Пахарева он, в общем-то,
уважал, хотя считал, что тому, как и любому выдвиженцу конца тридцатых,
недостает интеллигентности. В музыке и живописи Пахарев не разбирался
совершенно; до сих пор, например, путал Мане и Моне - да и вообще слишком
старался, слишком лез на рожон ради так называемого "дела"; это все-таки
признак духовной ущербности, как ни скажи. Вот теперь допрыгался.
Организационные детали Москва предложила Чакьяшину продумать самому.
Чакьяшин принялся перечитывал диагноз и вдруг пропел себе под нос на
какой-то канканный мотивчик: "В горах изранен в лоб, сошел с ума от
раны..." Этот мотив не оставлял его весь следующий день.
- Я боюсь, в будущем, - говорил Дима, - при всех грависупер
каких-нибудь, все будут сидеть и корпеть, корпеть... С одной стороны -
прогресс подгоняет, дел невпроворот, с другой - интересные дела-то,
творческие, весь мозг берут... И вот черта с два многогранность и
гармоничность! Будут знать только свое, как ты вот...
- Ну, а что плохого? Я не чувствую себя обделенной!
- А я чувствую! Мне тебя жалко! Сколько цеплялок я к тебе протягиваю,
а им не за что уцепиться! Общение сведется к паре анекдотов, рассказанных
в столовской очереди, к веселой байке про третьего ближнего! Друзей -
вагон! Любимых - вагон! И никто никому не нужен. Дорогая, передайте мне
сахарницу. Пожалуйста, дорогой. Дорогая, у нас сегодня спуск мезонного
батискафа, я не вернусь до завтрашнего вечера. Хорошо, дорогой. Наш
синхрогипертрон на текущем ремонте, я заночую, пожалуй, у Аркадьева из
седьмой лаборатории, вы не против? Нет, что вы, он порядочный человек и,
как я слышал, очень знающий астроботаник... Каждый превращается в эдакий
самодовлеющий, самокипящий котел о двух ножках, внутренняя жизнь каждого
скучна всем, все скучны друг другу, понимаешь?
- Экий ты инакомыслящий, - проговорила она негромко. Никогда она не
размышляла о подобных материях - но что такое самокипящий котел, знала.
- Нет, - устало ответил Дима. - Просто-то мыслящих немного, а уж
инако...
- Дима... Почему ты об этом думаешь?
Он пожал плечами.
- Дано само как-то...
- Тебе же должно быть очень тяжело... если все время вот так...
- Да нет. Собственно, не знаю. Кому легко-то?
Она помолчала, набираясь смелости. И все равно несмело попросила:
- Посмотреть бы твои картины.
Потеряв дыхание, он даже остановился.
- Хочешь?
- Не веришь?
- Господи, Инга...
- Очень, очень хочу. Мы еще четыре дня в городе. Встретимся? Или... у
тебя уже не будет времени?
Он улыбнулся и фыркнул, глядя ей в задорно сверкающие стекла. Она
засмеялась, с невыразимым облегчением поняв, что увидит его еще не раз.
- Собственно, это можно устроить удобнее, - неуверенно пробормотал
Дима. - И всех зайцев убить... Ты... только, пожалуйста, не подозревай
меня в грязном интриганстве, но мы как-то вышли на набережную... автобусом
все равно и не пахнет... В общем, в полусотне метров, вон - я живу.
Она остановилась как вкопанная. Даже чуть попятилась. Воспоминание
свирепо ожгло щеки и горло. Дима тоже замер на полушаге, чувствуя, как
напряглась ее рука.
- Н-нет, - сказала она с усилием. - Не сейчас... Завтра. Пожалуйста.
Он виновато улыбнулся, и у нее сердце зашлось от нежности.
- Не сердись? - попросила она.
- Да что ты! Я понимаю, Инга. Так, обидно чуть-чуть.
- Нет, нет! - выкрикнула она. - Просто...
Дима ждал. Она отвела глаза. Так стыдно было...
- Просто я вот так же вот... здорово влипла этой зимой, -
пробормотала она, глядя в асфальт.
Горячее прикосновение его ладони оказалось пронзающе неожиданным.
Вздрогнув, она подняла голову.
Свободной рукой сняла очки. Сразу сощурилась. Злясь на неуправляемые
глаза, распахнула их так, что почти ослепла, - и он их увидел. Они были
как ее улыбка. И губы были полуоткрыты. Она раскрывалась ему навстречу,
словно цветок поутру.
Бесконечно осторожно он коснулся ее губ своими.
