На какое-то время дяде Гансу стало легче, помогали жаркие речи и возможность отодвинуть куда-то все проблемы. Больше ни проблем, ни прощаний. Повсюду царит мир, ведется только временная, холодная, ледяная война, но Корея далеко, а в Европе утвердились сдержанность и разум.
— Но Гитлер,— сказал Флемминг, опрокидывая рюмку за рюмкой,— он ведь был на самом деле. Он правда мертв?
— Мертв, поверь же наконец,— ответил Ганс и продолжал есть яблоки, напомнив Вере о Зандберге.— Цыганская наша жизнь, твои длинные черные волосы — никто, будьте уверены, на это не посягнет. Я же не для того два месяца питался сухим хлебом, чтобы приехать и услышать, что ты с кем-то познакомилась. С инженером? Одним из тех, кто втирает нам очки? Кто нам палки в колеса ставит? Как его звать?
Вера назвала фамилию. Подумав с минутку, не стала оправдываться, ведь это было так давно.
— Нет, с ним все в порядке, в самом что ни на есть порядке, он лучший хранитель наших порядков,— сказала она и покачала головой, когда Ганс глянул на часы и потянулся за портфелем.— Что такое? Возьмешь яблоки с собой? Зачем я их сюда тащила? Ты разве не остаешься?
Нет, невозможно. Но с разводом все решено. Он только не знает, присудят ли ему сына или нет.
— А без него — нет,— объявил он.— Неужели вы не понимаете, почему вы не понимаете, что я погибну, что мне на все плевать, что я все вдребезги расколочу, все...
17
Прежде всего Вере нужно было собрать все силы, отбросить все другие мысли и сдать пропущенные экзамены. Это удалось ей с блеском, и после сдачи экзаменов она получила предложение остаться преподавать в своем институте, что давало право на аспирантуру. Через два-три года Вера защитилась бы и получила ученую степень. Но от этого предложения Вера отказалась, слишком уж оно быяо неожиданным, к тому же она не верила, что справится.
— Нет, я Fe хочу быть ученой дамой,— заявила она.— У меня совсем другие планы.
Какие планы? Она бродила в дождь по городу, зажав под мышкой свой прекрасный диплом, часто останавливалась, смотрела, как работают на стройке рабочие у площади Альтмаркт, как они балансируют на узких, мокрых лесах с досками и трубами, иной раз чуть ли не пританцовывая, и отважно гоняют туда-сюда, так что она от страха даже зажмуривалась. И тут ей вспомнилось, какой она была наивной три года назад, когда попала в этот мир развалин, вспомнился зонт Флемминга, их поездка на трамвае и его утешительные слова:
— Сейчас выберемся из развалин, будем за городом. Куда же ей теперь хотелось? На минутку-другую она
встала под навес газетного киоска, потому что дождь пошел сильнее. Невольно прочла несколько заголовков, купила иллюстрированный журнал и полистала его. В последнее время она жила в отрыве от действительности, ближе была к книгам, чем к жизни. Но скоро и вокабулы, и грамматику, и сложные грамматические периоды, встречающиеся только в лекциях профессоров, она забудет. Что же останется? Один-единственный раз, в ресторане над Эльбой, ее кто-то спросил:
— Hablas espanol?
Это было очень давно, ответ на прочно усвоенном ею чужом языке она лишь пролепетала:
— Si, sefior — un poco...
Вера пошла дальше, размышляя над тем, что должно произойти, чтобы все обрело смысл. Все или ничего. Во всяком случае, то немногое, что стоило спасти из прошлого, она хотела удержать. Учебу она закончила, наследство разбазарила, квартиру освободила. Мебель из дома в Зандберге она раздарила, только детские вещи оставила, да еще книги той поры, старый граммофон с пластинками, цыганскими леснями. Она, будь она Гансом, забралась бы в виллу у Голубого озера и содрала всю краску с картин из цыганской жизни.
— Сделай это для меня,— шептала она в ту ночь, когда они съели много яблок и выпили коньяк.— Или у тебя есть мечты прекраснее?
У Флемминга еще стоял ее чемодан, корзина с остатком яблок, цветок в горшке, настольная лампа и семейный портрет, из Риги, в золоченой рамке. Ей захотелось послать брату хоть телеграмму, она побежала на почту и заполнила бланк: «Выдержала, переехала, твоя сестра».
— А отправитель? — спросила служащая в окошечке.— Ваш адрес?
