издает носом странный звук, напоминающий первые вокальные упражнения молодого петуха.— Ну ладно! — ворчит он. — Ну ладно!Он роется в карманах и достает маленькие ножницы, блестящие в электрическом свете, как хирургический инструмент.Они очень хорошо заточены, а концы заострены.— Что ты собираешься делать? — спрашивает Рюти.— Увидишь.У Вердюрье горят глаза. Зрелища такого рода ему явно по душе. Гораздо интереснее, чем в кино, и намного дешевле.— Ты все-таки объясни, что собираешься делать, — советует он. — У легавого наверняка хватит воображения представить, что его ждет… Самую малость, чтобы дать общее представление.Кривомордый садист скалит зубы. Они у него тоже необычные: острые, как у акулы, и посажены друг от друга намного дальше, чем глаза.— Значит, так, — излагает он, щелкая ножницами, как парикмахер, — на руке есть одно место, которое кровоточит меньше, чем остальные. Я воткну туда ножницы и вырежу кусок мяса.— Очень смешно, — одобряет Вердюрье. — И, обращаясь ко мне:— Он шутник, правда?Надо сказать, я немного бледноват. По крайней мере, должен быть таким.Я в отчаянии смотрю по сторонам. Но что я могу сделать с привязанными к стулу руками и связанными ногами?Урод наклоняется и задирает мой рукав. Его лицо в десяти сантиметрах от моего. На меня накатывает волна ненависти, и это доказывает, что мой бойцовский характер берет верх. У меня осталось очень ненадежное оружие — зубы. Им я и воспользуюсь. Я тщательно готовлюсь, потому что, если промахнусь я, он не промахнется.Немного наклоняю голову, чтобы мой лоб не наткнулся на его подбородок, и бросаюсь вперед, открыв рот.Я никогда не был неловким. Чувствую под зубами хрящи его гортани. Во рту у меня острый и противный вкус его кожи, на губах уколы от его щетины.Закрываю глаза, чтобы не видеть эту отвратительную кожу цвета прогорклого масла, и изо всех сил сжимаю челюсти. От его вопля в голове у меня расходятся вибрирующие волны. Мои клыки продолжают вгрызаться в его тело. Узнаю вкус крови. Я держу его слишком крепко, чтобы он мог вырваться, а он стоит слишком близко ко мне, чтобы попытаться заставить меня разжать зубы.Двое остальных так ошарашены, что вмешиваются не сразу. А время если и не работает на меня прямо, то уж точно работает против урода.Вдруг звучит омерзительный хруст. Для постороннего этот звук, скорее всего, неслышен, но во мне он отдается мощным взрывом. Мои зубы проходят через что-то мягкое, по губам течет кровь корявого.Я сжимаю челюсти, находясь на грани обморока. Происходящее так ужасно, что превосходит все возможные выдумки: мои зубы соединяются через горло противника.Я открываю рот, но он не падает. Двое других тянут его назад, отрывая от меня.Он валится на пол. Из зияющей раны на его горле, булькая, течет кровь. Глава 18 — Он мертв!Не знаю, который из двух типов произнес эти слова. Во всяком случае, он это сделал голосом внезапно разбуженного лунатика, — голосом, в котором прозвучали тревога и недоверчивость. В их голове не укладывается, как избитый и привязанный к стулу человек может убить своего палача. Они от этого просто обалдели.Взгляды, которые они на меня бросают, полны восхищения. Секунду то, что они ко мне испытывают, граничит с почтением.Я несколько раз выплевываю чужую кровь, попавшую в мой рот.— Вот настоящая работа, — говорю я им. — Есть у вас другие спецы, способные со мной справиться?Эта насмешка ставит все по местам.— Нет, — ворчит Рюти. — Ты самый ловкий легавый из всех, что я видел.— И не говори! Медицинский факультет уже трижды предлагал продать им мой скелет после смерти…— Вы правильно сделали, что отказались, — усмехается Вердюрье. — Никто не знает, где ваш скелет будет завтра…Они стараются этого не показывать, но я чувствую, что они выбиты из колеи смертью своего дружка, а особенно тем незаезженным способом, каким она произошла.