– Мои маленькие антенны, – пробулькал он.
– Приходи в сад на крыше, – пригласила незнакомка и скрылась в белой комнате, превратившейся в ослепительную загадку в лучах солнца, которое наконец освободилось от пыльных оков Калахари.
Закончив установку антенн, Мондауген отправился в путь по крыше, огибая купола и дымовые трубы, поднимаясь и опускаясь по крытым шифером скатам, и наконец, неуклюже перебравшись через низенькую ограду, очутился в саду, который показался ему чересчур тропическим: в его буйном разноцветье чудилось что-то плотоядное, что-то безвкусное.
– Какой симпатичный. – Незнакомка, на сей раз одетая в брюки для верховой езды и рубашку военного образца, стояла, прислонившись к ограде, и курила сигарету. Вдруг, не успев удивиться, как будто подсознательно ожидая чего-то в этом роде, Мондауген услышал крик боли, пронзивший утреннюю тишину, в которой прежде был слышен лишь шелест крыльев парящих в небе коршунов да шорох сухой травы, колеблемой ветром в окрестном вельде. Не было нужды смотреть, откуда доносились крики: Мондауген сразу понял, что они звучат из внутреннего дворика, в котором он видел алое пятно. Ни он, ни женщина не шевельнулись, словно подчиняясь невесть как возникшему взаимному уговору, запрету выказывать любопытство. Вот вам и тайный сговор, хотя они не успели обменяться и дюжиной слов.
Его новую знакомую, как выяснилось, звали Вера Меровинг, ее спутника – лейтенант Вайсман, а ее родным городом был Мюнхен.
– Возможно, мы встречались на карнавале, – сказала она, – но были в масках и поэтому не знаем друг друга.
Сомнительно, подумал Мондауген. Но если бы им и довелось встретиться (что могло бы служить хоть каким-то основанием для возникшего чуть раньше «сговора»), то самым подходящим местом для такой встречи был бы город, подобный Мюнхену, город, гибнущий от распутства, загнивающий от всеобщей продажности, опухший от фискального рака.
Когда постепенно расстояние между ними сократилось, Мондауген увидел, что левый глаз у нее искусственный. Заметив его любопытство, Вера с готовностью вынула глаз и, положив на ладонь, продемонстрировала Мондаугену. Глаз представлял собой полупрозрачный шар; когда он находился в глазнице, его «белок» чуть светился изнутри зеленоватым морским цветом. Его поверхность была испещрена микроскопическими прожилками, а внутри размещались миниатюрные колесики, пружинки и шестеренки часового механизма. Эти часики фрейлейн Меровинг заводила золотым ключиком, висевшим на изящной цепочке, которую она носила на шее. Зрачок темно-зеленого цвета с золотистыми искорками разделялся на двенадцать полей Зодиака, которые служили также циферблатом.
– Что там случилось, когда вы уезжали?
Он рассказал то немногое, что знал. Вера вставила глаз на место, и Мондауген заметил, что руки у нее дрожат. Он едва расслышал, как она произнесла:
– Похоже, все повторится как в 1904-м. Странно: ван Вийк говорил о том же. Что значил
1904 год для этих людей? Мондауген уже собрался спросить ее об этом, но тут из-за чахлой пальмы возник лейтенант Вайсман в штатском и, взяв Веру за руку, увел ее обратно в дом.
Два обстоятельства делали ферму Фоппля весьма удобным местом для изучения сфериков. Во-первых, фермер предоставил Мондаугену отдельную комнату в угловой башенке, ставшую крошечным анклавом, островком научной мысли, отделенным от дома пустыми кладовыми, с выходом на крышу через окно с витражом, изображавшим раннехристианского мученика, которого пожирали дикие звери.
Во-вторых, на ферме имелся дополнительный источник электропитания для радиоприемников – небольшой генератор, который Фоппль использовал для включения огромного канделябра в обеденном зале. У Мондаугена имелись только здоровенные аккумуляторные батареи, и он не сомневался, что без особого труда сумеет спаять преобразователь и получить необходимый ток, чтобы подключить свою аппаратуру напрямую к генератору или, на худой конец, подзаряжать от него аккумуляторы. И в тот же день, приведя свои приборы, оборудование и бумаги в некое подобие рабочего беспорядка, он отправился в дом на поиски этого самого генератора.