Какая-то несуществующая улица пришла ей тут же в голову, она уплатила и рассмеялась. Они с Гансом условились, что он сегодня вечером приедет к Флеммингу и заберет ее.
— Со всеми пожитками, со всеми потрохами,— сказал он, снова делая тайну из того, куда ее повезет.
В сущности, ей было все равно, только бы кончилось это вечное хождение вверх и вниз но лестнице.
Она ненавидела эту дорогу вверх, в зеленое небо Флемминга, и все-таки каждый раз с надеждой взлетала по ступеням, вбегала в свою пустую комнату, бросалась к окну, но ничего не видела, кроме все той же лестницы, которая месяцами, годами, едва ли не всю ее прожданную жизнь, оставалась безлюдной.
Также было и в этот день и в этот вечер, пока не стемнело и Вера уже ничего не видела.
— Может, у него были какие-то сложности,— сказал Флемминг и внес чемодан, цветочный горшок и другие вещи из прихожей опять в комнату.
Он молча положил ей чистое постельное белье, поставил лампу на стол и включил свет.
— Может,— сказала Вера и отвернулась от окна,— может, он еще придет.
А может, развод не состоялся, они не пришли к соглашению о судьбе сына, от чего, в сущности, все зависело. Когда дверь этого дома распахнется и Вера в последний раз переступит его порог и спустится по бесконечной лестнице, мальчик должен быть здесь, мальчик, сейчас уже шестнадцатилетний (это она узнала), белокурый, а не черноволосый, как отец (это она видела), не волшебник и тем более не цыган (это она чувствовала), в очках и, конечно же, силен в латыни, но не в английском и тем более не в испанском (в этом она не ошиблась).
— Кем же он хочет быть? — спросила она Ганса.
— Как и я,— был ответ,— человеком, который знает, чего он хочет.
Против этого возразить было нечего. Семейной трагедии произойти не должно, во всяком случае, из-за нее — поиски квартиры, страхи, как устроится жизнь,— где-нибудь да найдет она жилье. Работа уже нашлась, неподалеку от Зандберга было несколько заводов и даже одно новое, крупное предприятие, поставляющее машины во все страны мира. Там можно быть полезным. Работать с пользой и со смыслом. Ничто другое значения не имело, и еще любовь. Жизнь с его сыном или без него, с ее ребенком, о котором она мечтала, и с памятью о тьме-тьмущей фактов, которые были рассказаны, описаны, пересланы через множество границ и не подлежали отмене.
Из Америки Ганс привез записку и микрофильм, который он в Кембридже проглотил и таким образом доставил в Берлин. Это она знала, и этого ей было достаточно.
18
Рождество, она все еще у Флемминга. Но появилась надежда на квартиру в доме-новостройке в Зандберге, об этом позаботился Ганс. Это его подарок, его последнее «прости». О разводе, о том, что сын тут перешагнет порог, и речи больше не было. Незадолго до праздников к ней зашли молодые люди и Катя — оттуда, с виллы у Голубого озера,— она обняла Веру и назвала ее «товарищ», считая, что Вера член партии, но это было не так.
— Поймите,— сказала Катя, молодые люди молчали, только шуршали бумагой, в которую были завернуты цветы, гвоздики, пронзительно алые, как косынки цыганок, такие гвоздики росли только в оранжерее ее покойных хозяев.— Иначе невозможно, выхода для него нет. Пожалуйста, примиритесь с этим обстоятельством.
Вера узнала, что Ганс вернулся из очередной поездки тяжело больным и письмо, которое она написала, ему вручат.
«Любимый,— писала она (не желая ничего менять, хотя все опять было по-другому),— слова, за которыми ничего не последовало, стерлись. Нового я ничего не испытываю, только старую ненависть, которая, пока мы живем и любим, не исчезнет. Я ненавижу тебя, потому что ты покинул меня, и себя я тоже ненавижу, потому что не хочу отпускать тебя. Я ненавижу причины, нас разлучающие. Между нами нет ничего, что нас бы разлучало, только ненависть, которая отрывает нас друг от друга. Видимо, нас надо оторвать друг от друга, чтобы наступили лучшие времена».
Ганса поместили в тот же туберкулезный санаторий, в котором лежал когда-то его сын. Его пришлось оперировать, но он быстро выздоровел. Когда Вера навестила его после Нового года, он сказал:
— Пустяки, скоро я опять буду с тобой, это меня с ног не собьет.