В этот момент в девяти километрах от них у женщины перестало биться
сердце. Уже сорок минут она неподвижно, молча стояла у окна. Смотрела, не
покажется ли ее сын внизу, в тусклом круге желтого света, разодранного в
клочья черной листвой деревьев. Она уже перестала надеяться, перестала
слышать бормотание старухи, сложившей короткие руки на животе. Женщина
широко распахнула рот, судорожно вцепилась ломкими пальцами в занавеси и,
всхрипнув, подломленно опустилась на пол. С хрустом сорванная занавеска
накрыла ее ярким саваном.
Бабуля, всматриваясь в лежащую, докончила фразу, затем опасливо
подошла и чуть нагнулась. Подождала. Выпрямилась. Пошаркала на кухню. Там
набрала в горсть воды из-под крана, вернулась и брызнула в лицо умершей.
Подождав еще, поковыляла к телефону.
Скорую она вызывать не умела, но по странной прихоти старушечьей
памяти, помнила телефон брата покойной.
Долго не отвечали, потом заспанный женским голос сердито спросил:
- Алло?
- Василь Ильича, - приказала бабуля. Женский голос удалился, позвал:
"Васенька, тебя... ну проснись, милый, проснись..."
- Да? - грянул бас главного инженера завода подъемно-транспортного
оборудования.
- Василь Ильич? - сказала бабуля. У нее дрожал голос. Мир сломался.
Произошло что-то серьезное - и не с ней. - Это от Валерии Ильинишны.
Заболела она очень. Приехали бы?
- Что с ней? - охрипшим голосом спросил главный инженер.
- Да не знаю. Лежит и не встает.
- Врача вызвали?
- Номеров я не помню...
- Ноль три!!! - закричал главный инженер. - Немедленно вызывайте, я
буду минут через сорок! Поняли? Ноль три!
Он швырнул трубку и молча стал одеваться. Руки тряслись. Жена помогла
ему застегнуть пуговицы рубашки, подала пиджак.
В этот момент отчаявшийся Юрик остановил такси. В пальцах, потных и
ледяных, он стискивал мятые рублевки. Он долго не мог решиться, ведь это
привилегия взрослых - поднимать руку наперерез мчащемуся зеленому огню. Но
выхода не было.
- По... пожалуйста, - пролепетал он, дрожащей ручонкой протягивая
шоферу деньги.
В этот момент на Луне, в цирке Кюри, упал небольшой и очень странный
метеорит. Он был порожден внутри Солнечной системы, он пришел из дальних
глубин. Он по касательной чиркнул скалистую поверхность внешнего кольца и
почти полностью испарился. Но термический удар не повредил спор
инозвездной жизни, тысячелетиями дремавших в пористом камне, и лишь
рассеял их по площади в несколько сот квадратных метров. В 2013 году один
из луноходов Третьей международной лунной, осторожно переваливаясь на
осыпях, прокатит по краю зараженной субвирусом поверхности, и все
дезинфекционные ухищрения на Земле не смогут нейтрализовать несколько
спиралек длиной не более трех десятков ангстрем, застрявших на протекторах
лунохода. Сам по себе субвирус окажется совершенно безвреден, и в течение
четырех лет его ширящегося присутствия на Земле просто никто не заметит.
Но в ту пору в некоторых технологически не развитых странах еще применялся
бактериальный метод очистки промышленных стоков - передовые страны уже
отказались от него как от мутационно опасного - и тут субвирус найдет себе
пару. Внедряясь в рабочие микроорганизмы, он породит совершенно новый
штамм. В марте 2018 года из допотопных отстойников, почти одновременно в
разных концах света, лавиной хлынет синдром цепного распада ретикулярной
формации, или, в просторечии, лунный энцефалит. Это будет Апокалипсис. За
каких-то одиннадцать месяцев энцефалит выкосит треть Человечества, и он
выкосил бы всех, всех до единого, если бы методику лечения не удалось
разработать молниеносно.
Дима оторвался от ее губ. Несколько секунд они стояли молча, глядя
друг другу в глаза, и, наверное, впервые в жизни почувствовали счастье.
Потом он глубоко вздохнул, наклонился и поцеловал ее снова.
