.. Я ж тебя чуть не просмотрел!
Она замерла с поднятыми руками, на глаза ее неудержимо стала
накатывать слеза. Шута она любила. Шута.
Они зарегистрировались через месяц, а через два года развелись. Но за
год до развода у них родился сын, и они назвали его Димой. И Шут, всю
жизнь горестно метавшийся от женщины к женщине, ни одной из них
по-настоящему не доверяясь, - он маниакально считал, что слишком многого
требует и слишком мало может дать, и потому постоянно подстраховывался
сжиравшими его же самого запасными вариантами - неожиданно оказался
внимательным, умным отцом. После развода Лидка попробовала было устроить
свою жизнь и снова выйти замуж, пожила с хорошим, довольно пожилым
человеком - так, как иногда живут вместе хорошие люди: без страстей, но
заботливо; и слава богу, что они не успели сходить в загс, потому что уже
через три месяца она изменила новому другу с тем же Шутом, а еще через две
недели Лидка и Шут с сыном уехали в отпуск. И целый месяц были счастливы
как сумасшедшие.
В общем-то, они бывали счастливы. И потому что все, в том числе и
счастье, они чувствовали чрезвычайно остро, на их долю досталось не меньше
счастья, чем на долю спокойных - если тут возможен хоть какой-то
количественный анализ. Они сходились и расходились, как летят то рядом, то
поодаль, то снова рядом несомые ветром золотые листья, и с этим ничего
нельзя было поделать. Лидка махнула на себя рукой; она Шуту даже мельком
не изменяла и свирепо шарахалась от всех, кто с той или иной целью пытался
до нее добраться. Но как она расцветала, когда ветер вновь соединял их!
Она молодела, у нее менялась походка, менялся голос, даже цвет глаз
менялся; приятельницы на работе замечали это безошибочно после первой же
ночи и с завистливой иронией шептались за спиной вроде бы такой же, как
они женщины, в одночасье превратившейся в яркую, юную красавицу: "Опять
Николай начал курс гормонального лечения..." Но дело далеко не сводилось к
гормонам. Они действительно бывали очень счастливы. Дима Садовников сказал
бы: они были настоящими. Они слушались ветра. Да, конечно, бывают
неподвижные листья. В луже. В куче. Эти - летели.
Странный ритуал сложился у них с самого начала: собственно, создал
его Шут, через год с небольшим после развода позвонив Лидке на работу в ту
пору, когда она уже почти вышла замуж, и сказав: "У меня Димкина картина,
помнишь? Я, прости, тут ремонт затеял, переклеиваю обои, она мне мешает
немножко. Не возражаешь, я тебе ее занесу, пусть пока повисит у тебя..." И
она, сразу все поняв так, что закружилась голова, после паузы ответила:
"Мне удобнее зайти самой. Ты живешь там же? Когда можно?" - и отпросилась
с работы пораньше, потому что перед тем как на четверть часа заехать за
картиной, нужно было непременно тщательно вымыться, тщательно накраситься
и тщательно подобрать самое обнажающее, самое обольстительное белье. С
того времени, сходясь после полугодовой, а то и годовой паузы, они всегда
передавали друг другу эту картину. Более того, именно тот, у кого она
находилась, всегда выступал инициатором очередной "свадьбы", как они
вполне всерьез, с Димкиной легкой руки, называли каждый первый день
вместе, хотя не регистрировались больше ни разу. Надо было только найти
предлог, предлоги не должны были повторяться, потому что - оба чувствовали
так, хотя никогда обо всем этом не говорили - при повторе предлога или его
надуманности смысл предложения оказался бы слишком прозрачным, это было бы
все равно, что позвонить и грубо ляпнуть: "Давай переспим сегодня", а ни
Шут, ни Лидка не могли позволить себе такой бестактности уже хотя бы из-за
всегдашней своей уверенности - Шут, кроме первого раза, безосновательной,
а Лидка, довольно часто - основательной: у другого за прошедшее время
кто-то был, а возможно, есть и сейчас. Поэтому организовать передачу
следовало с максимальной естественностью и, двигаясь на встречу, ничего не
знать наверняка. Лишь тогда "свадьба" состоялась бы, лишь тогда сработала
бы удивительная магия талисмана, который обычную, ничего особенного не
значащую встречу по мелкому делу вдруг превращал в долгожданную, победную
для обоих брачную ночь.