Они бы дорого заплатили, чтобы дело взял в свои руки сам Анджелино, но, должно быть, в данный момент он занят. Теперь я знаю, что важные события, которые я предвидел с того момента, как заговорил Вольф, вот-вот начнутся, и у меня появляется дрожь. Я похож на привязанную охотничью собаку, слышащую, как свора гонит кабана.— Ну, — говорю я им, — вы меня кокнете или разойдемся?Они пребывают в нерешительности.— Мы хотели заставить тебя заговорить… — произносит Рюти.— Что за идея! Зачем вам знать, что я пронюхал о ваших грязных делишках и что из этого сказал моему боссу? Результат будет один и тот же…Вердюрье из породы железных парней. Спорю на сто лет жизни на лучшем курорте, что у него больной желудок. А я на дух не выношу типов, вымещающих на вас злобу за свой больной желудок, даже ноздри затыкаю.Когда я вижу таких, то прихожу в бешенство.Смотрю на них. Лежащий между нами труп корявого наводит их на серьезные размышления. Ничто так не лишает храбрости, как труп кореша, лежащий на плитках пола ванной.Я решаю идти ва-банк.— Жалкие кретины, — кричу, — вы считаете себя сильными потому, что держите меня в руках? Да ваши замашки крутых парней меня просто смешат. Мне приходится думать о чем-то грустном, чтобы не надорваться со смеху, слово полицейского! Вы наивно считаете, что достаточно влепить мне в пузо кусочек свинца и это расчистит вам путь?Я смеюсь.— Да за кого вы нас принимаете, дебилы? За болванов? Ну конечно! Легавые идиоты и тупицы, у которых в голове нет ни черта… Вот только они отправляют за решетку всех или почти всех таких, как вы, умников! Знаете последние статистические данные? Только одно преступление из тринадцати остается нераскрытым… Не хило, а?По-прежнему желчный Вердюрье пытается парировать:— Песенка для плохих мальчиков! Мотив известный: преступление не приносит прибыли… От вас, комиссар, я ждал другого.— Правда?— Да. Я не знал, что вы имеете склонность к проповедям. Вам это не идет… Особенно после того, как вас видели в деле.Думаю, если бы у меня была свободна хоть одна рука, я бы сумел схватить его за галстук.— Заткнись, дурилка! — бросаю я ему. — Еще несколько минут, и ты перестанешь умничать… Он снова посмеивается.— Правда?Зато Рюти уже не храбрится. Он стал задумчивым.— Пусть говорит, — озабоченно перебивает он сообщника.— А! Замечаю, моя проповедь вас интересует, прекрасный брюнет? Ты чуточку поумнее своего кореша. Ты далеко пойдешь, если гильотина не укоротит тебя сантиметров на тридцать… До тебя все-таки дошло, что если я пришел в ваше логово, то не с бухты-барахты… Мои тылы прикрыты, можете не сомневаться! Доказательство, Вердюрье, — липовый звонок по телефону. Неплохо, а? Теперь вы меня спросите, почему я поднялся сюда один, так? Отвечаю: только из-за малышки. Я знал, что она жива и что если начнется заваруха, вы ее добьете… Я рискнул ради нее… Что вы хотите, я сентиментален! Но дом окружен…Я кашляю и начинаю блефовать:— Рюти, когда ты шел сюда со своим покинувшим нас корешем (говоря это, я указываю кивком на труп), ты не заметил на улице парней, слоняющихся со скучающим видом?Чем я рискую, спрашиваю я вас? Скучающих парней на улицах столько, что приходится делать крюки, чтобы не наткнуться на них.Вопрос ему задал я, но отвечает он Вердюрье:— Да… Это верно…Он поворачивается и убегает как угорелый…Догадываюсь, что он помчался к одному из окон, выходящих на улицу.Через три минуты он возвращается весь белый, тяжело дыша.Вердюрье, кажется, начинает нервничать. Ой дергает головой, что означает: “Ну что?"— Как раз напротив дома стоит мужик с газетой в руках… — бормочет Рюти.— Ну и что? — ворчит Вердюрье. — Это такая редкость? Рюти дрожит от страха.— Кажется, я его знаю, — говорит он. Я вздрагиваю.— Это тот самый малый, который подслушивал под дверью сегодня утром, когда Анджелино разговаривал с Сан-Антонио…"Равье”
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12