Мягко ступая по покатому полу, Мондауген шел по узкому коридору, как вдруг его внимание привлекло зеркало, висевшее примерно в двадцати футах впереди и повернутое так, что в нем отражался интерьер комнаты, расположенной за поворотом. Перед взором остолбеневшего Мондаугена предстала стоявшая в профиль Вера Меровинг со своим лейтенантом: она била его в грудь чем-то вроде небольшого хлыста, а он, сжимая ее волосы рукой в перчатке, произносил какие-то слова, причем так отчетливо, что вуайер Мондауген по движению его губ легко угадывал грубые ругательства. Изгиб коридора заглушал все звуки; Мондауген, ощущая то же странное возбуждение, которое овладело им утром при виде Веры в окне, ожидал, что сейчас в зеркале появятся титры, объясняющие происходящее. Но тут Вера отпустила Вайсмана, который, проткнув руку в перчатке, закрыл дверь, и Мондаугену показалось, что все это привиделось ему во сне.
Он зашагал дальше, и спустя какое-то время услышал музыку, которая звучала все громче по мере его продвижения в глубь дома. Аккордеон, скрипка и гитара играли танго, насыщенное минорными нотами и жутковатыми бемолями, которые для немецкого уха казались нейтральными. Нежный девичий голосок пел:
Любовь – под плетью крик,
А поцелуев жало
Пронзило мне язык
И сердце истерзало.

Либхен-готтентотка.
Вспыхнет от бича
Страсть рабыни кроткой –
Радость палача.

Как кнут любовь слепа,
Что черный ей, что белый…
Здесь действует расклад
Души и, может, тела.

Хнычь, мне плоть вздымая,
Ползай здесь, у ног.
Слезы иссякают –
Боль теперь – твой Бог.
Заинтригованный, Мондауген заглянул в приоткрытую дверь и увидел, что эту песенку пела девушка лет шестнадцати; у нее были длинные светлые волосы, спадавшие ниже пояса, и грудь, пожалуй, слишком развитая для такой изящной фигурки.
– Меня зовут Хедвига Фогельзанг, – сообщила она, – и моя цель на земле – мучить и сводить с ума всех мужчин.
В этот момент музыканты, скрытые от них в алькове за шпалерами, заиграли что-то шотландское; Мондауген, которому в нос вдруг ударил мускусный аромат, принесенный каким-то внутренним и вряд ли случайным движением воздуха, подхватил девушку за талию и закружился с ней в танце, пересек комнату, влетел в спальню с висящими на стенах зеркалами, обогнул кровать с балдахином и выскочил в длинную галерею, пронзенную по всей длине с интервалом в десять ярдов золочеными кинжалами африканского солнца и увешанную ностальгическими, но вымышленными пейзажами Рейнской долины и портретами прусских офицеров, которые отошли в мир иной задолго до Каприви (а некоторые еще до Бисмарка), и их блондинистых жестокосердных дам, цветущих ныне разве что под слоем пыли; пронесся сквозь ритмичные разрывы белокурого солнца, от которых замельтешило в глазах, миновал галерею и попал в маленькую комнату без мебели, со стенами, обитыми черным бархатом до самого потолка, переходящего в дымовую трубу, через которую можно было средь бела дня наблюдать звезды; из этой комнатки, спустившись по ступенькам, Мондауген с Хедвигой вошли в планетарий Фоппля – круглое помещение, в центре которого холодным светом позолоты сияло огромное деревянное солнце, а вокруг него к направляющим на потолке были подвешены девять планет со своими спутниками; вся эта система для развлечения гостей приводилась в движение – через сложное переплетение цепных и ременных приводов, шкивов, зубчатых реек, шестерен и червячных передач – от расположенного в углу топчака, который обычно крутил бондельшварц, но в данный момент здесь никого не было. Отголоски музыки давно остались позади, и Мондауген, отпустив свою партнершу, шагнул на топчак и, толкая рычаг, потрусил по кругу; солнечная система пришла в движение со скрипом и подвыванием, от которого ломило зубы. Грохоча и подрагивая, постепенно разгоняясь, деревянные планеты завращались вокруг своей оси и вокруг солнца, завертелись кольца Сатурна, спутники начали процессировать, Земля двинулась по орбите, совершая нутационные колебания; девушка продолжала кружиться в танце, выбрав себе в партнеры планету Венеру, а Мондауген пыхтел в своей геодезической гонке, ступая по следам целого поколения рабов.
Когда наконец, обессилев, он замедлил свой бег и остановился, девушки нигде не было видно, она исчезла среди деревянных конструкций, которые в конечном счете являли собой всего лишь пародию на мироздание. Мондауген, тяжело дыша, сошел с топчака и вновь отправился на поиски генератора.