В последний раз Лидка передала картину Шуту семнадцатого ноября
девяносто второго года. Докторскую свою Шут не успел защитить. Он
облучился во время так называемой ликвидации последствий Чернобыльской
аварии, уважаемый и очень толковый теоретик, он оказался в зоне уже во
вторую неделю мая восемьдесят шестого, и в какой-то момент попал в
безвыходную ситуацию: рискнуть собой или другими. Он рискнул собой.
Сначала казалось, все обошлось - но теперь он умирал от рака. Лидка не
видела Шута почти год. Уже три месяца он не звонил, даже чтобы
повстречаться с сыном. За последнее время Лидка сама звонила ему трижды,
страстно желая передать наконец талисман - в ее новой квартирке, которую
она, слава богу, все-таки получила, единственная стена, где можно картину
повесить, понимаешь ли, Коля, весь день освещена солнцем, краски явно
выцветают, может быть, повисит у тебя, ведь жалко, если пропадет, все же
по Дымку последняя память... Никто не брал трубку. Единственное
объяснение, приходило ей в голову, - Шут живет у какой-то другой женщины и
увлекся ею всерьез, уж если с Димкой перестал встречаться... Да и их пауза
впервые длилась дольше года. Это походило на окончательный разрыв. Можно
было сойти с ума. Но нельзя было позвонить, например, Шуту на работу.
Правду выяснил сын, ему недавно исполнилось пятнадцать. Он видел, что мать
просто извелась, да и см соскучился по отцу - и как-то раз вместо школы,
Лидку не предупредив, двинул к Шуту в институт. Там ему рассказали.
- Здравствуй, - сказала Лидка. Она едва не падала. На лестнице она
начала было падать. Дима поддержал ее. Теперь он стоял чуть позади, кусая
губы, чтобы не зареветь. Зареветь было нельзя, все-таки мужчина. Меньше
года до паспорта осталось.
Шут не ответил. Они стояли у двери палаты, и он еще не видел их, он
видел только потолок и верхнюю часть стены, потому что подушка была тощей,
а двигаться Шут уже не мог.
Они подошли ближе. Шут медленно перекатил в их сторону бессмысленные,
бесцветные глаза. Потрескавшиеся губы чуть дрогнули.
- Здравствуй, - повторила Лидка, и Дима сказал:
- Здравствуй, папа.
Шут помолчал, собираясь с силами.
- Да... датуйте... бята, - сказал он. Очень трудно было понять, что
он говорит - губы уже почти не артикулировали, воздух едва шелестел в
гортани. От такого ответа у Лидки потемнело в глазах. Дима опять поддержал
ее. До этой секунды она все-таки не верила.
- Почему ты сразу не дал знать? - выкрикнула она голосом, полным
слез.
Шут опять собрался с силами, шевельнул губами беззвучно и затем
ответил почти ясно:
- Я зоровый-то пыл те не ощень нушен. А уж теерь...
Помолчал. Сквозь туман он все-таки заметил, что она заплакала.
Собрался еще раз. Он чувствовал, что говорит невнятно, и презирал себя за
это. Проклятым мышцам и губам не было дела до того, что самая близкая ему
женщина с трудом разбирает его речь. Мышцы и губы надо было победить.
Лидка и Дима заметили, как у Шута вдруг дернулся кадык, желваки немощно
затрепетали.
- Рад вас видеть, ребята, - произнес он отчетливо.
И Лидке на миг показалось, что надежда все-таки есть. Она смахнула
слезы и заулыбалась.
- Смотри, что я принесла, Коля! - оживленно заговорила она.
Развернула холст. - Помнишь? Я подумала, пусть у тебя здесь повисит.
Будешь выздоравливать тут, отдыхать - и вспоминать, как мы в молодости
друг друга искали.
Секунды через три губы Шута дернулись в улыбке.
- Пасибо, - почти отчетливо выговорил он.
И Лидка увидела, как у него тоже стали влажными глаза.
- Можно подумать, вы сейчас старые, - проворчал Дима.
- Куда повесить? - выкрикнула Лидка, отчаянно озираясь. И накинула
холст прямо на спинку кровати в ногах Шута. - Так видно?
- Видно.
- А знаешь, пап, - сказал Димка, - ты меня уговорил. Пожалуй,
биофизика - это самое интересное, что для меня может быть.