Он с любовью говорил о Дрездене, о своем друге Флсммииге, о доме па склоне и многочисленных ступеньках. И о Эльбе он говорил, где жил, и о лодке, которую его сын как-то отвязал и переправил на другой берег.
— Он едва не достиг цели,— гордо рассказывал Ганс,— едва не справился без моей помощи.
А под конец, когда Вера была уже у двери, Ганс сказал:
— С ним разлучиться я не в силах, и с тобой тоже. Ты ненавидишь меня за то, что я не могу разом решиться?
— Ты давно все решил,— ответила Вера, прежде чем уйти.— Ненависть и любовь заняли у тебя определенные места. Мое место я найду себе сама.
Ill
ВЗРОСЛЫЙ И РЕБЕНОК
Когда Ганса Короля, главного редактора, спрашивали о его жизни, он вспоминал Лагов, маленький городок у прекраснейшего в мире озера, которое он в шутку называл Лаго-Маджоре, и еще вспоминал Дрезден, но обходил, улыбаясь, молчанием годы и десятилетия, страны и континенты, несомненно наложившие на него свой отпечаток.
— Только то должно попадать в газету, что задевает человека за живое,— говорил он, ибо был одержимым журналистом.
Но крошечный городок Лагов примерно в сорока километрах восточнее Одера,— с замком, когда-то принадлежавшим Мальтийскому ордену (настоящая романтическая декорация для открытой сцены), рядом с которым расположены ныне кемпинг и лодочная станция,— не годился для статьи в газету, разве что для совсем небольшого сообщения. Об этом Ганс Король мог сожалеть, изменить это было не в его силах, разве что он внес бы волевым решением факты личной жизни в производственную сферу, но такое ему и в голову не приходило. Тем не менее Лагов, этот отдаленный городишко, был отправной точкой его рассказов, как только закипала повседневная работа в редакции, а также его рукописей, которые он запирал в самый нижний ящик письменного стола. Лагов был обведен и оставался неизменно обведенным красным кружком на карте жизни Короля, сказочная гавань, откуда началось его бурное странствие, и убежище, где рождались покой или беспокойство — смотря по настроению.
В детстве он будто бы сотни раз переплывал свое Лаго-Маджоре, а в самом глубоком месте нырял до дна; в доказательство он вынес на берег изумительную раковину. Когда он заводил об этом речь, то показывал на раковину, переливающуюся всеми цветами радуги, величиной с кулак, что стояла на его столе, служила пепельницей, куда он, осторожно постукивая по ней трубкой, вытряхивал пепел, и доносила до него колокольный перезвон из глубин легендарной Атлантиды.
— Кто знает наверняка, откуда мы вышли и куда идем?—туманно изрекал он, маскируясь многозначительной улыбкой.
Пока самые младшие из его адептов не предъявляли ему энциклопедические данные: длину и ширину настоящего Лаго-Маджоре, глубину в триста семьдесят два метра, для которой понадобилось бы сверхчеловеческое дыхание, чтобы нырнуть на дно. Коллеги постарше и все чаще и чаще даже друзья реагировали на его фантастические истории ухмылками и насмешками, кое-кого они даже раздражали. В конце концов ему уже надо было прилагать немало усилий, чтобы даже в самом узком кругу относились с доверием и пониманием к обычнейшим фактам его биографии.
Никто не давал ему пятидесяти пяти лет, когда он праздновал свой пятьдесят пятый день рождения, а когда он подошел к шестидесяти и приблизилось время ухода на пенсию, отказа от любимой работы, тут уж не только льстецы покачивали головами:
— Нет, нет, пятьдесят, самое большее два, три годочка сверх того, старше он быть не может,— говорили они, хотя среди них кое-кто надеялся вот-вот сесть в редакторское кресло.
— Да он какой-то чудодейственный курс лечения прошел, какие-то снадобья раздобыл, он же вообще не постарел, напротив, он всех нас переживет.
Король что ни день приходил с новыми планами и идеями и повторял свою любимую поговорку: «А теперь приступим». Среднего роста, коренастый, он очень прямо сидел за письменным столом перед беспорядочными кипами бумаг, копался в них, всегда находил, что искал, какие-то заметки или сообщения агентств, которые другие отложили, чтобы выбросить в корзину.
— Нефть в монгольской части Гоби,— читал он, а читал он без очков, при этом принимая участие в разговорах редакторов, к месту вставлял будто бы второстепенные замечания, остроты.