Вскоре он забрел в чулан, где хранились садовые инструменты. И как будто все события дня вели именно к этому, Мондауген обнаружил там обнаженного чернокожего раба, который лежал лицом вниз, а на его спине и ягодицах отчетливо виднелись старые рубцы от кнута и более свежие раны, зияющие на плоти беззубыми улыбками. Собравшись с духом и переборов слабость, Мондауген приблизился к бонделю в надежде услышать звук его дыхания или биение сердца, стараясь при этом не смотреть на белый позвонок, который словно подмигивал ему из удлиненной раны.
– Не трогай его. – У входа в чулан стоял Фоппль, сжимая в руке кнут из шкуры жирафа – «шамбок», которым он постукивал по ноге в синкопированном ритме. – Ему ни к чему твоя помощь. И сочувствие ему не нужно. Ему ничего не нужно, кроме шамбока, – И Фоппль заговорил истерически высоким голосом, каким обычно командовал бонделями. – Ты ведь любишь шамбок, Андреас?
Андреас едва заметно повернул голову и прошептал:
– Баас…
– Твой народ восстал против правительства, – продолжил Фоппль. – Вы бунтовщики и грешники. Генерал фон Трота вернется и всех вас накажет. Он придет со своими бородатыми солдатами с горящими глазами и с пушками, которые грохочут громче грома. Думаю, тебе это понравится, Андреас. Как Иисус, сошедший на землю, фон Трота придет, чтобы спасти вас. Возрадуйся и пой благодарственные гимны. А пока почитай меня, как отца своего, ибо я длань фон Троты, творящая волю его.
Памятуя слова ван Вийка, Мондауген стал расспрашивать Фоппля о 1904 годе и о «временах фон Троты». В тошнотворных рассказах Фоппля чувствовалось нечто большее, чем голый энтузиазм: фермер не только живописал прошлое – сперва в чулане, пока они стояли, глядя, как умирает бондельшварц, лица которого Мондауген так и не увидел; потом во время бурных пиршеств, в часы ночных дежурств, под синкопированный аккомпанемент оркестра в большом бальном зале, и даже в башенке, когда Курт специально прерывал свои исследования, – но испытывал очевидную потребность воссоздать образ Deutsch-Sudwestafrika почти двадцатилетней давности как словом, так и, по всей видимости, делом. «По всей видимости» – потому что по мере продолжения осадного карнавала становилось все труднее отличить одно от другого, провести грань между его словами и делами.
Как-то ночью Мондауген стоял на маленьком балкончике, расположенном прямо под свесом крыши, глядя вдаль, поскольку формально был караульным, хотя мало что можно было разглядеть в призрачном свете звезд. Луна – точнее, ее половинка – взошла над домом; на ее фоне антенны Мондаугена чернели, словно корабельные снасти. Лениво раскачивая винтовку на ремне, Мондауген смотрел в темноту за оврагом и вдруг почувствовал, что кто-то встал рядом с ним на балконе. Это был старик-англичанин по имени Годольфин, который в лунном свете казался совсем крошечным. Время от времени из окрестных кустарников доносились слабые шорохи.
– Надеюсь, я вам не помешал, – произнес Годольфин. Мондауген пожал плечами, продолжая обозревать предполагаемую линию горизонта. – Мне нравится дежурить по ночам, – продолжил англичанин. – Это единственная возможность побыть в покое посреди этого нескончаемого празднества, – Годольфин был отставным морским капитаном, на вид лет семидесяти с небольшим, насколько мог судить Мондауген. – Я приехал сюда из Кейптауна, где пытался набрать команду для экспедиции на полюс.
Мондауген удивленно поднял брови и от изумления начал теребить кончик носа: – На Южный полюс?
– Разумеется. Было бы странно, если бы я решил отправиться отсюда на Северный. Ха-ха. Мне сказали, что в Свакопмунде есть прочное судно. Но оно оказалось слишком хлипким. Сомневаюсь, что эта посудина выдержала бы даже паковый лед. Фоппль как раз оказался в городе и пригласил меня на уик-энд. Похоже, мне был нужен отдых.
– У вас довольно веселый голос, хотя вы, должно быть, испытали очередное разочарование.
– Мне здесь стараются подсластить пилюлю. Все считают своим долгом относиться к слабоумному старику с сочувствием. Ведь он живет прошлым. Конечно, я живу прошлым. Я уже побывал там.
– На полюсе?