- Ой, Коля, ты не поверишь, - затараторила Лидка. - Он те книги,
которые ты летом оставил, просто до дыр исчитал. И в библиотеках что
берет! Не про мушкетеров, и не про ракеты, а все в том же направлении!
Щеки Шута напряженно заходили, и Лидка с Димой замерли, не дыша,
боясь пропустить хоть звук.
- Только быстро, - очень отчетливо сказал Шут. - И гениальным. Тогда
успеешь помочь.
И опять улыбнулся, довольный тем, что еще может шутить.
- Тебе помогут, помогут! - почти закричала Лидка. - Мы поможем, врачи
помогут, я разговаривала сейчас с главврачом, он очень опытный!.. Я все
время буду тут, никуда не уйду ни на секунду!
- Хоть сейчас-то не ври, - отчетливо сказал Шут. - Через месяц замуж
выскочишь.
И тут не выдержал Дима.
- Ну вот зачем ты маму обижаешь? Болеть болей, а маму не обижай!
- Что ты, Димочка! - глотая слезы, перепуганно залепетала Лидка. - Мы
так играем! Просто мы так играем! На самом деле мы всю жизнь друг друга
любим, как бешеные! Ты же знаешь!
Они не сразу поняли, что за бульканье донеслось откуда-то. Замерли.
Чуть приоткрыв запавший, почти беззубый рот, Шут смеялся, ласково глядя на
них обоих.
- Сын прав, - отчетливо, старательно выговорил он. - Больше не буду.
Лидка стремительно наклонилась над ним, схватила его высохшую, будто
бы и мышц, и костей уже лишенную руку. Прижала к груди.
- А я права, Коленька? - едва слышно спросила она, с мольбой
заглядывая ему в глаза. - Я права?
Его пальцы, тонкие и ломкие, словно лапки синицы, чуть шевельнулись у
нее между ладонью и грудью. В последний раз он ее поласкал.
- Пава, - сказал он.
Через два часа он потерял сознание и, хотя Лидка и Дима не выходили
из палаты до самого конца, поговорить больше не удалось. Шут умер через
три дня.
С похорон ехали молча. Молча поднялись на лифте. Молча вошли.
Поседевшая Лидка села в кресло у окна. В этой небольшой, но такой уютной -
она так старалась! - квартирке Шут не успел побывать. Под этим потолком он
никогда не просыпался. Этот воздух его не помнил.
Дима в своей комнате что-то наигрывал на гитаре очень тихо и очень
печально.
- Слушай, Дим, - сказала Лидка. Музыка затихла мгновенно. - Ты прости
меня. И не считай занудой или сумасшедшей. Наверное, несколько месяцев я
смогу говорить только о нем. Я понимаю, тебе может иногда становиться
скучно, но потерпи, пожалуйста.
- Да я сам только о нем и думаю, - угрюмо ответил Дима. Комнаты и
стены были такие, что позволяли беседовать, не повышая голоса. - Странный
был мужик... Но бубенный! - это было словцо, в начале девяностых пришедшее
у сверстников Димы на смену бытовавшим прежде "классный" или, чуть позже,
"клевый" и "крутой"; "бубняк!" - говорили ребята в качестве высшей
похвалы. - Как-то... по-дурацки все!.. - Помолчал, потом яростно хлопнул
ладонью про деке. - Черт бы побрал все эти болезни! Убил бы!
В 2005 году он разработает теорию волновой реабилитации подсинапсов.
В десятом, после бурных и не всегда корректных споров, с ледяной яростью
парировав все попытки обвинить его в жульничестве, в вымогательстве
государственны денег и вывести на чистую воду, начнет отрабатывать
методику биоспектральной реставрации клеток. В первую очередь он
попытается применять методику к клеткам мозга, поврежденным лучевыми
ударами. В четырнадцатом методика уже разработана, и только тогда Шутихину
дают лабораторию - когда способ борьбы с лучевыми поражениями практически
всех степеней и с радиогенными патологиями им, в сущности, уже создан. Он
заражает идеями еще пятерых молодых. Он работает и руководит фанатично.
Как будто куда-то спешит. Как будто все еще надеется успеть. И он
успевает. К тому моменту, когда лунный энцефалит смерчем пойдет по Земле,
на стыке дистанционной генной инженерии и биоспектральной внутриклеточной
терапии созданы экспериментальные излучатели, позволяющие творить с
разрушенными клетками чудеса на любом уровне избирательности. Кинжальный
удар субвируса пришелся в уже выкованный броневой щит, который, зазвенев,
чуть подался - одиннадцать месяцев прошло, прежде чем удалось, чуть
модифицировав излучатели против нового противника, поставить их
производство на поток по всех странах мира - и, упруго распрямившись,
отбросил врага навсегда.