— По крайней мере на словах мы великие мастера, во всяком случае, готовы на великие подвиги,— иронизировал он, поднимая глаза от текста.— Когда это будет заметно по газете?
Всеми правдами и неправдами он переманил в редакцию несколько лучших журналистов: экономиста Манке, философа Франкеиберга и несостоявшуюся поэтессу Янину Ярош, которая еще студенткой написала несколько баллад о своем городе, чем привлекла к себе всеобщее внимание. Другие сотрудники, которым редко удавалось пробиться в эту команду и на лучшие полосы газеты, именовали их Святая Троица или Ма-Фра-Я, кратко — «мафия». Король подтрунивал над этим и тем охотнее, болтая о всяческих приключениях, предавался романтически-биографическим воспоминаниям.
— В ту пору,— рассказывал он,— когда я плавал по Лаго-Маджоре, я однажды вылез на берег черный-пречерный, весь в нефти.
Он рассмеялся, на него там смотрели, как на какое-то чудо, его пригласили в лучший отель острова Изола Белла, отдраили и надушили. Владелец острова, граф, уже бредил несметным числом бьющих к небу нефтяных фонтанов и баснословным богатством.
— А мне, открывателю, обещал медный грош.— Король опять громко смеялся, смакуя уже известную всем суть рассказа.— А была это всего-навсего колесная мазь или что-то в таком роде. Да что уж могло быть в этом песке?
Вес их споры крутились вокруг газеты и вопроса, что дает тот или иной материал, «за» он или «против». Была работа обязательная и работа желаемая, но материалы, в которых субъективное желание подменяет трезвую оценку действительности, оказывались у Короля в нижнем ящике стола, как и некоторые сомнительные случаи. Единого мнения Святая Троица бывала далеко не всегда, но Королю по праву принадлежало решающее слово:
— Это должно быть сделано, в крайнем случае сделаю я сам.
Если Король чуял шанс обойти другие газеты или, тем более, телевидение и раньше напасть на след какого-нибудь дела, его было не удержать, он не считался с реальными возможностями.
Тут уж Лаго-Маджоре оказывалось всего-навсего безобидной детской купальней, «мафия» переступала все границы фантастики и разума.
— Если в Гоби есть нефть, так почему бы ей не быть и в наших песках? — задавал вопрос Король, зажав в зубах трубку и окутывая дымом свою темноволосую с проседью голову.
Вынырнув из теплых вод воспоминаний, он испытующе-строго оглядывал своих соратников, внезапно переставал шутить и острить. Каждый из сидящих вокруг ждал, что взгляд Короля остановится па нем, что «Ну, Гоби или земля Бранденбург?» относится к нему и из вороха бумажек выпорхнут проездные документы, в которые, конечно, уже вписаны изящным почерком дальняя цель и фамилия счастливца.
— О Чингисхане и монастырях упомянуть только между прочим, об этом хватает макулатуры,— заметил Король, уставившись куда-то поверх их голов в окно.
Казалось, он действует под каким-то нажимом, глядя поверх столь высоко ценимых им созданий из его ближайшего окружения, пересекая взглядом границы, страны и моря, от которых обычно так легко отделывался, не замечая полей, лесов и гор, вперив взгляд в сердце далекого континента.
— Я поеду сам,— объявил он, вздохнув с облегчением, ибо никто не смел ему возражать.— Иначе зачем вы мне, вы — мои заместители, а не я — ваш.
Он держал в руке командировочное удостоверение как победное знамя. В него четкими печатными буквами было уже внесено «Король». Гражданство, место рождения, дата рождения вписаны неразборчиво. Постучав пальцем по этим строчкам, он хитро сказал:
— Ведь никто же не поверит, если я даже ясно напишу.
Густые клубы табачного дыма окутывали его, Янина покашляла и шепнула ему:
— Нас еще, пожалуй, обратят здесь в верующих в наш век научной ясности.
Остальные молча, опустив головы, покорились сбивающей с толку игре, которую опять затеял Король. Проездные документы были переданы в приемную, все шло своим чередом. Через час кончался рабочий день, но шеф спокойно перечислял три острова на Лаго-Маджо-ре: Изола Белла, Изола Мадре и Изола деи Пескаториа, до них, задымленных, омываемых нефтяными лужами, ныне доплывали пароходы.