– Да. Теперь я хочу туда вернуться, только и всего. Сдается мне, что если я продержусь до конца этого осадного карнавала, то буду вполне готов ко всему, с чем можно столкнуться в Антарктике.
Мондауген был готов с этим согласиться.
– А я не собираюсь ни в какую Антарктику. Старый морской волк рассмеялся:
– У вас все еще впереди. Дайте только срок. У каждого своя Антарктика.
Другими словами, место, южнее которого ничего кет, подумалось Мондаугену. Поначалу он с увлечением погрузился в светскую жизнь, бурлившую в обширном фермерском доме, а на научные изыскания обычно оставлял предполуденные часы, когда все в доме, кроме часовых, спали. Курт повсюду упорно выслеживал Хедвигу Фогельзанг, но почему-то все время натыкался на Веру Меровинг. «Будь осторожен, – нашептывал ему его двойник, сопливый юнец-саксонец, – это третья стадия югобоязни».
Эта женщина хоть и была вдвое старше Мондаугена, обладала сексуальной привлекательностью, объяснить которую он не мог. Всякий раз он то и дело неожиданно сталкивался с ней в коридоре, натыкался на нее, обходя какой-нибудь непомерный резной шкаф, или встречал ее на крыше, или просто в доме посреди ночи. Он не предпринимал никаких попыток заговорить с ней, она тоже молчала; но несмотря на их обоюдное стремление к сдержанности, тайная связь между ними становилась прочнее.
И как будто заподозрив неладное, лейтенант Вайсман однажды припер Мондаугена к стенке в бильярдной. Курт затрепетал, не зная, как избежать неприятного разговора, но лейтенант заговорил совсем не о том.
– Ты из Мюнхена, – определил Вайсман. – Бывал в швабском квартале? – «Пару раз». – В кабаре «Бреннессел» ? – «Ни разу». – Слышал что-нибудь о Д'Аннунцио ? – Пауза, – О Муссолини? Фиуме? Italia irredenta ? О фашистах? Национал-социалистической партии немецких рабочих? Адольфе Гитлере? Независимых Каутского?
– Слишком много имен и названий, – запротестовал Мондауген.
– Ты из Мюнхена и ничего не слышал о Гитлере? – удивился Вайсман, как будто слово «Гитлер» было названием авангардной пьесы – Ну и молодежь нынче пошла. – Свет лампы с зеленым абажуром делал линзы его очков похожими на пару нежных листочков, придавая лицу лейтенанта кроткое выражение.
– Видите ли, я инженер и не интересуюсь политикой.
– Придет время, и вы нам понадобитесь, – заверил его Вайсман. – Для тех или иных дел. Я уверен. Хотя вы узколобы и ограниченны, но такие нам тоже необходимы. Так что я на тебя не сержусь.
– Политики – они ведь тоже своего рода инженеры, верно? Только в качестве материала используют людей.
– Возможно, – сказал Вайсман. – Долго ты собираешься оставаться в этих краях?
– Не дольше, чем необходимо. Может, полгода. Пока неясно.
– Я бы хотел предложить тебе одно дело, дать некоторые полномочия… Это не отняло бы у тебя много времени.
– Стать организатором, так это называется?
– Да. А ты умен. Сразу все понял, так? Да. Ты наш человек. Нам нужны молодые силы, Мондауген, потому что, видишь ли, – и такого шанса может больше не быть, – мы могли бы вернуть свое.
– Протекторат? А как же решение Лиги Наций?
Вайсман откинул голову и захохотал. Похоже, разговор закончился. Мондауген пожал плечами, взял кий, вынул три шара из бархатного мешочка и принялся отрабатывать резаные удары, увлекшись этим занятием до позднего утра.
Выйдя из бильярдной, он услышал доносившийся откуда-то сверху зажигательный джаз. Щурясь от света, Мондауген поднялся по мраморной лестнице в бальный зал и обнаружил, что танцы уже закончились. Повсюду была разбросана мужская и женская одежда, ярко светил электрический канделябр, а стоявший в углу граммофон изрыгал в пустоту веселую музыку. В зале никого не было, ни души. Он побрел в свою комнату с нелепой, изогнутой полукругом кроватью и, когда вошел внутрь, понял, что, пока его не было, на землю обрушился целый тайфун сфериков. Мондауген уснул и впервые за все время на чужбине увидел во сне Мюнхен.
Ему снился Fasching – безумный немецкий карнавал наподобие Марди Гра , который заканчивается за день до начала Великого поста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66