Я остановил развертку. Меня знобило, душа готова была наизнанку
вывернуться от боли. Следовало прийти в себя, отдохнуть, успокоиться хоть
немного. И потом - нелепо, но мне казалось, что если я оставлю их вот так,
прильнувшими друг к другу, ее рука с очками в пальцах неловко обнимет его
плечо, его рука у нее на затылке, а другая, именно с нею, с Ингой, вдруг
ставшая целомудренной и не желающей ничего красть, так и не решается
выбросить ее дрожащие пальцы и лечь хотя бы ей на спину - если оставлю их
так, они смогут чуть подольше побыть вместе. Хотя я прекрасно видел, что
одновременно с ними и таймер замер на "1975.08.17.0.23", что даже десятые
доли секунды прервали свое моторное мельтешение, и прекрасно знал, что
могу вернуться в машинный зал и через неделю, и через месяц - я ни на миг
не продлю этим их стремительной смертельной любви.
Сотрудники Радонежского филиала Евразийского хроноскопического центра
ужинали на прикрытой плоским слоем поляризованного воздуха силовой
террасе, нависшей над медленно текущей прозрачной водой. Я взял салат из
кальмаров с сычуаньской капустой, два ломтика буженины, уселся за угловой
столик и попробовал есть. Кусок не лез в горло. Руки дрожали. Я взял хлеб
и стал, отламывая по малой крошке, кидать себе под ноги. Уже через минуту
сквозь упругую твердь террасы я увидел, как из темной речной глубины не
спеша всплывают громадные усатые сомы.
Вечерело. Солнце утратило пыл и спокойно стояло в пепельно-голубом
небе. Перевитые хмелем заросли кустарников на том берегу потемнели, тень
их падала на воду. С бешеным свистом прочеркнул воздух набирающий высоту
гравилет Зямы Дымшица - Зяма очень мало ел и время ужина предпочитал
тратить на вечернее купание где-нибудь в Новом Свете или в карельских
озерах. Мелькнул и исчез. Зяма был лихой наездник. Он тоже устал. Третий
месяц он разматывал подлинную подоплеку убийства Александра Второго, и его
буквально тошнило от омерзения. История полна лжи. Из-за соседних столиков
доносилось: "Орджоникидзе действительно был застрелен. Я только что
задокументировал." "И через каких-то два года после того, как Горбачев
посадил его не обком, этот, извините, подонок..." О чем они все, думал я
устало. Как могут они заниматься этой накипью, когда тем двум, никому не
известным, пропавшим без вести, остались минуты? Мне казалось, я не
выдержу. Смертельно хотелось начать смотреть их встречу с начала, с первой
секунды, когда Инга вышла из тьмы и спросила дорогу. Но я мог ждать здесь,
заглатывая салат за салатом, мог смотреть до середины дважды, трижды,
десятикратно - там, сто восемнадцать лет назад, все происходило один раз и
навсегда. Я знал это; но, угрюмо глядя на рабочие точки машинного зала,
деликатно решенные в виде усыпавших зеленый косогор уютных изб, все-таки
не мог отделаться от ощущения, что пока я здесь, они где-то там живы и
любят друг друга, а стоит мне вернуться и включить хроноскоп, я стану
убийцей.
Валя подошла к краю террасы и остановилась отдельно от всех, что-то
шепча и глядя на садящееся солнце, на темную воду, накрытую удлиняющимися
тенями кустарников того берега. Я опять поразился тому, как она красива. И
опять поразился тому, как мы похожи - мы и те, давно ушедшие,
бесчисленные...
- Валя! - позвал я. Она обернулась. - Посиди со мной, пожалуйста.
Улыбаясь, она подошла - какой-то особенной своей точной походкой.
Села напротив меня. Поставила локти на столик, подбородок уложила на
сцепленные пальцы.
- Что это ты шептала сейчас?
- Стихи. Не помню, чьи. Увидела, как ты сомов кормишь, заглянула
туда, в глубину... Вот послушай. В краю русалочьем, там, где всегда
сентябрь, где золотые листья тихо стонут, от веток отделяясь и кружась
часами, прежде чем упасть; где паутина призрачно парит, скользя между
стволами вековыми и между взглядами изнеженных лосих; где омут из зеленого
стекла едва заметно кружит чьи-то тени в своей замшелой древней глубине -
я затеряюсь. Я туда войду; неслышно кану в мох, и прель, и шелест, и всею
кожей буду ждать тепла. Но там всегда сентябрь...
Она умолкла. Я подождал чуть-чуть. Она улыбнулась.
- По-моему, неплохие, - сказал я.
- По-моему, тоже, - ответила она. Потянулась через столик, озабоченно
провела ладонью по моей щеке. - Ничего не случилось? На тебе лица нет.
- Пацан мой меня достал, - признался я.
Она звонко засмеялась.
- У тебя даже язык стал тогдашний. Какой ты внушаемый...
- Очень хочется любить, - вдруг сказал я. - Всерьез, насмерть. Как бы
я хотел тебя от чего-нибудь спасти!