— В ту пору я срывал прямо с деревьев апельсины,
лимоны, оливки и инжир, а ветки пышным цветом расцветшего олеандра тянулись ко мне в окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
— Но Гитлер,— сказал Флемминг, опрокидывая рюмку за рюмкой,— он ведь был на самом деле. Он правда мертв?
— Мертв, поверь же наконец,— ответил Ганс и продолжал есть яблоки, напомнив Вере о Зандберге.— Цыганская наша жизнь, твои длинные черные волосы — никто, будьте уверены, на это не посягнет. Я же не для того два месяца питался сухим хлебом, чтобы приехать и услышать, что ты с кем-то познакомилась. С инженером? Одним из тех, кто втирает нам очки? Кто нам палки в колеса ставит? Как его звать?
Вера назвала фамилию. Подумав с минутку, не стала оправдываться, ведь это было так давно.
— Нет, с ним все в порядке, в самом что ни на есть порядке, он лучший хранитель наших порядков,— сказала она и покачала головой, когда Ганс глянул на часы и потянулся за портфелем.— Что такое? Возьмешь яблоки с собой? Зачем я их сюда тащила? Ты разве не остаешься?
Нет, невозможно. Но с разводом все решено. Он только не знает, присудят ли ему сына или нет.
— А без него — нет,— объявил он.— Неужели вы не понимаете, почему вы не понимаете, что я погибну, что мне на все плевать, что я все вдребезги расколочу, все...
17
Прежде всего Вере нужно было собрать все силы, отбросить все другие мысли и сдать пропущенные экзамены. Это удалось ей с блеском, и после сдачи экзаменов она получила предложение остаться преподавать в своем институте, что давало право на аспирантуру. Через два-три года Вера защитилась бы и получила ученую степень. Но от этого предложения Вера отказалась, слишком уж оно быяо неожиданным, к тому же она не верила, что справится.
— Нет, я Fe хочу быть ученой дамой,— заявила она.— У меня совсем другие планы.
Какие планы? Она бродила в дождь по городу, зажав под мышкой свой прекрасный диплом, часто останавливалась, смотрела, как работают на стройке рабочие у площади Альтмаркт, как они балансируют на узких, мокрых лесах с досками и трубами, иной раз чуть ли не пританцовывая, и отважно гоняют туда-сюда, так что она от страха даже зажмуривалась. И тут ей вспомнилось, какой она была наивной три года назад, когда попала в этот мир развалин, вспомнился зонт Флемминга, их поездка на трамвае и его утешительные слова:
— Сейчас выберемся из развалин, будем за городом. Куда же ей теперь хотелось? На минутку-другую она
встала под навес газетного киоска, потому что дождь пошел сильнее. Невольно прочла несколько заголовков, купила иллюстрированный журнал и полистала его. В последнее время она жила в отрыве от действительности, ближе была к книгам, чем к жизни. Но скоро и вокабулы, и грамматику, и сложные грамматические периоды, встречающиеся только в лекциях профессоров, она забудет. Что же останется? Один-единственный раз, в ресторане над Эльбой, ее кто-то спросил:
— Hablas espanol?
Это было очень давно, ответ на прочно усвоенном ею чужом языке она лишь пролепетала:
— Si, sefior — un poco...
Вера пошла дальше, размышляя над тем, что должно произойти, чтобы все обрело смысл. Все или ничего. Во всяком случае, то немногое, что стоило спасти из прошлого, она хотела удержать. Учебу она закончила, наследство разбазарила, квартиру освободила. Мебель из дома в Зандберге она раздарила, только детские вещи оставила, да еще книги той поры, старый граммофон с пластинками, цыганскими леснями. Она, будь она Гансом, забралась бы в виллу у Голубого озера и содрала всю краску с картин из цыганской жизни.
— Сделай это для меня,— шептала она в ту ночь, когда они съели много яблок и выпили коньяк.— Или у тебя есть мечты прекраснее?
У Флемминга еще стоял ее чемодан, корзина с остатком яблок, цветок в горшке, настольная лампа и семейный портрет, из Риги, в золоченой рамке. Ей захотелось послать брату хоть телеграмму, она побежала на почту и заполнила бланк: «Выдержала, переехала, твоя сестра».
— А отправитель? — спросила служащая в окошечке.— Ваш адрес?
Какая-то несуществующая улица пришла ей тут же в голову, она уплатила и рассмеялась. Они с Гансом условились, что он сегодня вечером приедет к Флеммингу и заберет ее.