А Дима Садовников, вернувшись в Ленинград после того, как подарил
Шуту и Лидке свою последнюю работу, сам пошел в милицию и сам все
рассказал. Он не знал, что его ищут; что отпечатки его пальцев обнаружены
на пиджаке главного инженера; что создан по показаниям на крики
подскочивших к окнам людей довольно приличный его фоторобот; что его
обязательно нашли бы дней через восемь - он просто пошел, потому что иначе
не мог. Потому что даже не собирался скрываться. Потому что даже не
собирался жить.
Но прежде всего он прямо с вокзала позвонил.
Не отвечали очень долго. Был конец августа; моросил зябкий серый
дождик, и капли стекали по стеклу кабины, сквозь которое, в створе выхода
на Лиговку, Диме был виден хвост громадной мокрой очереди на стоянке
такси. Потом раздался щелчок. Заспанный, но бравый голос сказал:
- Шорлемер на проводе.
- Олег, это Дима.
Пауза.
- Ты что, офонарел? В такую рань? Распустил я тебя... Придется
подзаняться твоим поведением, когда досуг будет...
- Извини. Я только что с поезда, стою на вокзале и звоню тебе. У меня
срочное дело.
- Н-ну...
- Я уезжаю скоро, надолго. Черт его знает...
- Фьюить! На Запад, что ли, собрался?
- Скорее на Восток. Можно оставить у тебя работы? Все-таки не
пропадут. У тебя же бывают люди. Может, посмотрят. Может, понравится кому.
- Боже мой, - Олег протяжно зевнул, а потом сказал с издевательской
аффектацией: - Как честный человек я должен привести в порядок свои дела,
- и сам же усмехнулся. - Собрался дуэлировать, что ли?
- Да, знаешь... такой тут Фанфан-Тюльпан получился... Так можно?
- Дымок, у меня своих-то девать некуда!
- Четыре работы. Самая большая - полтора на метр.
Олег опять зевнул.
- Прости, старик, - сказал он. - Очень напряженная была ночь. Ладно,
вези. И цени мою доброту.
- Спасибо.
Самой большой работой была "Ложь". Впопыхах и в треволнениях Дима
забыл объяснить Олегу ее природу - да тот и не слишком-то был расположен к
разговорам, сразу стал торопить: "Ставь... извини, посидеть не
приглашаю... сегодня очень занят..." Среди старых полотен Олега она стояла
в глухом углу мастерской несколько лет, но однажды, после того как Олег в
очередной раз показывал кому-то свои полотна, "Ложь" оказалась на
поверхности. Как раз накануне Олег установил в мастерской цветомузыкальную
аппаратуру - мастерская была местом многоцелевого назначения - и, когда
гость ушел, ничего не купив, принялся опробовать новую игрушку.
В какой-то момент, отозвавшись на рокот бас-гитары, полыхнули красные
лампы, и Олег заметил в дальнем углу короткое, странное движение. Чуть
испуганно он уставился туда и через несколько секунд увидел, как на зов
красного света из ничем не примечательной пейзажной картины рвется совсем
другая.
Он подбежал. Он почти сразу понял, в чем дело. Он только не мог
понять, как это сделано. В том, что вариохромный прием никем и нигде не
применялся столь резко и столь осмысленно, он, человек весьма
эрудированный, не сомневался. Новый. Качественно новый прием! Это же шанс!
Но, решив присвоить картину и наконец сделать себе имя на этой вещи,
он лишил себя возможности обратиться к специалистам для исследования того,
в чем конкретно данная манера заключается. Между тем, не зная этого,
нельзя было поставить дело на поток. Едва не плача от бессилия, Олег весь
вечер просидел на полу перед полотном, на котором происходили почти
шоковые по психическому воздействию трансформации.
Несколько лет ушло у него на то, чтобы разобраться.
Но затем, наконец, настал его час. Посвященные культуре странички
запестрели заголовками типа: "Вариохромика - живопись нового века?", "О.
Шорлемер прокладывает свой путь..." Олег успел сделать около двадцати
вариохромных работ. В период так называемой средней перестройки - с
девяносто второго по девяносто шестой год прошлого века - его имя было
знаменитым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21