У нее чуть задрожали губы. Она нервно поправила волосы, нависшие надо
лбом. И вдруг сказала негромко:
- Спаси.
- Не от чего.
Она вздохнула.
- Тогда я пойду?
- Пожалуйста, посиди еще минутку.
И тут она опять улыбнулась.
- Алеша. Я поняла.
- Поняла?
- Конечно. Господи, я так тебя знаю...
Я облизнул губы. И вдруг поймал себя на том, что это - движение Димы.
Продолжая улыбаться, она спросила:
- Ну? Хочешь, чтобы я сама же и сказала? Хорошо. Конечно, приходи.
Сегодня вечером, да?
- Если позволишь.
Она кивнула. Сказала:
- Еще бы не позволить.
И ушла, не оборачиваясь.
Джамшид Акопян с бокалом в смуглых пальцах сразу пересел за мой
столик, и мы оба смотрели ей вслед до тех пор, пока она не скрылась в
аллее, ведшей к стоянке гравилетов.
- Наводишь сожженные мосты? - спросил он.
Я молчал.
- Все будет нормально, не переживай.
Я молчал.
- Тему закончил?
- Видимо, закончу сегодня.
- Ну, и? Продолжаешь считать, что прав?
Я пожал плечами.
- Причем здесь правота или неправота? Есть факт. Почасовыми выборками
я его установил. Теперь разматываю весь клубок.
- Но ты понимаешь, что интерпретация в принципе неверна? Более того -
она унизительна! Выживание Человечества зависело от какого-то мальчишки!
Ведь он даже не гений! Он ведь неизвестен никому, о ведь даже следа не
оставил!
Я широко повел рукой.
- Вот его след.
Показал на Джамшида, потом на себя.
- Это тоже его след.
- Демагогия! - раздраженно проговорил Джамшид. - Так можно тянуть
причинные цепочки до бесконечности. Ткнуть в любую архейскую амебу и
сказать: открытие колеса - это ее след. Ткнуть в первого попавшегося
бронтозавра и сказать: открытие противооспенной прививки - это его след.
Надо же знать границы между формальной и реальной причинностью!
- Это азы, - с задавленной яростью сказал я. - Я тычу не в амебу, не
в бронтозавра. Я тычу в художника.
- Ну какой он художник? Кто слышал? Будь он масштаба ну хотя бы...
ну, этого, они же были знакомы, ты сам говорил... почти одновременно
начинали... Шорлемера!
- Тут тоже не все ясно, - процедил я.
- Ах, даже так?!
Помолчали.
- Тема некорректно сформулирована. Я буду против тебя на Ученом
Совете. Извини.
- Твое право.
Он не уходил. Пригубил своей шипучки, повертел в пальцах резной,
словно морозным узором покрытый бокал. Солнце клонилось к лесу на
горизонте. По безветренной воде то тут, то там вдруг расходились медленные
круги - бегали водомерки.
- Клев сейчас... - мечтательно, как-то очень по-русски проговорил
Джамшид.
Я не ответил.
- Лицо у тебя нехорошее, - негромко сказал он. - Переживаешь очень?
- Да, - сказал я.
- Ты хоть с приличными ребятами дело имеешь, - утешил он.
- В том-то и дело. За сволочей не страдаешь так.
- Не скажи. Когда целый год - грязь, потом еще год - грязь, потом еще
год - грязь, потом - кровь, потом - и грязь, и кровь, а эти пауки в банке
не унимаются, и ни одного мало-мальски приличного человека нет среди
них... а внизу - ни правых, ни виноватых, все виноваты, и все правы, а
трупы так и отлетают!
- Нити в Москву пошли? - осторожно спросил я.
Он горько усмехнулся, вертя бокал в пальцах.
- Какие там нити? Веревки.
- Из обеих республик, естественно?
- Естественно. Но не только. Там еще сложнее оказалось, Алексей. И
еще безнадежнее.
Он как-то сразу утратил воинственность, с которой нападал на меня.
Словно даже постарел.
- Ну что, по коням? - спросил я и встал.
- Пошли, - глухо сказал Джамшид. Скулы у него прыгали. - Поработаем.
Мимо них, грохоча мотающимся от обочины к обочине прицепом, промчался
шальной грузовик и прервал единство. Пряча лицо у Димы на груди. Инга
перевела дух, и, когда лязг затих в ночной туманной дали, тихонько
сказала, так и не сняв руки с его плеча:
- Вот теперь я к тебе точно не пойду.
Дима улыбнулся.
- С такою речью страстной нас оставлять одних небезопасно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21