— Со всеми пожитками, со всеми потрохами,— сказал он, снова делая тайну из того, куда ее повезет.
В сущности, ей было все равно, только бы кончилось это вечное хождение вверх и вниз но лестнице.
Она ненавидела эту дорогу вверх, в зеленое небо Флемминга, и все-таки каждый раз с надеждой взлетала по ступеням, вбегала в свою пустую комнату, бросалась к окну, но ничего не видела, кроме все той же лестницы, которая месяцами, годами, едва ли не всю ее прожданную жизнь, оставалась безлюдной.
Также было и в этот день и в этот вечер, пока не стемнело и Вера уже ничего не видела.
— Может, у него были какие-то сложности,— сказал Флемминг и внес чемодан, цветочный горшок и другие вещи из прихожей опять в комнату.
Он молча положил ей чистое постельное белье, поставил лампу на стол и включил свет.
— Может,— сказала Вера и отвернулась от окна,— может, он еще придет.
А может, развод не состоялся, они не пришли к соглашению о судьбе сына, от чего, в сущности, все зависело. Когда дверь этого дома распахнется и Вера в последний раз переступит его порог и спустится по бесконечной лестнице, мальчик должен быть здесь, мальчик, сейчас уже шестнадцатилетний (это она узнала), белокурый, а не черноволосый, как отец (это она видела), не волшебник и тем более не цыган (это она чувствовала), в очках и, конечно же, силен в латыни, но не в английском и тем более не в испанском (в этом она не ошиблась).
— Кем же он хочет быть? — спросила она Ганса.
— Как и я,— был ответ,— человеком, который знает, чего он хочет.
Против этого возразить было нечего. Семейной трагедии произойти не должно, во всяком случае, из-за нее — поиски квартиры, страхи, как устроится жизнь,— где-нибудь да найдет она жилье. Работа уже нашлась, неподалеку от Зандберга было несколько заводов и даже одно новое, крупное предприятие, поставляющее машины во все страны мира. Там можно быть полезным. Работать с пользой и со смыслом. Ничто другое значения не имело, и еще любовь. Жизнь с его сыном или без него, с ее ребенком, о котором она мечтала, и с памятью о тьме-тьмущей фактов, которые были рассказаны, описаны, пересланы через множество границ и не подлежали отмене.
Из Америки Ганс привез записку и микрофильм, который он в Кембридже проглотил и таким образом доставил в Берлин. Это она знала, и этого ей было достаточно.
18
Рождество, она все еще у Флемминга. Но появилась надежда на квартиру в доме-новостройке в Зандберге, об этом позаботился Ганс. Это его подарок, его последнее «прости». О разводе, о том, что сын тут перешагнет порог, и речи больше не было. Незадолго до праздников к ней зашли молодые люди и Катя — оттуда, с виллы у Голубого озера,— она обняла Веру и назвала ее «товарищ», считая, что Вера член партии, но это было не так.
— Поймите,— сказала Катя, молодые люди молчали, только шуршали бумагой, в которую были завернуты цветы, гвоздики, пронзительно алые, как косынки цыганок, такие гвоздики росли только в оранжерее ее покойных хозяев.— Иначе невозможно, выхода для него нет. Пожалуйста, примиритесь с этим обстоятельством.
Вера узнала, что Ганс вернулся из очередной поездки тяжело больным и письмо, которое она написала, ему вручат.
«Любимый,— писала она (не желая ничего менять, хотя все опять было по-другому),— слова, за которыми ничего не последовало, стерлись. Нового я ничего не испытываю, только старую ненависть, которая, пока мы живем и любим, не исчезнет. Я ненавижу тебя, потому что ты покинул меня, и себя я тоже ненавижу, потому что не хочу отпускать тебя. Я ненавижу причины, нас разлучающие. Между нами нет ничего, что нас бы разлучало, только ненависть, которая отрывает нас друг от друга. Видимо, нас надо оторвать друг от друга, чтобы наступили лучшие времена».
Ганса поместили в тот же туберкулезный санаторий, в котором лежал когда-то его сын. Его пришлось оперировать, но он быстро выздоровел. Когда Вера навестила его после Нового года, он сказал:
— Пустяки, скоро я опять буду с тобой, это меня с ног не собьет.
Он с любовью говорил о Дрездене, о своем друге Флсммииге, о доме па склоне и многочисленных ступеньках. И о Эльбе он говорил, где жил, и о лодке, которую его сын как-то отвязал и переправил на другой берег.
— Он едва не достиг цели,— гордо рассказывал Ганс,— едва не справился без моей помощи.
А под конец, когда Вера была уже у двери, Ганс сказал:
— С ним разлучиться я не в силах, и с тобой тоже. Ты ненавидишь меня за то, что я не могу разом решиться?
— Ты давно все решил,— ответила Вера, прежде чем уйти.— Ненависть и любовь заняли у тебя определенные места. Мое место я найду себе сама.
Ill
ВЗРОСЛЫЙ И РЕБЕНОК
Когда Ганса Короля, главного редактора, спрашивали о его жизни, он вспоминал Лагов, маленький городок у прекраснейшего в мире озера, которое он в шутку называл Лаго-Маджоре, и еще вспоминал Дрезден, но обходил, улыбаясь, молчанием годы и десятилетия, страны и континенты, несомненно наложившие на него свой отпечаток.
— Только то должно попадать в газету, что задевает человека за живое,— говорил он, ибо был одержимым журналистом.
Но крошечный городок Лагов примерно в сорока километрах восточнее Одера,— с замком, когда-то принадлежавшим Мальтийскому ордену (настоящая романтическая декорация для открытой сцены), рядом с которым расположены ныне кемпинг и лодочная станция,— не годился для статьи в газету, разве что для совсем небольшого сообщения. Об этом Ганс Король мог сожалеть, изменить это было не в его силах, разве что он внес бы волевым решением факты личной жизни в производственную сферу, но такое ему и в голову не приходило. Тем не менее Лагов, этот отдаленный городишко, был отправной точкой его рассказов, как только закипала повседневная работа в редакции, а также его рукописей, которые он запирал в самый нижний ящик письменного стола. Лагов был обведен и оставался неизменно обведенным красным кружком на карте жизни Короля, сказочная гавань, откуда началось его бурное странствие, и убежище, где рождались покой или беспокойство — смотря по настроению.
В детстве он будто бы сотни раз переплывал свое Лаго-Маджоре, а в самом глубоком месте нырял до дна; в доказательство он вынес на берег изумительную раковину. Когда он заводил об этом речь, то показывал на раковину, переливающуюся всеми цветами радуги, величиной с кулак, что стояла на его столе, служила пепельницей, куда он, осторожно постукивая по ней трубкой, вытряхивал пепел, и доносила до него колокольный перезвон из глубин легендарной Атлантиды.
— Кто знает наверняка, откуда мы вышли и куда идем?—туманно изрекал он, маскируясь многозначительной улыбкой.
Пока самые младшие из его адептов не предъявляли ему энциклопедические данные: длину и ширину настоящего Лаго-Маджоре, глубину в триста семьдесят два метра, для которой понадобилось бы сверхчеловеческое дыхание, чтобы нырнуть на дно. Коллеги постарше и все чаще и чаще даже друзья реагировали на его фантастические истории ухмылками и насмешками, кое-кого они даже раздражали. В конце концов ему уже надо было прилагать немало усилий, чтобы даже в самом узком кругу относились с доверием и пониманием к обычнейшим фактам его биографии.
Никто не давал ему пятидесяти пяти лет, когда он праздновал свой пятьдесят пятый день рождения, а когда он подошел к шестидесяти и приблизилось время ухода на пенсию, отказа от любимой работы, тут уж не только льстецы покачивали головами:
— Нет, нет, пятьдесят, самое большее два, три годочка сверх того, старше он быть не может,— говорили они, хотя среди них кое-кто надеялся вот-вот сесть в редакторское кресло.
— Да он какой-то чудодейственный курс лечения прошел, какие-то снадобья раздобыл, он же вообще не постарел, напротив, он всех нас переживет.
Король что ни день приходил с новыми планами и идеями и повторял свою любимую поговорку: «А теперь приступим». Среднего роста, коренастый, он очень прямо сидел за письменным столом перед беспорядочными кипами бумаг, копался в них, всегда находил, что искал, какие-то заметки или сообщения агентств, которые другие отложили, чтобы выбросить в корзину.
— Нефть в монгольской части Гоби,— читал он, а читал он без очков, при этом принимая участие в разговорах редакторов, к месту вставлял будто бы второстепенные замечания, остроты.
— По крайней мере на словах мы великие мастера, во всяком случае, готовы на великие подвиги,— иронизировал он, поднимая глаза от текста.— Когда это будет заметно по газете?
Всеми правдами и неправдами он переманил в редакцию несколько лучших журналистов: экономиста Манке, философа Франкеиберга и несостоявшуюся поэтессу Янину Ярош, которая еще студенткой написала несколько баллад о своем городе, чем привлекла к себе всеобщее внимание. Другие сотрудники, которым редко удавалось пробиться в эту команду и на лучшие полосы газеты, именовали их Святая Троица или Ма-Фра-Я, кратко — «мафия». Король подтрунивал над этим и тем охотнее, болтая о всяческих приключениях, предавался романтически-биографическим воспоминаниям.
— В ту пору,— рассказывал он,— когда я плавал по Лаго-Маджоре, я однажды вылез на берег черный-пречерный, весь в нефти.
Он рассмеялся, на него там смотрели, как на какое-то чудо, его пригласили в лучший отель острова Изола Белла, отдраили и надушили. Владелец острова, граф, уже бредил несметным числом бьющих к небу нефтяных фонтанов и баснословным богатством.
— А мне, открывателю, обещал медный грош.— Король опять громко смеялся, смакуя уже известную всем суть рассказа.— А была это всего-навсего колесная мазь или что-то в таком роде. Да что уж могло быть в этом песке?
Вес их споры крутились вокруг газеты и вопроса, что дает тот или иной материал, «за» он или «против». Была работа обязательная и работа желаемая, но материалы, в которых субъективное желание подменяет трезвую оценку действительности, оказывались у Короля в нижнем ящике стола, как и некоторые сомнительные случаи. Единого мнения Святая Троица бывала далеко не всегда, но Королю по праву принадлежало решающее слово:
— Это должно быть сделано, в крайнем случае сделаю я сам.
Если Король чуял шанс обойти другие газеты или, тем более, телевидение и раньше напасть на след какого-нибудь дела, его было не удержать, он не считался с реальными возможностями.
Тут уж Лаго-Маджоре оказывалось всего-навсего безобидной детской купальней, «мафия» переступала все границы фантастики и разума.
— Если в Гоби есть нефть, так почему бы ей не быть и в наших песках? — задавал вопрос Король, зажав в зубах трубку и окутывая дымом свою темноволосую с проседью голову.
Вынырнув из теплых вод воспоминаний, он испытующе-строго оглядывал своих соратников, внезапно переставал шутить и острить. Каждый из сидящих вокруг ждал, что взгляд Короля остановится па нем, что «Ну, Гоби или земля Бранденбург?» относится к нему и из вороха бумажек выпорхнут проездные документы, в которые, конечно, уже вписаны изящным почерком дальняя цель и фамилия счастливца.
— О Чингисхане и монастырях упомянуть только между прочим, об этом хватает макулатуры,— заметил Король, уставившись куда-то поверх их голов в окно.
Казалось, он действует под каким-то нажимом, глядя поверх столь высоко ценимых им созданий из его ближайшего окружения, пересекая взглядом границы, страны и моря, от которых обычно так легко отделывался, не замечая полей, лесов и гор, вперив взгляд в сердце далекого континента.
— Я поеду сам,— объявил он, вздохнув с облегчением, ибо никто не смел ему возражать.— Иначе зачем вы мне, вы — мои заместители, а не я — ваш.
Он держал в руке командировочное удостоверение как победное знамя. В него четкими печатными буквами было уже внесено «Король». Гражданство, место рождения, дата рождения вписаны неразборчиво. Постучав пальцем по этим строчкам, он хитро сказал:
— Ведь никто же не поверит, если я даже ясно напишу.
Густые клубы табачного дыма окутывали его, Янина покашляла и шепнула ему:
— Нас еще, пожалуй, обратят здесь в верующих в наш век научной ясности.
Остальные молча, опустив головы, покорились сбивающей с толку игре, которую опять затеял Король. Проездные документы были переданы в приемную, все шло своим чередом. Через час кончался рабочий день, но шеф спокойно перечислял три острова на Лаго-Маджо-ре: Изола Белла, Изола Мадре и Изола деи Пескаториа, до них, задымленных, омываемых нефтяными лужами, ныне доплывали пароходы.
— В ту пору я срывал прямо с деревьев апельсины,
лимоны, оливки и инжир, а ветки пышным цветом расцветшего олеандра тянулись ко мне в окно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31